Geum.ru

Мартиросян К. Г., к ф. н. Русская литература 19 века (вторая половина) Вводная лекция

Вид материалаЛитература

Содержание


Арест и ссылка. Жизненные испытания и мировоззренческий перелом.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

Арест и ссылка. Жизненные испытания и мировоззренческий перелом.


23 апреля 1849 года в 4 часа ночи Достоевский был вежливо разбужен жандармами в своей квартире на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта. Произошел тщательный обыск. У подъезда стояла карета. В карету вел пристав, жандармский подполковник и конвойный. Посадили в карету в Третье отделение.

Уже начинались в Петербурге белые ночи. Созвездий в небе не было. Заря розовая, как замытая кровь, косо венчала город.

Везли по набережным каналов. Третье отделение помещалось на Фонтанке, у Цепного моста. Летний сад наискосок, Инженерный замок напротив.

Достоевский впоследствии рассказывал о своем пребывании в Третьем отделении у Цепного моста:

«Там много было ходьбы и народа. Я встретил многих знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин, статский, но в большом чине, принимал… беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», -- сказал мне кто-то на ухо. 23 апреля был действительно Юрьев день».

Была ранняя петербургская весна. По Неве шел лед. Вода стояла высоко, и мосты подняли круто. У серых стен Петропавловки лежали льдины. Шпиль собора блестел. Со шпиля вниз на кареты смотрел много видавший на своем веку ангел.

На допросе Федор Михайлович держался твердо. Член комиссии генерал Я.Ростовцев дал отзыв: «Умный, независимый, хитрый, упрямый». Император Николай Первый считал писателя «одним из важнейших» в деле. Уполномоченные от имени государя жандармы обещали прощение, если будет рассказано все дело. «Я молчал», -- вспоминал Достоевский. «Я знаю, что был осужден за мечты, за теории». В Алексеевском равелине – сыром, холодном каземате Достоевский провел 8 месяцев. На прогулку выпускали под конвоем на четверть часа. В маленьком садике, в котором Федор Михайлович гулял, было, как писал сам арестант, «почти семнадцать деревьев»: вероятно, присчитывались кусты. К середине ноября дело шло к концу. Генерал-аудитор предложил отправить Достоевского за «участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства, посредством домашней литографии…» -- за все это назначалось 8 лет каторги.

Царь решил: «на четыре года, а потом на неограниченную службу рядовым». Он службу полковую знал и, разменяв наказанье, не уменьшил его, а прибавил тщательно разработанное устрашение. Отправлять решили арестованных в кандалах, а перед этим объявить им смертную казнь.

Достоевскому грозил значительно более суровый приговор, поскольку он был участником спешневской семерки, которая готовила тайную типографию. Однако ни в одном из произнесенных над петрашевцами приговоров (кроме приговоров Филиппову и Спешневу) о типографии не упомянуто ни словом. Сказались семейные связи участника спешевской семерки 22-летнего участника спешневской семерки Николая Александровича Мордвинова. Николай Мордвинов был чиновником министерства внутренних дел. Его отец Александр Николаевич Мордвинов был сенатором, в 1831-1836 гг. являлся управляющим делами Третьего отделения (в этом каестве А.Н.Мордвинов осуществлял надзор за Пушкиным и был доверенным лицом Бенкендорфа в его отношении с поэтом). По свидетельству А.Н.Майкова, типографский станок был собран на квартире Н.А.Мордвинова, однако не замечен среди других физиеских приборов при обыске, а затем его тайно изъяли домашние, сняв с петель опеатанные двери мордвиновского кабинета. Сработали старые связи. Сына бывшего жандармского начальника благодаря ходатайству шефа жандармов А.Ф. Орлова не только не арестовали, но и допросом-то обеспокоили в самом конце: 1 сентября (всего за полмесяца до завершения следствия).

24 декабря вместе с двадцатью одним товарищем Достоевский выслушал смертный приговор. Надели саваны. Трое приговоренных уже были привязаны к столбам. Достоевский стоял в следующей тройке; платье каторжников, приготовленное на санях, свернуто было так, что тюки были похожи на гробы. «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений». Белый балахон с капюшоном для смертников, связанные сзади и привязанные к столбу руки, направленные на приговоренных ружья. «Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не больше минуты». И вдруг – рескрипт о помиловании!.. «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное и напрасное?»

