Вера и Правда. Это идеи или эпидемии

Вид материала

Документы

Содержание Распутай время

Подобный материал:

• После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
• 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
• Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
• Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
• Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
• Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
• Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
• Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
• Тема № Товарная политика, 263kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.

ЧАСТЬ шестая

РАСПУТАЙ ВРЕМЯ

ПРОБУЖДЕНИЕ СОЗНАНИЯ ТВОРЦА


Глава сорок шестая

НА ЛЫСОЙ РЕЗИНЕ ПО РАЗМЫТОМУ ГРЕДЕРУ

Валентина – цыганская дочь


« - Tout vient a point a celui gui sait attendre.

Все приходит во время для тех, кто умеет ждать! - сказал Кутузов».

Война и мир. Лев Толстой


Отец называл меня «веретено», потому что топчан, составленный из книг, на котором я спала, разваливался подо мною к утру на отдельные элементы. Но на топчане мне нравилось спать куда больше, чем на печи, где можно было обжечься о выбивающийся полуразрушенный кирпич, и даже больше, чем с бабушкой, которая долго кашляла от курения махорки, и уж куда больше, чем со старшей сестрой. А о конфликте сестер достаточно написано во всех фольклорах времен и народов, и трудно добавить к нему что-то новое.

Топчан был в отдельной комнате! За всю жизнь я целых два дня жила одна в отдельной комнате, мне тогда было семь с половиной лет. Как это было прекрасно! У меня была своя комната!

И, я думаю, причиной того, что я не видела ГЛАВНОГО – было мое «неодиночество». Окружающие люди засоряли мне мозги, заставляли себя слушать и слушаться. Сочувствовать удачным и неудачным делам, помогать их проблемам. Эти проблемы близких были похожи на очки – розовые, голубые, сиреневые, желтые, красные, серые, черные… Как много очков было на мне одето! И я уже не знала, какого же на самом деле цвета мир… Как вдруг мои родители решили, что Светка должна жить отдельно от Ольги. И нас расселили. На два дня! Мне отдали старенький секретер, дорожку, стул и топчан, на котором я спала.

Оставшись в полном блаженственном одиночестве, я не долго горевала об утере очков. Усадила любимого пластмассового кукла Андрейку на свой топчан, распахнула окно и вдохнула запах весеннего дождя. Я вдыхала его носом, ртом, глазами и кожей. И нюхательные сенсоры мгновенно завибрировали от нахлынувшей нежданно-негаданно свободы, определив своим нехитрым детским чутьем, что там, на тополях только что родились трубочки множества светло-зеленых клейких листочков. А я одна. А я огромна, всепроникающа и счастлива от горизонта Земли до горизонта Неба! И мне безумно захотелось выплеснуть это новое чувство, величаемое творческими людьми вдохновением, во что-нибудь. Писать я тогда едва умела, поэтому попробовала нарисовать. Одела лучшее свое платьице. И представила себя принцессой. В этом возрасте все девочки рисовали принцесс. А я нарисовала себя.

Это была первая удачная акварель. Вид из окна 4 этажа в перспективе «моей собственной» комнаты, где есть секретер, темно-зеленая дорожка, накрытый старой скатертью жесткий топчан, на котором сидит кукл и, конечно я - у окна. На мне абрикосовое шерстяное платьице, доставшееся после сестры. Но зато на кукле – новые ситцевые клетчатые штанишки тракториста. Бабушка подарила его мне, когда я жила в деревне. И я вполне осмысленно мечтала стать трактористом!

Мне показалось, что чего-то не хватает. Тогда я пририсовала под окном маленький силуэт мальчика, который машет мне рукой.

В цвете травки и деревьев на моем рисунке витал тот самый тополиный запах первой клейкой листвы и нежного теплого дождя. Во всем этом чувствовалось столько весны! …

По радио передавали популярную песенку про Золушку: «Хоть поверьте, хоть проверьте, но вчера приснилось мне…» В песне был и принц, композитор, что писал ей песни и поэт, что писал стихи и даже художник, который нарисовал портрет. Мне понравилась песенка.

