Джон Мейнард Кейнс изменили наш мир, и рассказ

Вроде бы вполне заурядные, эти отрывки заслужива­ют нашего внимания по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, клерк, размышляющий о том, стоит ли ему по­тратиться на кэб или пойти пешком, стал олицетворением маршаллианского взгляда на экономику, точно также — пусть ему и недоставало трагизма, — как властный государь симво­лизировал воззрения Гоббса. Речь идет об Индивиде с боль­шой буквы, чьи неустанные подсчеты выигрышей и потерь не только символизируют суть рыночной системы, но и лежат в ее основании. Канули в Лету времена, когда задачей эконо­мики считалось изучение социальных тенденций в условиях монархии или Смитова общества, не говоря уже о марксист­ских классовых войнах. Ее место заняла наука, которая объ­ясняла повседневное поведение человека — иными словами, его жизнь ради самого себя.

Тесно связано с этим и другое изменение, которое кос­венно упоминается во втором отрывке. На протяжении долгих лет бывший центральным политический аспект экономиче­ских процессов внезапно исчез со сцены. По Маршаллу, задача экономики состоит в объяснении того, например, как достига­ются равновесные цены на рынке. Сопутствующий же вопрос касается того, как в обществе людей, каждый из которых лишь пытается достичь максимального уровня «полезности», воз­никают и развиваются отношения власти и подчинения, лежа­щие в основе разделения этого самого общества на классы.

С чем связано столь неожиданное отклонение от по­литической экономии? Возможно, на то есть две причины. Во-первых, события 1848 года, а также связанный с ними по­ток социалистических идей сделали признание и уж тем бо­лее обсуждение проблемы власти и подчинения куда более спорными, чем они были во времена Смита или Милля, когда подобные общественные отношения воспринимались как данность. С другой стороны, именно постепенное признание демократических идеалов и придало маршаллианскому взгля­ду немыслимую в прежние времена авторитетность.


266

нельзя упрекнуть ни в чем, ведь этот человек искренне верил во все, что говорил, и твердо следовал собственным убежде­ниям. Была лишь одна проблема: он явно что-то недоговари­вал.

И на это можно было бы закрыть глаза, если бы не одна деталь. В то же самое время, пока Маршалл и его единомыш­ленники были увлечены процессом оттачивания тонких ме­ханизмов рыночного равновесия, несколько мятежников от экономики утверждали, что мир находится не в равновесии, а в процессе бурного, непрекращающегося изменения и имен­но последнее должно быть предметом изучения экономистов. Жившим на страницах учебников обществам, где царило рав­новесие, а процесс приспособления шел постепенно, сужде­но было в учебниках и оставаться. Войны и революции, спады и напряжение в обществе — вот каковы были, по их мнению, основные экономические проблемы. Тем не менее все по­пытки достучаться до элиты викторианских академических кругов, предпринятые этим сборищем еретиков и любителей, обернулись провалом: критические замечания наталкивались на возмущенные отповеди, предупреждения пропускались мимо ушей, а на их советы никто не реагировал.

Самоуспокоенность официального мира нельзя считать лишь очередным из многочисленных пороков той эпохи — то была полномасштабная трагедия. Ведь если бы академики прислушались к обитателям подполья, если бы Альфред Мар­шалл глядел на окружающий мир с той же тревогой, что и Гоб-сон, а Эджуорт чувствовал несправедливость общества так же остро, как Генри Джордж, — в этом случае великие потрясе­ния XX века могли бы миновать мир, совершенно не подго­товленный к социальным переменам подобного масштаба. А для нас это лишь очередное напоминание о том, что никакая идея, насколько бы безумной она ни казалась, не заслуживает пренебрежения, и тем более со стороны тех, чьи интересы, в лучшем смысле этого избитого слова, консервативны.

что в самые высокие слои общества нельзя было попасть ни за какие деньги. Как убедительно свидетельствовали много­численные комедии нравов, несмотря на все свои миллио­ны и наспех приобретенный герб, пивной магнат заметно отличался от разорившегося наследственного дворянина, жившего по соседству. Успешные европейские денежные дельцы могли быть богаты, как Крез, но их наслаждение сво­ими состояниями заметно омрачалось мыслью, что это лишь один — и уж точно не решающий — шаг наверх по социаль­ной лестнице.

В Америке все было по-другому. Дело было не только в том, что основатели страны искренне презирали разделение людей по имени и происхождению, — в народном фольклоре очень прочно укоренился дух независимости и успешности каждого конкретного человека. Любой американец был хо­рош настолько, насколько он сумел это показать, и его успехи не требовали одобрения специалистов по генеалогии. И хотя мрачные, выжимающие пот заводы Новой Англии до боли напоминали заводы Англии старой, манеры и поведение их хозяев существенно различались. Пока европейский капи­талист еще находился в плену своего феодального прошлого, его американский коллега нежился в лучах солнца, ведь его тяга к могуществу и бьющая через край радость от обладания богатством не встречали никаких препятствий. В бурной вто­рой половине XIX века деньги в Соединенных Штатах стали важной стартовой площадкой на пути к общественному при­знанию, и обладателю солидного состояния уже не требова­лось визы для входа в высшие сословия.

Именно поэтому в Новом Мире деньги делались в куда более острой и менее джентльменской борьбе, чем за ру­бежом. Ставки в этой игре, как и шансы на успех, были куда выше. Соответственно, до честной игры никому дела не было.