Очевидец, присутствовавший в 1849 году, в этот день на площади утверждает, что Достоевский «не был бледен, довольно быстро взошел на эшафот, скорее был тороплив, чем подавлен». По другому свидетельству, он был даже восторжен. «Мы будем вместе с Христом», -- сказал он Спешневу. «Горстью праха», -- насмешливо отозвался тот.

Во время чтения приговора сквозь морозный туман проглянул красный солнечный шар – и лучи его заиграли на куполах Семеновской церкви. «Не может быть, чтобы нас казнили», -- сказал Достоевский Дурову. Тот молча указал рукой на телегу, покрытую рогожей: он полагал, что там стоят гробы (после оказалось, что это арестантское платье).

В этот день Достоевский напишет в крепости свое последнее – перед четырехлетним исчезновением из общей жизни – письмо: «Брат, любезный друг мой! Все решено! Я приговорен к 4-летним работам в крепости… и потом в рядовые. Я уже переиспытал столько в жизни, что теперь меня мало что устрашит. Будь что будет!.. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое».

А из тюрьмы Федор Михайлович писал брату Михаилу, как бы утешая его: «Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее… Та голова, которая создавала, жила высшею целью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда!»


Рубеж десятилетий для Достоевского совпал с пересечением рубежа Европы и Азии, с началом труднейшего этапа собственной жизни: ночью того же 24 декабря он был отправлен в оковах из Петербурга, а 10 января прибыл в Тобольск.

И еще одно скрещение эпох суждено было пережить в этот месяц Достоевскому, скрещение эпох исторических. Жены сосланных еще в 1826 году декабристов Анненкова, Муравьева, Фонвизина организовали на квартире тобольского смотрителя свидание с ним, словно передавая эстафету одного поколения политических ссыльных другому. Был и такой символический момент: женщины подарили Достоевскому Евангелие, которое он хранил всю жизнь. С этим подарком Достоевский получил глубокий духовный импульс, толкнувший, может быть, впервые писателя к смене мировоззренческих позиций. Именно в Сибири изменились его убеждения. «Постепенно и после очень-очень долгого времени», -- подчеркивал писатель.

Каторгу Федор Михайлович прожил уединенно, молча, поссорившись с товарищами по процессу и не сойдясь с новыми товарищами по кандалам. Четыре года он провел среди чужих для него людей: они враждовали с ним, и вражда их не знала усталости.

С арестантами Федор Михайлович не сошелся, хотя и писал про некоторых из них: «А между тем характер мой испортился; я был с ними капризен, нетерпелив. Они уважали состояние моего духа, и переносили все безропотно… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта. На целые томы достанет. Что за чудный народ».

Омский острог, в котором провел Достоевский 4 года, был известен страшными условиями; писатель толок алебастр, переносил кирпичи, был занят на самой черной работе. Однако для такого каторжанина, как Достоевский, оказались «нравственные лишения тяжелее всех мук физических». Четыре года были временем духовного одиночества, едва ли не полного отчуждения, когда, по образному выражению писателя, он был «похоронен живым и зарыт в гробу». Осужденные, по большей части вчерашние неграмотные крестьяне, солдаты, отбывающие наказание вместе с Достоевским за злодеяния уголовные, не видели в государственном преступнике «своего», не могли симпатизировать ему как образованному дворянину и тем более разделять высокие идеи, ради которых он совсем недавно рисковал жизнью. Для Достоевского настало время отрезвления. Общественно-политические убеждения, в которых прежде виделся залог «обновления и воскрешения» человечества, оцениваются им теперь как заблуждение, «мечтательный бред». Его он с течением времени отверг «радикально».

Так воссоздавал свой мировоззренкий перелом Достоевский уже в 1873 году в «Дневнике писателя». В начале же пятидесятых он ощущал себя в состоянии глубочайшего душевного кризиса, в ситуации мучительного поиска новых идеалов, жизненного смысла, общезначимых ценностей. Иногда казалось, то решение найдено: «Если искать братства и благообразия, то их надо искать на божеских религиозных основаниях». Но вновь и вновь, и на каторге, и в семипалатинской ссылке одолевали мучительные думы. Яркое свидетельство тому знаменитое письма Н.Д.Фонвизиной в начале 1854 года: «Я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор, и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». До конца дней жажда веры оставалась в писателе едва ли не сильней самой веры, но это духовное перенапряжение, возможно, и являлось мощнейшим стимулом художественных поисков писателя.