Самое невероятное из детских воспоминаний – все потом сбылось – и мальчик, машущий рукою, и принц и поэты и композиторы и художники, которые рисовали мои портреты…

Гораздо позже я прочитала фразу: «Бойтесь своих желаний. Они исполняются». Я стала бояться своих сказок – они сбывались. Сны тоже…

Вечером песочные часы моего мира перевернулись навсегда обратно в мое «неодиночество». Меня вернули в комнату к сестре.

Я даже не знаю теперь, о чем более теперь грущу. Об акварели? Как жаль, что мама не хранила мои рисунки, не хранит и теперь мои книги… О кукле Андрейке? Жаль, конечно жаль, что она отдавала мои игрушки без спросу дочерям своих подружек… Об абрикосовом платьице, которое постигла та же участь, когда я подрастала?... Любые деньги я бы отдала теперь, чтобы вернуть обратно эти сокровища… Но нет. Я все не о том. Люди и их проблемы не давали мне видеть нечто необъяснимо важное, что важнее жизни, важнее вдохновения: это минуты прозрения. Это подарки богов, открывающие внутренние тайники, чтобы уже здесь при жизни понять некоторые истины, распутать сложные многоходовки времени.

Можно ли объяснить логикой, что способный ребенок, у которого с восьмого класса в газетах выходят репортажи, стихи, а потом и целые полосы вполне приличных по качеству очерков, вдруг падает в двадцатилетнее творческое безмолвие, в вакуум, в яму нового «неодиночества»? Как? Почему?

Ведь судьба посылала меня и в Чехословакию, как лучшую ученицу училища. И я ходила по следам свого героического деда. Там у крематория концлагеря Лидицы его ранило. И он уже не смог оправиться от ран. Вернулся в сибирскую деревню к жене, чтобы умереть.

Мы жили на Кавказе, где проходили службу сосланные Нарышкины. В Кургане. И я ходила там, по той земле и была слепа сердцем. И на мне были очки. Множество очков. Потому что люди хотели, чтобы я видела не то, что показывали мне боги. И я не поняла вас, деды. Не услышала. Я была слепа. Я вижу это только теперь…

А потом меня с новой семьей забросило в Забайкалье. На рудники Петровского завода, где опять же отбывала ссылку со своим мужем декабристом Нарышкина. И я ходила по их следам 8 лет и не подозревала об этом. Даже книгу купила про декабристов. Но прочла ее только теперь….

Я ходила по следам своих предков в Москве, в Сандармохе, в Славянске на Кубани, но только теперь понимаю это.

Как будто волшебник, наказавший меня за какие-то прегрешения, по одному освобождает от стеклышек, разноцветных стеклышек, навешанных с разных сторон. Родила одного ребенка, снимает стеклышко – гляди, ты заслужила! Родила второго – снимается еще одно. Подняла умирающего на дороге соловья – снимается третье стеклышко. Может, списываются грехи, совершенные в прошлых жизнях? И как искупление. Как награда. Я вижу! То мизинцем руки. То кожей головы. То пятками. То нюхом. Множество голосов, проникающих в меня. И вот уже выросли дети. Встали на крыло. Родился внук. И оно захлестнуло огромной волною, сбив остальные стекла и стеклышки. И как в повести «Грешен! Господи!» Хотела память вернуть? А на тебе! Наотмашь! Да с оттяжкой! Получи, если устоишь! Опиши, если сможешь!


***

С чего же начать? Может быть с того, что…

Ах! Да! Это важно.

Если до красноватой боли зажмурить глаза, можно вспомнить свою детскую кроватку. Я еще не умею ходить. Но зато, умею вставать, я тихонько поднимаюсь, держась за деревянные прутья, заглядываю через них на отца. Он в сигаретном дыму стучит по клавишам печатной машинки. Замечает мой детский развеселенький взгляд.

