Geum.ru

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   48
Глава 4


станций, выказывающих определяющее соответствие. Теперь перед нами встает другая проблема: оправдывает ли эта метафизика религиозную установку? Здесь он готов признать необходимость привлечения эмпирического материала, ибо, по его мнению, невозможно продемонстрировать, что мир должен быть таким, как того требует религиозная установка. Все, что могут положительно показать метафизики, сводится к тому, что подобный мир по крайней мере совместим с заключениями демонстративной метафизики. К этому она может добавить негативный тезис: из доступных нашему опыту миров метафизическим требованиям не удовлетворяет ни один другой мир, а потому мир в описании, например, материалиста, не может быть «реальным».


Из аргументов второй части этого проекта наибольшие споры12 вызвала его атака на реальность времени. (Первая публикация была еще в 1908 г. в журнале «Mind» — теперь эта проблема заняла подобающее место в рамках разработанной метафизической системы.) Она может служить иллюстрацией общего характера его аргументации. Как пишет Мактаггарт, имеются два ряда, обычно описываемые нами как «временные». В первом ряду А события занимают свое место в прошлом, настоящем или будущем. Во втором ряду В они просто случаются раньше или позже. Ряд А существен для идеи времени, поскольку, описывая события как «временные», мы подразумеваем не только то, что у них имеются предшествующие и последующие события: мы явно или неявно соотносим их с различиями между настоящим, прошлым и будущим. Это видно уже по тому факту, что время внутренне соотносится с изменением, которое не играет никакой роли в серии В. Падение Рима всегда было и всегда будет предшествовать Возрождению — здесь нет изменений. Они появляются лишь в том случае, если мы рассматриваем, например, Возрождение в качестве периода, однажды существовавшего и которого больше нет, т. е. если мы обращаемся к ряду А. Если мы уберем ряд А, то вместе с ним исчезают изменения и время.


И все же Мактаггарт считает, что способен показать отсутствие реальности у ряда А. Прошлое, настоящее и будущее суть явно несовместимые характеристики, каковые, однако, приписываются рядом А всем и каждому событию. Внешне тут имеется явный ответ на обвинение Мактаггарта в противоречивости — события имеют эти характеристики последовательно, а не одновременно. Они были в прошлом, они суть в настоящем, они будут в будущем. Но это может означать, возражает Мактаггарт, что есть момент, когда событие в настоящем, момент, когда оно в прошлом, момент, когда событие в будущем. И в каждый из этих моментов оно остается временным событием, т. е. само является прошлым, настоящим и будущим. Тем самым мы возвращаемся к исходному затруднению, которое будет заявлять о себе всякий раз, какое бы решение нам ни предлагалось. Мактаггарт заключает отсюда, что идея события как прошлого, настоящего и будущего содержит в себе противоречие, не поддающееся разрешению при всей нашей изобретательности. Время не может быть реальным как противоречащее самому себе.


Однако Мактаггарт позволяет, по крайней мере, задать вопрос: что' же нам явлено как время? Время, как он старается показать, есть ложное восприятие, принадлежащее ряду С. Это — порядок восприятий, каждое из которых включает в себя больше того, что мы называли его «предшественником». (С этого наблюдательного пункта мы называем «настоящим» все то, что произошло вплоть


==61


до этого момента, а начиная со следующего мы воспринимаем как это следующее, так и данное «настоящее».) Так отношение межцу восприятиями заменяет временные явления в трактовке реальности Мактаггарта.


С помощью сходных, но более разработанных аргументов Мактаггарт пытается показать, что материя также нереальна, что в реальности нет ничего, кроме духов, воспринимающих друг друга, любящих ими воспринимаемое той любовью, в которой соединяется совершенная страсть с совершенным пониманием. Вся прочая умственная жизнь исчезает вместе со временем и с материей в темнице явлений как ложных восприятий реальности. Если этот вывод и кажется парадоксальным, то от этого для Мактаггарта он не становится хуже: «Ни одна философия никогда не могла избегнуть парадокса. Ибо ни одна философия, какими бы ни были ее намерения, не могла рассматривать Вселенную как такое бытие, каким оно явлено». Единственным порочным парадоксом для Мактаггарта является противоречивость самому себе; такого рода парадоксальность обнаруживает здравый смысл, отнюдь не метафизика. (Если Кембридж начнет слишком заноситься со своим «здравым смыслом» или, что менее вероятно, последний станет слишком угнетать Кембридж, то ему стоит вспомнить о Мактаггарте!)


