Джон Мейнард Кейнс изменили наш мир, и рассказ

Но, как мы знаем, математика была лишь его хобби. Опубликованный в 1923 году «Трактат о денежной рефор­ме» вновь приковал внимание всего мира. На сей раз Кейнс яростно атаковал нашу одержимость золотом, непонятную пассивность, с которой люди совершенно осознанно от­реклись от власти над денежным обращением, переложив таким образом ответственность на бездушный международ­ный золотой стандарт. Конечно, книга содержала множе­ство терминов и выкладок, но, как и в каждой работе Кейнса, в ней изредка попадались и по-настоящему точные фразы, понятные любому. Один из его выпадов, вне всяких сомне­ний, пополнит фонд английских афоризмов. Рассуждая о «долгосрочных» последствиях одной из принятых эконо­мических аксиом, он сухо отметил: «В долгосрочном перио­де мы все умрем».

Словно нанося последний штрих, в 1930-м он пишет «Трактат о деньгах» — длинную, сложную для восприятия, местами гениальную, а местами сбивающую столку попытку объяснить поведение экономики в целом. «Трактат...» был совершенно захватывающим чтением, ведь его автор пытался ответить на вопрос о том, что делает экономику столь неста­бильной — постоянно движущейся от процветания к депрес­сии и обратно.

Вряд ли стоит говорить, что вопрос этот занимал умы экономистов на протяжении десятилетий. Даже если оста­вить в стороне серию крахов, спровоцированных спекулян­тами, — вроде крушения 1929 года и его предшественников в истории (мы уже видели, как в XVIII веке во Франции раз­валилась Миссисипская компания), — становилось ясно, что система испытывала бесконечные приливы, чередуя рост с падением, словно человек, делающий выдох вслед за вдохом. К примеру, в Англии дела шли плохо в 1801 году, хо­рошо — в 1802-м, опять плохо в 1808-м, затем вновь хорошо в 1810-м. В 1815 году предпринимателям было снова не до смеха, и такая качка продолжалась еще более столетия. По-

336

и экономическими неурядицами нарушилась. Солнечные пятна остались проблемой астрономов, а желающие найти причины смены деловых циклов обратились к более призем­ленным вещам.

Если точнее, они обратились к области, еще более века назад привлекшей внимание неуклюжего, но обладавшего прекрасной интуицией Мальтуса, — к сбережениям. Нам не составит труда вспомнить замешательство Мальтуса и его не­четко сформулированное ощущение, что сбережения могут стать причиной «общего насыщения». Рикардо поднял его на смех, Милль счел мысль несерьезной, и она перекочевала ту­да, где находили пристанище сомнительные и опасные идеи, — в экономическое подполье. Шутка ли? Сказать, что сбережения могут быть источником неприятностей, значило поставить под сомнение бережливость как таковую! Это было почти безнравственно, не писал ли сам Адам Смит: «Неужели то, что мы называем добродетельным в поведении каждой се­мьи, может навредить всему народу?»¹

Отказываясь видеть в сбережениях преграду для роста экономики, ранние экономисты вовсе не были голословны — они основывались на фактах.

Дело в том, что в начале 1800-х годов те, кто сберегал, как правило, были теми же людьми, кто использовал сбережения по назначению. В жестоком мире Рикардо и Милля лишь обе­спеченные землевладельцы и капиталисты могли позволить себе не тратить все деньги сразу. Но и они тут же вкладывали их в производительную деятельность того или иного рода. Как следствие акт сбережения справедливо назывался «накопле­нием», ибо у монеты было две стороны. Во-первых, это был процесс стягивания большого количества денег, во-вторых, немедленного их употребления для покупки инструментов, строений или земли, требовавшихся для получения новых сумм.

1 Smith, Wealth, рЛ24.

338

ристик экономики — непрекращающийся поток доходов из одних рук в другие. С каждой новой покупкой мы перекладыва­ем часть собственного дохода в карман другого человека. Точ­но так же наш доход, до последней монетки, в конечном счете складывается из денег, потраченных другими людьми, — вне зависимости от того, получаем мы зарплату, ренту, прибыли или процент с капитала. Возьмите любую долю своего дохода, и вам станет ясно, что она происходит из чужого кошелька: его обладатель либо пользовался вашими услугами, либо постоян­но заглядывал в ваш магазин, либо приобрел продукцию ком­пании, акциями или облигациями которой вы обладаете.

Именно в результате этой непрерывной циркуляции денежных потоков —. напоминающей, как заметил кто-то, стирку чужих вещей — экономика постоянно получает новые жизненные импульсы.

На практике процесс обмена доходами осуществляет­ся естественно и без особых помех. Все мы тратим большую часть доходов на полезные и приносящие нам удовольствие товары — такназываемые товары потребления, — а поскольку мы делаем это довольно регулярно, то можем быть уверены: заметная доля национального дохода не лежит без движения. Один тот факт, что нам необходимо есть и во что-то одевать­ся, а также что мы не отказываем себе в удовольствиях, обе­спечивает стабильный и довольно внушительный поток рас­ходов со стороны каждого из нас.

До сих пор все довольно просто и бесхитростно. Но есть одна часть наших доходов, непосредственно не становящаяся доходом других лиц, — речь идет о сбережениях. Приди нам в голову спрятать эти деньги под подушку или сохранить их в наличной форме — и кругообразный поток доходов, несо­мненно, будет нарушен. Оно и понятно, ведь в этом случае мы возвращаем обществу меньше, чем оно дало нам. Если бы по­добный процесс замораживания средств был повсеместным и не прекращался, за ним вскоре последовало бы всеобщее падение доходов, вызванное сокращением объемов движу-


340

Отсюда и возможность наступления спада. Если наши сбережения не инвестируются фирмами в целях расшире­ния своей деятельности, наши доходы обязательно сни­зятся. Нас ждет та же сжимающаяся спираль, что и в случае, когда мы заморозили сбережения.