- Смотри! Я сама поднялась на ножках! – кричу я ему во все глаза.

Но он сердится и грозит мне пальцем:

- Светка! А ну, ложись!

Я притворно щурюсь, изображая закрытые глаза, ложусь. Но не сплю. Все еще заглядываю, как он там печатает.

Это город Орджоникидзе. Мама рассказывала, когда мне исполнилось 8 месяцев, сестра заболела дизентирией. И, чтобы я не заразилась, меня отдали в детдом. Мама пошла работать певицей в клуб. Папа ушел «с работы», чтобы писать. Он часто уходил «с работы», чтобы писать. Он ведь писатель. Настоящий писатель. С образованием. Не то, что я.

Когда они навещали меня в приюте по выходным дням, я очень плакала. Снова приехала баба Валя из деревни и забрала нас с Ольгой. Мы пробыли в деревне полгода. Для сестры деревня оказалась сильным стрессом. Рассказывали, что в Курганскую область приезжала и баба Поля. Но Валентина Макаровна так «отбрила» Полину Григорьевну, что они на всю жизнь стали врагами. Отец в это время получил двухкомнатную квартиру в Каспийске. И мы с обеими бабами возвращались на поезде к родителям. Я помню по детским ощущениям, что с бабой Валей мне было очень комфортно. Она не приставала ко мне с воспитанием. Моя вольность меня весьма и весьма устраивала. Возможно, у меня был рахит, потому что ноги мои напоминали велосипедное колесо. Но, не смотря на это, я научилась на них не только ходить, но и бегать. А вот для Ольги поездка в Сибирь не пошла на пользу. Она перестала говорить. И ходить.

Дальше – полный провал в памяти. Я решительно не помню бытовых мелочей. Зато я помню, как баба Валя очень часто говорила мне:

- У тебя плохая мать. Она тебя не любит. Я люблю. Поэтому зови меня мамой.

Я детским чутьем понимала, что баба не права в своей нелюбви к матери. Но, чтобы ей угодить, называла ее мамой.


***

В Каспийске мы с Ольгой попали в цивилизацию. Пошли в детсад. Мама работала в Доме культуры. А папа в газете. С трех лет я очень хорошо помню Каспийск. Море через два дома от нас.

Однажды мы с девочками пошли в туалет. Это была общая комнатка с крохотными унитазиками. А дверь – со вставкой толстого рифленого стекла с палец толщиною. Мальчишки закрыли нас и с криками:

- Сейчас из толчка вылезет баба Ёжка! – начали нас пугать: УУУ! ААА! ЫЫЫЫ!

Я не напугалась, но моя подружка Гуля сильно заплакала от страха. Мне ничего не оставалось делать, как отважно разбежаться и двумя ручонками ударить о дверь. До сих пор не могу понять, как это произошло – стекло по всем стандартам детсадов прошло сертификацию, и не должно было разбиться. Помню только, что вошла в какое-то иное измерение, где сила удара не подвластна рукам, а действует через мозг. Стекло лопнуло. И с грохотом осело на нас. Гуле осколок разрезал череп, а мне вену правой кисти. Хлынула рекою кровь.

Нас повезли на скорой помощи в какую-то клинику. И зашивали. Я глядела на стенку. Стенка была поцарапанная. Медсестра все время мне что-то говорила, чтобы отвлечь от операции.

- Царапинка, - сказала я, показывая на чью-то живопись.

- Да. Это мальчики нехорошие нам испортили стенку.

- Какие нехорошие мальчишки! – удивилась я вслух.

На правой руке остался шрам, напоминающий крокодильчика.