Джеймс Уорд13 был также представителем Кембриджа, и он также взбунтовался против оксфордской разновидности абсолютизма, каковая не имела в Кембридже ни одного защитника. Но в остальном у этих двух философов мало общего: Мактаггарт либо игнорировал, либо презирал науку; Уорд был верным последователем Лотце, чья философия включала в себя науку как один из составляющих элементов. У Мактаггарта имелась некая любопытная религия собственного производства, наверняка нехристианская. Уорд начинал как священник и остался христианским теистом. Мактаггарт был философом для философов; сочинения Уорда, напротив, носили сравнительно популярный характер, были доступны для ученых и богословов с философской жилкой. В случае Мактаггарта сложно дать общий обзор чрезвычайно замысловатой аргументации; в случае Уорда трудно установить, что же он имел в виду, высказываясь по центральным философским вопросам. Совершенно очевидно, что он хотел найти в своей философии место для индивидуальности и для Бога, многообразия и Абсолюта; но совсем не так уж понятно, как он примирял все их громкие требования в одной системе.


Он сделал себе имя как психолог, написав знаменитую статью в «Encyclopaedia Britannica» (1886), которая нанесла смертельный удар британской традиции ассоцианизма14. Согласно ассоцианистской теории, сознание представляет собой комплекс идей, а процесс познания заключается в объединении этих идей посредством механизмов ассоциации их в более широкие единства. Весь этот процесс понимается по аналогии с физикой атомов; идеи, как и атомы, притягиваются или отталкиваются. Напротив, Уорд подходит к сознанию как биолог: сознание активно, полно стремлений; опыт не является пассивным восприемником ощущений, но есть процесс «становления экспертом по ходу эксперимента».


Эта теория опыта — вместе с критикой попыток подходить к философским проблемам с точки зрения физики — была перенесена Уордом из психологии в метафизику15. Декарт, по его мнению, сделал серьезную ошибку, когда предположил, что физика говорит нам, «каков мир в действительно -


==62


Глава 4


ста». Так как описываемый физикой мир — состоящий из движущихся атомов — совсем не похож на качественно многообразный мир повседневного опыта, Декарт пришел к дуализму. Для Декарта и проистекающей из его философии дуалистической традиции имеются два мира, внешний, материальный, механически действующий мир, описываемый физикой; и внутренний, духовный мир качественного многообразия, остающийся искусству, религии, морали. Тогда внимание философов неизбежно обращается на непреодолимую трудность: как могут соединяться друг с другом два столь различных мира, какая связь может существовать, скажем, между «материальным» мозгом и «духовным» сознанием? В стремлении преодолеть эту трудность философы после Декарта были вынуждены заключать, что либо только один из этих миров полностью реален, тогда как другой является лишь «видимостью», или «эпифеноменом», либо ни один из них не обладает полнотой реальности, так как оба они суть явления Абсолюта.


Уорд пытается подойти к этому вопросу с разных сторон. Физика представляет собой лишь набор абстракций; «атомы» и им подобные творения научного ума не являются конкретными реальностями. Следуя здесь за Гротом, Уорд пишет, что физик неизбежно приходит к абстракциям, поскольку пытается описать «объекты» так, словно они обладают независимым существованием безотносительно к нашему сознанию. Натурализм принимает эти абстракции за окончательные; поэтому, как отмечает Уорд в «Натурализме и агностицизме» (1899), абстракции здесь путаются с реальностями, а «физика трактуется как метафизика».


Если мы хотим увидеть реальность как таковую, то нам следует обратиться к истории, а не к физике. Исторические исследования имеют своим исходным пунктом активного, желающего, оценивающего индивида, взаимодействующего с окружающим его миром, ищущего, как сохранить и развить самого себя. «История предлагает нам факты, — пишет он в статье «Механизм и мораль» («Hibbert Journal», 1905), — индивидов, цель и смысл, прогресс или упадок, а всего этого нет в мире механизма». В истории нет ложного абстрагирования субъекта от его объектов; темой историка является индивид-в-его-среде, конкретная реальность повседневного опыта16.