Так, в 1860-х годах гений водных перевозок и торговли Корнелиус Вандербильт обнаружил, что партнеры по бизне-


270

как другой был оплотом Фиска. Их конфликт был разрешен так: каждый сел в паровоз на своем конце дороги и направил его, словно на огромном игрушечном железнодорожном полотне, в сторону соперника. Даже после столкновения проигравший (Фиск) не сдался, а ушел с высоко поднятой головой: отдирая от земли рельсы и круша строительное оборудование.

В этой схватке за индустриальное господство никто не просил пощады и не щадил других. В ход шел даже ди­намит — с его помощью компания «Стандард Ойл» изве­ла особо упрямого конкурента. Менее жестокие средства, вроде похищений, поражали не безнравственностью, а изобретательностью. Когда в 1881-м свирепая снежная буря накрыла Нью-Йорк и разрушила телеграфные линии, безжалостный повелитель финансового мира Джей Гулд был вынужден прибегнуть к услугам посыльного для пере­дачи приказов своему брокеру. Его противники восполь­зовались представившейся возможностью: выкрав маль­чика, они заменили его очень похожим, и на протяжении нескольких недель потрясенный Гулд обнаруживал, что все его ходы каким-то непонятным образом были заранее из­вестны врагам.

Что и говорить, от пиратов, постоянно заставлявших друг друга прохаживаться по доске над кишащим акулами морем, было бы глупо ожидать почтительного отношения к внешнему миру. Обман и доение инвесторов считались нор­мальным делом, да и весь фондовый рынок воспринимался как своего рода частное казино для богачей, в котором сто­ронние наблюдатели делали ставки, а титаны финансового мир?, останавливали колесо рулетки в нужном положении. Что до общего потока ставок при таких условиях игры, то здесь решения принимала публика. Подобное отношение можно было назвать похвальным, если бы те же титаны не делали все от них зависящее, чтобы залучить людей в свое игорное заведение.


272

Разумеется, где большие и легкие деньги — там и по­трясающее количество обманов и надувательств. Президент железных дорог Чикаго, Сент-Пола и Канзаса А. Б. Стикни говорил, что как джентльменам он готов довериться своим коллегам-железнодорожникам в любой ситуации, но в каче­стве президентов железных дорог и не секунду не оставил бы с ними собственные часы.

И такой цинизм был более чем оправдан. На одной из встреч главы железных дорог пришли к соглашению по пово­ду единого грузового тарифа, который мог бы избавить их от участия в постоянной ценовой войне друг с другом. Во время перерыва в переговорах один из участников выскользнул за дверь и отправил телеграмму с новой ценой в свой офис с тем, чтобы его компания быстрее других опустила тариф и ока­залась в выигрыше. Так получилось, что содержание его по­слания вскрылось, и следующее заседание группы началось с убедительной демонстрации того, что даже среди воров нет никакого понятия о чести.

Обычно, говоря о той эпохе, мы покрываемся смущен­ным румянцем. Безумства того времени поистине гротескны (на некоторых вечеринках сигареты заворачивали в стодол­ларовые бумажки — чтобы вдыхать богатство), а жестокость напоминает средневековую. Но дух эпохи легко истолко­вать превратно. Тиранившие общество богачи так же неис­тово растаптывали и друг друга. Их наглые, чуждые каких бы то ни было принципов действия не были просчитанной низостью и не являлись намеренной насмешкой над христи­анскими ценностями. Дело было в фантастической энергии, которую не могли усмирить никакие барьеры и благородные позывы. Как-то Морган сказал: «Я не должен обществу ни­чего», — и в этой ремарке содержалось его истинное кредо, а не бессердечное безразличие к судьбам мира. Во времена великих магнатов капитала бизнес был делом жестоким, и проявления нравственности практически наверняка приво­дили к поражению.

274

предмета своего изучения и окинуть его критическим взо­ром.

Остро назревала необходимость в оценке незаинтере­сованного чужака — кого-то наподобие Токвиля или Брайса¹, кто мог бы смотреть на пейзаж под тем углом, что доступен лишь постороннему. И такой человек нашелся в лице Тор-стейна Бунде Веблена — американца по рождению, человека ниоткуда по своей природе.

Торстейн Веблен был крайне странным типом². На вид его можно было принять за типичного норвежского фер­мера. Вот фотография: жидкие, прямые волосы разделены на пробор и спадают по обе стороны низкого, покатого лба. Небольшая голова делает Веблена похожим на гнома из детских сказок. Тупой нос и внимательные, живые глаза сельского жителя. Рот еле видно за неряшливыми усами, а подбородок покрыт неопрятной бородой. Его плотному костюму не помешала бы утюжка, а к жилету прикрепле­на внушительных размеров английская булавка, не дающая потеряться часам. Чего на фотографии не увидеть, так это еще двух таких же булавок, поддерживающих его носки; по­жалуй, она не дает и четкого представления о долговязой фигуре и величавой, бесшумной походке, которая обычно отличает охотников.

За странной внешностью скрывалась еще более необыч­ная личность. Да, обладатель таких глаз просто-таки должен быть дотошным исследователем, да и откровенно простова­тый вид настраивает на определенную примитивность в об­хождении с важными вопросами. Во внешности Веблена не

1. Алексис деТоквиль (1805-1859) — французский социолог, историк и политический деятель; в 1835 г. опубликовал книгу «О демократии в Америке»; Джеймс Б р а й с (1838-1922) — ирланд­ский юрист, историк и политик.