Меня забрала мама. Стояла глубокая каспийская ночь. Мы шли домой пешком. Светили фонари. Где-то шелестело вездесущее море. От нас впереди отражались длинные тени, и никак не могли оторваться. Я( трехлетняя «каратистка») в первый раз видела такие длинные тени ночью на дороге, и могла этому вдоволь удивляться. На кустах акации и на южной траве белели сухопутные улитки. Машин – ни одной. Мне было очень приятно, что мама забрала меня и идет со мной посередине автомобильной дороги. И не ругает за мои подвиги. Сказка «Лунная радуга» передает именно те детские ощущения.

Обычно мама забирала нас вдвоем с Ольгой из разных групп. И мы бежали на последний урок хора. Мама дирижировала. А мы сидели, как мыши, ждали, когда детки перестанут петь. А потом спешили в зал, где показывали какой-нибудь новый фильм. После фильма по десять копеек за початок мама покупала кукурузу. Этот вкус каспийской кукурузы больше ни разу не повторялся в жизни. Она там настоящая. Очень хорошо проваренная. С крупной солью.

Я запомнила сцену с Анжеликой. Во французском очень красивом фильме она очень красиво любила Де-Пейрака.

И в три с половиной года я тоже мечтала так любить какого-нибудь Де-Пейрака.

Но вот как раз таки на любовь мне долго не везло. Помню беседки детского сада и мальчика Сашу, который сидел напротив меня за столом и большой ложкой пытался справиться с тарелкой пшенной каши, как и я. Я была в него слегка влюблена до тех пор, покуда он за беседкой не раздавил палкой длиннючую жирнючую светло-зеленую гусеницу, и ее черный сок не брызнул мне в глаз. Я не боялась умереть. Мне было жаль гусеницу. За мною ухаживал еще один кавалер. Над нами на пятом этаже жил Аркашка. Жуткий хвастун, да к тому же курчавый, как каракуль. И мне это не нравилось. Зато в диване его гостиной жили многочисленные игрушки. Когда я приходила в гости, мы разбрасывали игрушки по всему дому. Что удивительно, в следующий раз они оказывались в диване снова…

А у меня таких не было. Ольгины куклы я таскала, когда та сидела на горшке. Сестра кричала мне в отчаянии:

- Сета! Иди сюда! Я тебя набью!

Вот уж фигушки! Как только куклы попадали мне в руки, я торопилась сделать что-то полезное – сорвать платье, носки и туфельки, свинтить голову и заглянуть – что внутри. Почему моргают глаза и шевелятся ручки? Куклы (такие ненадежные существа) быстро разлагались на отдельные элементы. Я так и говорила, что кукла сломалась сама! А Ольга от этого почему-то сильно страдала.

Моя детская логика была проста. Я же не дергала за хвост кошку. Она живая. И защищала гусеницу, когда ее хотели раздавить! А кукла – игрушка. Ее смастерили люди. Чтобы понять, как ее сделали, почему она столь сильно походила на человека, и требовалась разборка.

Наша комната выходила окнами на море. Две кроватки – моя и Ольгина. На моей прикреплена доска, чтобы я(веретено по жизни) не упала ночью. А под кроватками горшки(мало ли что!) Маленький детский журнальный столик. Два стульчика и две книжки. В одной сказка гор «Кизил – шайтанова ягода», в другой – сказки Пушкина. Мне не на чем было рисовать. И я раскрашивала черно-белые ее картинки. Впрочем, мне это быстро надоедало. И я начинала каля-малякать на всем подряд – на столике, под столиком на обратной стороне его, на стульчике и опять же под стульчиком. Я бы накалякала и под кроватью, но она была панцирно-сеточной, а ножки железные, и карандаши, ясное дело, ломались. За что и получала.

Однажды приехала баба Поля. Она любила петь с мамой, играть с папой в шахматы, а мне показала, как надо раскрашивать картинки – круговыми движениями заштриховывая поверхность. Куда там! Мне это уже заранее надоедало. И баба Поля меня ругала за невнимательность.

Зато дядя Андрюша, брат деда Петра приехал не один, а с внуком. И внук пел песню про юного барабанщика, пока мы с Ольгой гуляли на балконе, папа колол о приступку балконной двери грецкие орехи, а мама лепила на кухне вареники с вишней.