Стоит нам осознать, что единство индивида и его среды должно быть исходным пунктом любого изображения реальности, и мы замечаем, что тут невозможен неожиданный скачок, резкий перерыв непрерывности между сознанием и материей. Это признает и материалист, но тот, по Уорду, не учитывает желающего и оценивающего индивида — чтобы понять его, нам нужно обратиться к категории цели, отрицаемой материалистом. Но если мы предположим, что среда также целесообразна и духовна, то исчезают все трудности в соотнесении человека с его средой. Мы сразу понимаем — а иначе вообще ничего не можем понять, — как сознание открывает в среде возможность исполнения своих идеалов. Уорд торопится указать на то, что этим не подразумевается отказ от идеи научного закона. Однако мы видим, что закон есть продукт сознания, нашего способа обращения со средой. Научный закон в действительности аналогичен тем законам, что создаются человеком в тех сообществах, к которым он принадлежит.


До сих пор философия Уорда выглядела как версия персоналистского идеализма с биологическими обертонами. Можно было бы ожидать, что ре-


==63


альность для него будет состоять из множества сотрудничающих и конфликтующих сознаний. Так и толковали философию Уорда большинство его современников. Без сомнения, на него оказал огромное влияние Хауисон. Тем не менее Уорд настаивал на том, что не является плюралистом. Хотя в «Царстве целей» (1911) он с немалой симпатией отзывается о плюрализме, в результате оказывается, что плюрализма недостаточно. «Плюралистическое целое, — пишет Уорд, — есть целое опыта, но не всего опыта; целое жизни, но не жизненное целое; целое бытия, но без полного и совершенного бытия». Только Бог для него может объединять эту множественность в едином мире. Правда, Уорд признает, что не может предложить доказательства бытия Бога; в тех разделах своей работы, где он превозносит теизм в качестве идеала, он явно более похож на проповедника, чем на философа, а потому его философия естественным образом истолковывалась как персоналистский плюрализм17.


Не довольствуясь домашними разновидностями персоналистского идеализма, британская философия импортировала другие течения с континента. В моду на какое-то время вошла схожая с уордовской философия Бернардино Вариско, чья книга «I massimi problem!» (1910) была переведена на английский в 1914 г. как «Великая проблема». Еще большее воодушевление вызвал Рудольф Эйкен, большая часть сочинений которого была переведена на английский язык.


В трудах Эйкена18 идеализм откровенно превращается в разновидность возрождения спиритизма. Эйкен этим не смущался и писал в предисловии к английскому изданию «Главных течений современной мысли» (1912): «Целью этой работы является в первую очередь противодействие духовному и интеллектуальному смятению наших дней». Преодолеть его «одной лишь доктриной» нельзя; поэтому он стремился пробудить «новое чувство духовной жизни», определявшейся им как «располагающая собой жизнь, порождающая из себя самой реальность, жизнь, в которую человеческая активность еще глубоко не проникла, но к которой она стремится как к своей цели».


В этой декларации звучали отголоски гегелевского идеализма. Фактом остается то, что «философия духовной жизни» Эйкена вообще не была философией в том смысле, как ее понимали люди вроде Брэдли или Гегеля. Это совершенно ясно показал Бернард Бозанкет, взваливший на себя тяжесть защиты старого идеализма против персоналистских ересей. «В огромной литературной продукции Эйкена, — писал он в «Quarterly Review» (1914), — в действительности отсутствует сколько-нибудь серьезный вклад в философскую науку. Свободное познание было затоплено морализаторской риторикой».


Бозанкет вел уже проигранное сражение. Те две нити, что, начиная с Сократа, сплелись в философской традиции, — аналитическая линия, представленная такими платоновскими диалогами, как «Евтифрон», и этико-религиозная линия, примером которой может служить «Апология Сократа», — уже разошлись в разные стороны. Сократ мог совмещать их, поскольку центральным для него было учение о познании как благе: только философ способен знать, какая жизнь является наилучшей, и без такого знания никто не может жить хорошо. Но для новых идеалистов «жизнь есть нечто большее, чем логика», а отождествление блага с познанием оказалось «лишь интеллек-


==64


Глава 4


туализмом». Так, в работах Эйкена экзальтация «жизни» порождает «философию», не несущую в себе ни следа того критического метода, что всегда был характерен для философской традиции. В то же время молодые британские философы стали утверждать, что философия представляет собой один лишь аналитический метод, что у философа нет особого профессионального превосходства — он просто пользуется своими гражданскими правами как частное лицо, когда предпочитает один стиль жизни другому. Результатом этого был раскол в философии, который с тревогой засвидетельствовал Бозанкет.