Достоевский пришел на каторгу как революционер, активный борец за счастье народа, которого не знал; судьба свела его с народом черным, «с разбойниками, с людьми без человеческих чувств, с извращенными правилами». Рожденные на каторге серьезные разочарования в человеке, ужас перед безднами людского зла породят в дальнейшем творчестве устойчивые мотивы страшных человеческих пороков, художественный анализ труднообъяснимых разрушительных поступков. И все же писатель, переживая, по его словам, «непосредственное соприкосновение с народом», ищет и ощущает «братское соединение с ним в общем несчастье». Природная доброта и христианское человеколюбие, творческая пытливость и, возможно, гуманистические уроки утопических социалистов (при всей их умозрительности и рациональности) помогли Достоевскому справиться с отчуждением. Вот отрывок из письма брату: «Люди везде люди, и в каторге между разбойниками я, в 4 года, отличил наконец людей. Поверишь ли, есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото: иных нельзя уважать, другие решительно прекрасны».

Так в сознании Достоевского зреют новые убеждения: благородные сословия, разделенные с простонародьем глубокой бездной, должны принять народную правду, «смириться» перед народом, даже «у него поучиться», принять безраздельную его веру. Именно религиозное чувство может, считает теперь Достоевский, стать средством соединения с народом.

Противоречивые впечатления, полученные за 4 страшных года, найдут через несколько лет художественное воплощение в книге, где российская каторга будет названа Мертвым домом.

В марте 1854 года последовало облегчение участи осужденного: каторга сменилась ссылкой. Служба рядовым, затем унтер-офицером и прапорщиком в Семипалатинске, дружба с местным прокурором, юристом, дипломатом и археологом А.Е.Врангелем, женитьба на вдове М.Исаевой в Кузнецке, периодическое обострение тяжелой болезни, работа над новыми произведениями – таковы события этого времени. О солдатчине Достоевский вспоминал мало. В статье 1862 года под названием «Книжность и грамотность» вспоминал Федор Михайлович о том, как читали в казарме солдаты. Он вспоминал и, вспоминая, проговаривался о том, что читал он сам:

«Мне самому случалось в казармах слышать чтение солдат вслух (один читал, другие слушали) о приключениях какого-нибудь кавалера де-Шеварни и герцогини де-Лявергондьер. Книга (какой-то толстый журнал) принадлежала юнкеру. Солдатики читали с наслаждением. Когда же дошло до того, что герцогиня де-Лявергондьер отказывается от всего своего состояния и отдает несколько миллионов своего годового дохода бедной гризетке Розе, выдает ее за кавалера де-Шеварни, а сама, обратившись в гризетку, выходит за Оливье Дюрана, простого солдата, но хорошей фамилии, который не хочет быть офицером единственно потому, что для этого не желает прибегнуть к унизительной протекции, то эффект впечатления был чрезвычайный. И сколько раз мне приходилось иногда самому читать вслух солдатикам и другому народу разных капитанов Полей, капитанов Панфилов и проч. Я всегда производил эффект чтением, и это мне чрезвычайно нравилось, даже до наслаждения. Меня останавливали, просили у меня объяснений разных исторических имен, земель, полководцев».

В Сибири Достоевский узнал о смерти Николая Первого, здесь в апреле 1857 года по повелению нового императора Александра Второго ему, как и другим петрашевцам, были возвращены дворянские права, но лишь через два года станет возможным возвращение в Центральную Россию под негласный надзор полиции, без разрешения жить в обеих столицах. Вскоре такое разрешение все же было получено, и Достоевский активно включается в литературную жизнь Петербурга, вместе с братом принимается за новое для него дело – выпуск собственного журнала.

Начало 60-х годов – время формирования Достоевского как православного мыслителя, «почвенника», вынашивающего идею русской самобытности и всечеловечности. Именно 1860-1864 годы Достоевский назовет временем «перерождения убеждений».