«Средь нас был юный барабанщик.

Он песню веселую пел.

Но, пулей вражеской сраженный,

Допеть до конца не успел!»

- Какая хорошая песня! – думала я. Мне бы такую выучить! И с ходу запомнила слова. Но мама, занимаясь с другими своими учениками музыкой, была твердо убеждена, что у Светки, в отличие от Ольги нет ни голоса ни слуха и, когда я пыталась что-нибудь исполнить, принимала это за детское хулиганство.

Как жаль, что в то время я не могла думать о главном. Я бы расспросила и бабу Полину и деда Андрея о том, что с таким трудом восстанавливаю сейчас…

Мама, как я уже говорила, работала хоровиком. Очень уставала. Приходя домой, ложилась на диван и прикрывала глаза. Ее ресницы вздрагивали. Я бегала рядом и теребила ее, чтобы на меня обратили внимание. И нюхала мамины ноги. Они были в капроновых чулках темно золотого телесного цвета. И замечательно пахли каспийским солнцем!

А еще там снимали фильм про пустыню.

Вообще-то, это была далеко не пустыня. Белое солнце каждый день вставало над Каспийским морем. И было оно ласковым и теплым. И там была дюна…

Дагестан в переводе означает «страна гор», но горы мы видели только издалека, когда родители возили нас кататься на барханы знаменитой дюны. Нас строго-настрого предупреждали, как вести себя в случае появления змей: гюрзы, щитомордника и полоза. Но на самой дюне я видела только ящерку Степную Агаму и двух маленьких черепашек.

Из окна автобуса тянулась бескрайняя равнина, потом показались призрачной дымкой острые пики вершин. Вначале горы отстояли от моря на значительном расстоянии, затем приближались примерно до 10-15 км, а возле древнего Дербента их отделяла лишь полоса шириной около 5 км. Она так и называется издревле Дербентским проходом. Отец рассказывал, как по нему когда-то провели слона, которого иранский шах подарил Петру I. Водным путем пользовались русские дипломаты Ивана Грозного. Еще раньше этот путь был знаком скифам, сарматам и гуннам. По нему двигались арабские и персидские завоеватели, полчища грозного Тамерлана. А теперь ехали мы на специальном автобусе с надписью «киносъемка». Возможно, у родителей была и другая миссия, и скорее всего, так и было. На местном телевидении они снимали фильм о Каспийске, и мама сочинила песню со словами папы:

«Море Каспийское, город Каспийск,

с песней я к вам пришел.

Нет лучше моря и города нет

Тем, кто здесь счастье нашел!»

Это было весной. Мы напевали слова новой песни. Мне едва исполнилось четыре. Возле дюны проходили съемки более крупного фильма. В перерывах актеры и люди из съемочной московской группы обедали в столовой вместе с нами. Фильм этот назывался «Белое солнце пустыни». Анатолий Кузнецов шутил, иногда обращаясь к женщинам в национальных одеждах, называя их странные имена: «Зорина, Зульфия, Зухра, Лейла, Ючатай…» Взрослые смеялись, а мы не понимали – почему.

Отец решил сделать для мамы сюрприз. Мы оставили ее отдыхать в поселке, что стоит в ложбине между горами хребта Нара-Тебе, а сами отправились в долину. Я часто думала потом, что это было детским сном. На самом деле, она жила в воспоминаниях - цветущая долина ДЕТСКОГО СЧАСТЬЯ, покрытая вся сплошь алыми тюльпанами. И тюльпаны были настолько высокими, что я могла спрятаться в них по плечи! Цветов – тысячи! Сотни тысяч! Красно до пределов видения глаза. Но не их искали мы. А затерявшиеся в этих прекрасных цветах голубые подснежники… для мамы.