Бозанкет был необычайно плодовитым и разносторонним автором19. Он был одним из немногих британских философов, всерьез занимавшихся эстетикой — его «История эстетики» (1892) до сих пор используется как учебник; широким было его влияние на политическую и социальную философию; его полемические работы сами составляли чуть ли не историю современной философии. Ничто человеческое не было ему чуждо — даже его коллегифилософы. И все же такая интеллектуальная многосторонность не вела его, в отличие от других, к эклектизму; она не уменьшила и его почтения к логике. Конечно, он был менее строгим мыслителем, чем Брэдли — его страсть к примирению иной раз приводила его к невероятным уступкам своим оппонентам, а энтузиазм по поводу благой жизни нередко изливался в то, что безошибочно заслуживает названия риторики, а не аргументации. Но он не испытывал ни малейших симпатий к попыткам очернить логику ради предполагаемых интересов более возвышенной духовной истины.


Среди ранних его работ мы находим «Логику, или Морфологию познания» (1888) — важный вклад в идеалистическую логику; к логике он возвращается даже в 1920 г. в книге «Импликация и линейный вывод». Более того, основной темой его важнейшей метафизической работы «Принцип индивидуальности и ценность» (1912) является первостепенная важность логики. Оппоненты логики из числа идеалистов, по мнению Бозанкета, просто не знают, что такое логика. Для них, например для Уорда, логическое мышление есть процесс выработки все более пустых абстракций, когда от конкретной повседневной жизни мы переходим в мир общих формул, которым никак не удается передать богатство и разнообразие нашего повседневного опыта. Но понимать логику на такой манер, протестует Бозанкет, значит делать логическим идеалом абстрактно-, а не конкретно-всеобщее20. Логика есть попытка уловить целое — «истину целого». Мыслить логически — значит двигаться от фрагментарного опыта к системе, в которую этот опыт включается как ее член, но уже будучи обогащенным взаимоотношениями с другими членами системы как целого. Мы впервые понимаем опыт, когда начинаем видеть его составной частью системы, либо, что то же самое, видеть, как система входит в эту свою часть. Именно такое понимание дает нам логика.


В таком случае логика есть «дух тотальности», а в этом качестве она является «ключом к реальности, ценности и свободе». Власть, что имеют над нами великие идеи, характеры, произведения искусства, должна соизмеряться с их «логической силой, их способностью развивать и поддерживать согласованность целого». Он подводит итог следующим образом: «Из всех глу-


==65


==66


написанное доктором Бозанкетом слово об отношениях между сознанием и материей в этой главе [лекция 7] могло бы быть написано и чистейшим материалистом».


В этом заключается главная трудность для философии Бозанкета. Конечно, он не был материалистом; в конце концов, он утверждает, что Природа все же зависит от сознания — как могло быть иначе, если Природа необходима для существования сознания?22 «Природа есть мир пространства и времени, абстрагируемый от наших краткосрочных отношений к Природе и рассматриваемый как существующий сам по себе, хотя в то же самое время он считается наделенным качествами, предполагающими его соотнесенность с познающим, чувствующим, целесообразным и эмоциональным существом». Сознание привносит в Природу дух целостности; без него Природа распалась бы. Однако равным образом и Сознание без Природы было бы лишено всякого содержания. «Сознание не обладает ничем собственным, кроме активной формы целостности: все положительное оно получает от Природы». Что же тогда остается от превосходства сознания над материей, сокрушались идеалисты-персоналисты, если сознание настолько же зависит от Природы по содержанию, насколько Природа от сознания по форме?


Действительно, Бозанкет отвергает то обвинение, которое авторы вроде Уорда пытались возводить против материализма. Уорд пытался восстановить в своих правах теологию: природные процессы для него необъяснимы, пока мы не мыслим их в терминах конечных целей, а потому являются либо сознаниями, либо, по крайней мере, чем-то направляемым сознаниями. Бозанкет не желает иметь с этим ничего общего. Говорить о «направляемое™» — значит возвращаться именно к тому способу включения идеала в мир природы, против которого возражал Кэрд. Это предполагало бы, писал Бозанкет в письме к Уорду, что Сознание и Природа являются двумя различными сущностями, и одна из них «направляет» действия другой. Такой способ описания отношений между Сознанием и Природой, по его мнению, разрушает их «жизненную дополнительность».