Может ли нечто подобное случиться в реальной жизни? Мы поговорим об этом позже. А пока заметим, с каким не­обычным и бесстрастным противостоянием мы имеем дело. Перед нами лишь весьма добродетельные граждане, благо­разумно пытающиеся сберечь часть своих доходов, и не менее добродетельные предприниматели, столь же благоразумно старающиеся понять, располагает ли текущая ситуация к при­нятию рисков в виде закупки нового оборудования или по­стройки нового завода. Как ни удивительно, от этих с виду не­винных решений зависит судьба всей экономики. Случись так, что они разойдутся — например, фирма предпочтет инвести­ровать меньше, чем люди собираются сберечь, — экономике придется приспосабливаться к хватке депрессии. Важнейший вопрос о том, стоит нам ждать роста или спада, зависит глав­ным образом именно от этого.

В каком-то смысле подобная уязвимость перед лицом колебаний в инвестициях и сбережениях — вот цена, кото­рую мы платим за экономическую свободу. Этой проблемы не было в Советской России или, если на то пошло, в Егип­те времен фараонов. Ведь в тех странах, что управляются по указанию сверху, объемы инвестиций и сбережений опре­деляются властями, и полный контроль над экономической жизнью страны означает, что сбережения народа пойдут именно на строительство пирамид и электростанций. В ка­питалистическом мире все по-другому. Здесь сбережения и инвестиции возникают в результате решений свободных экономических агентов. И ровно потому, что решения эти никем не направляемы, они могут оказаться не соответству­ющими друг другу. Может быть, инвестиций будет недоста­точно, чтобы впитать все сбереженные нами деньги, а может,


342

колебаний сбережений и инвестиций есть одно слабое место, причем очень важное: она совершенно не объясняла, каким образом экономика может задерживаться в состоянии де­прессии. Если использовать аналогию, согласно которой эти колебания напоминают движение качелей, то, казалось бы, отягощенная избыточными сбережениями экономика долж­на в скором времени исправить свои недостатки и качнуться в противоположную сторону.

Действительно, поведение сбережений Бережли­вости — нельзя назвать независимым от состояния инвести­ций — Предпринимательства. Напротив, они встречались там, где предприниматели «покупали» сбережения, или, во всяком случае, одалживали их, — на денежном рынке. Как и любой товар, сбережения имеют свою цену — речь идет о ставке процента. Таким образом (так казалось всем), в раз­гар спада поток незадействованных сбережений должен приводить к снижению цены — точно так же, как скопление ботинок снижало цену обуви. Стоило же цене сбережений — ставке процента — снизиться, как стимул к инвестированию, по всей видимости, должен был вырасти: если постройка фа­брики казалась слишком дорогой при ставке в 10% годовых, вполне вероятно, что она будет видеться вполне доступной при снижении этой ставки до 5%.

А значит, «качельная» теория гарантировала, что в дело­вой цикл будет автоматически вмонтирован аварийный вы­ключатель: возникающий избыток сбережений приведет к снижению цены кредита, и предприниматели получат допол­нительный импульс к расширению своей инвестиционной активности. Теория признавала, что экономика может войти в фазу спада, но утверждала, что долго она там не задержится.

Но именно это и произошло во время Великой депрес­сии. Ставка процента упала, но ничего не случилось. В ход были пущены проверенные временем лекарства от всех бо­лезней — щепотка облегчения в отдельных местах и щедрая порция оптимистического ожидания, — но пациент никак

344

ней можно встретить блистательные отступления — как, на­пример, очень знаменитый пассаж, проводящий параллели между покупкой акций и выбором победительницы конкур­са красоты, — но они казались лишь оазисами в пустыне ал­гебры и абстрактного анализа.

И все-таки книга была поистине революционной, и ни­какое другое слово тут не подойдет. Она перевернула эконо­мику с ног на голову, точно также, как до нее это сделали «Бо­гатство народов» и «Капитал».

Дело в том, что из «Общей теории...» вытекал потря­сающий и в чем-то пугающий вывод. На самом деле никакой системы безопасности не существовало! Экономика скорее походила не на рано или поздно приходящие в состояние покоя качели, а на лифт — он мог как двигаться вверх или вниз, так и стоять на месте. Причем он с равной вероятно­стью мог остановиться как на первом этаже, так и на самом верху шахты. Иными словами, депрессия вовсе не являлась лекарством от самой себя: экономика могла находиться в со­стоянии спада неопределенно долгое время, словно зашти­левший корабль.

Как такое могло происходить? Разве в находящейся на дне экономике масса сбережений не будет настолько огром­ной, чтобы сбить ставку процента, сделать заемные средства дешевле и таким образом заставить бизнес расширяться?

Кейнс заметил, что в этой логике есть серьезный просчет, и его нельзя не заметить, обратив внимание на самый простой и очевидный (если задуматься об этом) факт экономической жизни: в период спада экономической активности не при­ходится говорить о потоке сбережений. Потому как во вре­мя экономического хаоса доход снижался, а снижаясь, он тя­нул за собой и сбережения. «Как можно ожидать от общества одинаковых сбережений и когда оно процветает, и когда еле сводит концы с концами?» — недоумевал Кейнс. Очевидно, это глупо. Результатом депрессии будет не избыток сбереже­ний, а их недостаток, не поток, но тонкая струйка.


346