А дюна была уже после. Мама, получив свои цветы и сказав папе: «Ах! Какая прелесть! Я всю жизнь мечтала именно об этом!» Мама всегда говорила так, когда получала подарки. Она устроилась в тени, потому что загар не любил мамину кожу, а мы получили разрешение резвиться. Целое Событие для меня и моей сестры Ольги – катание с дюны! Мы барахтались, кувыркались, прыгали и хохотали во весь голос. Белый мелкий песок забирался и в нос и в уши и в трусишки, обжигал ступни и коленки. Какое счастье было – скатываться с горки, высотою местами до 80 метров, но большие горы песка делились на более маленькие барханчики, как раз для нас! Захватывало дух. Какие уж там змеи: они разбегались в разные стороны с быстротой молнии от нашего детского визга.

Дюна – редкое явление природы. И откуда она там взялась, и почему живет своей непонятной жизнью – никто объяснить не может. Дюна передвигается. Над нею – своя роза ветров. Обитатели странной песчаной дюны – тоже своеобразные, редкие, занесенные в Красную книгу. Таких пресмыкающихся и животных на остальной территории Дагестана нет. Издалека на зеленом фоне виноградников и скалистых гор величавые пески времени похожи на большую гору мелкодисперсного песка, высыпанную у моря богатырским самосвалом. Вот эта одинокая дюна и стала «пустыней» в знаменитом потом фильме о белом каспийском солнце. Ее снимали со всех ракурсов. И актер Анатолий Кузнецов шел по ней и вдоль и поперек и по диагонали.

Вообще-то должен был получиться обыкновенный боевик, каких тогда стряпалось великое множество. Но волшебство ли таинственной дюны, знаки ли свыше, заставили пересмотреть взгляды на весь проект. Владимир Мотыль, режиссер ленты, был не доволен съемками. Чего-то не хватало. Может быть той поэзии, что дарит нам ласковый Каспий? Той вечной тяги ко второму сердцу? А, по большому счету к миру, к созиданию? Снимался боевик – это понятно. Но здесь в королевстве загадочной дюны, где детишки барахтаются с визгом в песке, хотелось думать только о личном счастье. И уже в конце съемок ему в голову пришла гениальная идея: главный герой красноармеец Сухов должен непременно писать письма своей жене на родную сторонку.

По его просьбе письма писал Марк Захаров, в то время руководитель театра Ленкома. И мои родители долго обсуждали детали работы. А я слушала.

На днях мне посчастливилось поговорить об этом с Анатолием Кузнецовым. Он все помнит с того времени, и хотя стал нетерпимым для общения с «незнакомыми» людьми, кое-что все-таки рассказал о съемках. Нет. Сам Каспийск он не видел. Каспийск был закрытым городом. Их везли на съемочные декорации из Махачкалы.

- Море! Мне больше всего запомнилось море! Утром, когда мы просыпались, Каспий был совершенно спокоен! И солнце светило, действительно белое-белое! Ни жаркое, ни холодное – а теплое и ласковое. Однажды случился шторм, - вспоминает далее Анатолий Борисович, - и безобидное на первое впечатление море оказалось грозным. Мы снимали во время шторма эпизод с басмачами. Получилось неплохо. Но Владимир Мотыль потом вырезал те кадры. Наверное, они не вписывались в общую поэтическую линию.

- Вы помните дюну?

- Да, конечно же помню, дюна знатная! И песок на ней совсем другой, чем на остальном пляже. А пляж простирается от подножья дюны до самого Каспийска еще километров восемнадцать! Чудесный берег! Изумительное море! Солнце и песок! Это был 1968 год…

- Я была тогда совсем крохой. Но помню вас и как вы обедали с нами в столовой. И ваших «жен»!

- Не было у меня никаких жен! Я вел себя очень скромно и ни за кем не ухаживал! – чуть ли не обиделся Анатолий Борисович, и стал подробно рассказывать содержание фильма. Мне! Да, я наизусть знаю этот фильм с детства!