В своем обращении к Британской академии, озаглавленном «Смысл телеологии» (1906), Бозанкет дает более детальную критику «новой телеологии»: «Если я верно уловил тенденцию, реакция на механицизм дошла чуть не до разрушения идеи царства закона, дабы посадить на трон конечного субъекта в качестве предводителя и хозяина природы и истории. Если она уловлена мною правильно, то—в интересах и философии истории, и теории религии — нужно просить вернуться механицистов и Спинозу». В «новой телеологии» он видел две различные идеи: первую, согласно которой природные процессы стремятся к цели; и вторую, согласно которой только такие цели обладают ценностью. Тем самым все ценности переносятся в будущее как объекты стремления. Однако ценность, возражает Бозанкет, пребывает здесь и теперь — «идеалом является то, что мы находим в целом». Единственный «здравый» вариант телеологии для него заключается в признании того, что каждая конкретная вещь обладает своим местом в схеме вещей, т. е. в Абсолюте. В пределах этой схемы есть место для существования «механически» работающих регулярностей природных процессов, откуда их и извлекает сознание. «Человеческие цели предполагают, признают действительность тела и на нем основываются» — того тела, деятельность которого все же сама составляет часть телеологической схемы вещей. Тотальная


==67


схема, а не отдельные стремления, составляет идеал. По этой причине абсурдно требовать и бессмертия для индивидуального «Я»; значимостью обладает непреходящая ценность, гарантируемая существованием самой схемы.


Идеализм Бозанкета привлек незначительное число последователей. В глазах растущего числа тех, кто отождествлял философию с логическим анализом, Бозанкет оставался старомодным ритором; он не был ни в достаточной мере христианином, чтобы угодить теологам, ни настолько подкован в науках, чтобы привлечь внимание идеалистически настроенных физиков. Из тех, кто пошел по его стопам, наибольшую известность получил Р. Ф. Хернле. Его особенно привлекала широта ума Бозанкета, которую Хернле попытался направить в сторону «синоптической философии». Но свой талант он употребил более для умелой и прочувствованной интерпретации философии других, чем для разработки собственных философских идей23.


В Америке предложенная Бозанкетом версия идеализма вызвала отклик у людей вроде Дж. Э. Крейтона, который воспользовался аргументацией Бозанкета в борьбе с приливом американского прагматизма24. Но в Америке уже появился свой собственный абсолютный идеализм, представленный трудами Джосайи Ройса, впервые — вместе со своим современником и коллегой по Гарварду Уильямом Джеймсом — давшего Англии понять, что в Америке имеется своя философия25. У Ройса абсолютный идеализм выглядит как отчаянная попытка устоять и против персонализма, и еще более против новых тенденций в философии, примером которых могли служить сочинения того же Джеймса. Те трансформации, через которые прошла философия Ройса, свидетельствуют о силе новых идей, грозивших эту философию разрушить.


Подход Ройса к философии является в первую очередь эпистемологическим: путь к Абсолюту дает теория познания, а не теория реальности. Как он писал в ранней статье «Сознание и реальность» («Mind», 1882), «онтология — это игра, тогда как теория познания — работа. Онтология сравнима с ребенком, пускающим мыльные пузыри; философский анализ сравним с горняком, откапывающим золото». В этом противопоставлении можно обнаружить влияние и движения «назад к Канту», и той моды на эпистемологию, против которой протестовали Брэдли и Бозанкет*.


По мысли Ройса, Милль и Беркли показали, что весь наш опыт состоит из «феноменов» или «идей»; их аргументов достаточно для уничтожения концепции мира как чисто природного, совершенно независимого от сознания. Тем не менее Ройса не удовлетворяло данное Миллем описание физических объектов как «постоянной возможности ощущения», поскольку совершенно не проясненным оставался статус этих «возможностей». Ройс спрашивал; «Что за нереальная реальность эта потенциальная актуальность?» Когда в обычной жизни мы описываем нечто как «возможное», то нами подразумевается только то, что мы можем вообразить это нечто как происходящее. Но такие «возможности» остаются нашими идеями. Они не выводят нас за пределы наших собственных идей (как то предполагалось «постоянными воз-


Так, Бозанкет писал: «В действительности я не верю в эпистемологию» (1914), а Брэдли иронически замечал: «Я некомпетентен высказывать какое бы то ни было мнение по поводу того, что так благополучно охватывается словом "эпистемология"» (1900).


з*


==68