Я и про Анатолия Борисовича практически все знаю. За годы работы в кино только по приблизительным подсчетам он сыграл около 100 ролей. Героя «пустыни» любят зрители. Актер родился в семье знаменитого певца, и образование у него бухгалтерское и театрально-вокальное! Но, будучи интеллигентом, запомнился он для страны советов в образе крепко стоящего на земле крестьянина. Я тоже думала, что он настоящий Сухов. После разговора поняла, что это просто роль.

Почти у каждого большого актера есть свой «звездный час» – образ, который затмевает все предыдущие удачи. Для Кузнецова таковым стал Федор Сухов из «Белого солнца пустыни», принесшего Анатолию Борисовичу успех. С 1969 года фильм демонстрировался более чем в 80 странах. Хорошо известно, что он стал своеобразным талисманом для советских, а затем и российских космонавтов. Каждый вновь отправляющийся на орбиту экипаж обязательно смотрит его накануне старта.

Теперь порой кажется, что он, Кузнецов, просто родился Суховым. Режиссер и актер трактовали Сухова как типичного крестьянина, мастерового, но никак не профессионального вояку. Война для него – проклятье, и он возвращается домой не просто потому, что она кончилась, а именно спешит в родную деревню, которая грезится ему днем и ночью.

Поэтому так понятен мне этот образ фильма. Ведь я тоже грежу деревней детства. И мой дед Петр спешил в нее. И белое солнце дагестанской дюны светит мне, как магический талисман.


***

- Это твоя половина бабушки, а это моя! – заявила Ольга, деля голову бабы Вали на две части. На одной она плела аккуратные косички. А на другой я пыталась плести то, что получалось. Что-то вроде «экстрим а-ля кошмар».

Волосы бабы Вали были чудесными. Наполовину седыми. Очень мягкими, в общем-то жидкими. Но зато они у нее завивались колечками на затылке. И маленькие сибирские ушки пахли молочным теленком. Прическа бабушки напоминала дульку, зачесанную назад полукруглым пластмассовым гребешком. Роговым, как называла бабушка. А, когда мы ее расплетали, и ползали по ее спине и прыгали вокруг, она смирно сидела и терпела наши издевательства, сколько требовалось. Ольга косички делала быстро. А я долго купалась в седых волнах волос. Это были самые прекрасные волны, к которым когда-либо прикасались мои руки! Может быть, после того, как я отдала им, этим бабушкиным волосам свою любовь, мое сердце стало абсолютно равнодушно к любой женской прическе.

Баба Валя – странное существо - приезжала к нам всегда, как снег на голову к радости моей и к растерянной улыбке мамы. Баба от скуки и тоски продавала очередной дом, которые в невероятном количестве время от времени покупал ей отец в далеких сибирских деревнях, и приезжала к нам. В эти часы я очень радовалась. И не случайно. Ведь в моей голове четко отложились ее слова о том, что она мне тоже мама.

Поэтому, когда она предложила:

- Поехали со мной?

«Ура! Теперь вся бабушкина голова мне достанется!» - с радостью подумала я и, не глядя, обменяла сибирскую деревню на всех Ольгиных кукол, Каспийское море и Сашкиных раздавленных гусениц.


***

Как я все-таки люблю дороги! В дорогах – вся моя жизнь! Душа, как корабль обрастает ракушками, становится тяжелой на одном месте. Ее надо чистить дорожными кочками. Однажды я напишу:

Ведет машинист состав утомленный.

Колеса выстукивают монотонно:

- Когда же? Когда же? Когда? Когда же?

И нету надежды. Намека даже

В этом свирепо летящем вагоне,

Что время потерянное нагоним…

А тогда на все четыре стороны сквозняки крестили проходящие поезда, баб с мешками и детьми, мужиков с фибровыми чемоданами и котомками, милиционеров, грузчиков, носильщиков, водителей такси и часто перелетающих туда-сюда воробьев и «неграмотных» голубей.

- Внимание, встречающие пассажиры, поезд на Чебоксары прибывает на четвертый путь, - время от времени доносилось из прокуренного репродуктора под сводом.

- Ба, а ба! А когда мы поедем?

- Когда надо будет, тогда и поедем!

Я, цепко ухватившись за черную плюшевую фузею бабушки, чтоб не потеряться, быстро перебирала ножками. Таких фузей на вокзале виднелось множество. Они были в моде среди рабоче-крестьянского люда. Застегивались плотно крючками на талии и четырехдырочными большими пуговицами от низу – доверху. Под них бабы одевали рубахи, юбки и простой белый платок, на него – теплую серую пуховую шаль. Темные юбки обычно прикрывали колена и доходили до края сапожек либо валенок с галошами. На бабе Вале были именно такие, как у всех черные валенки, аккуратно залатанные на пятках квадратными латами. Баб на вокзале можно было различить по новизне верхних пуховых платков. А еще по варежкам.

Вкусно пахло пирожками с мясом, но их никто не покупал, не смотря на настойчивые выкрики широколицей тетки в белом фартуке: «Пирожки горячие! По гривеннику за штуку!»...

Я ничего не просила. Старалась ни о чем не спрашивать. Предыдущие ответы давали понять, что бабушке не до меня. Мы прошли мимо квартала фанерных давно не крашенных киосков, витрины фотосалона, шляпного магазинчика, надписи со стрелкой «Обувь» и, наконец, остановились возле лотка с роман-газетами. Бабушка стала выбирать что-то для чтения в дороге. Вот только меня больше заинтересовал соседний лоток с открытками. Все как одна открытки прибыли сюда, казалось бы, из Мира сказок. На черном фоне мелкими завитушками красовались пурпурные кони, лиловые кучерявые облака, герои Пушкинских поэм и былинного эпоса. Открытки с пометкой «Палех» буквально заворожили. Их было разложено на столе более 20 наборов.

- Ба, а ба! Ба, купи!

Я впилась глазами в наборы открыток, и часто задышала, взволнованная увиденным. Я помнила почти наизусть все сказки Пушкина и узнавала на картинках знакомые сюжеты: дуб, увитый цепью, по которой шел кот; колдуна, несущего на длинной белой бороде через круглые бушующие синие волны богатыря; царевну лебедь и старуху у корыта. От этого я не переставала дергать за рукав бабушку и просить:

- Ба-а-а! Купи! Этот! И этот! И вот этот...

Но бабушка купила не все, и даже не целый набор, а только три открытки - одну с жар-птицей и Иваном, вторую с тройкой летящих в звездном вихре лошадей и третью с Ильей Муромцем.

Глубоко вздохнув, я засунула их за пазуху и снова пошла вслед за бубушкой.

- Стой здесь. Смотри за вещам! – сказала бабушка и пошла в глубь вокзала. Пока можно было ее видеть, я смотрела вслед. Потом бабушку загородила толпа. И я стала смотреть по сторонам.

Плечом к плечу я оказалась стоящей возле шарманщиков. Одна и таже мелодия жалобно билась о гигантские своды вокзала. Шарманку крутил пьяненький дедок без ноги, курящий беспрерывно цигарку из газеты, набитой махоркой. Рядом стоял замызганный мальчуган. Мелодия, закончив круг, начиналась снова.

Я подумала, что когда-то уже слышала эту музыку, и видела этого деда. И этого мальчика. И даже помнила слова…

Я подошла к мальчишке совсем близко. Тот не смутился моей детской бесцеремонности, вытер пыльные черные сопли о засаленный рукав и с вызовом подмигнув, нарочито громко запел, протянув мне картуз:

- Лунной рекой озарился

Тот самый кладбищенский двор.

А над сырою могилой

Плакал молоденький вор…

- Я эту песню знаю. Там слова другие.

- И другие есть и еще другие есть, - прошамкал дедок, улыбаясь, - куда собрал