- Анатолий Глазунов (Блокадник), 6377.76kb.
- Блокадник Смута и жиды Анатолий Глазунов, 1678.68kb.
- Анатолий Глазунов Екатерина 2 и жиды, 763.12kb.
- Анатолий Глазунов (Блокадник) красные педерасты, 1265.93kb.
- Анатолий Глазунов, 204.47kb.
- Анатолий Глазунов, 253.2kb.
- Блокадник Победа жидов над русскими после 1917. Жиды полностью запретили русским, 252.03kb.
- Краткая биография Анатолия Александровича Коркина, 209.86kb.
- А. Д. Сахарова «Уроки Сахарова. «Мир. Прогресс. Права человека» Цели конкурс, 51.38kb.
- Ивана Яниса Михайлова Борис Федорович Инфантьев. Краткая биография, 1272.13kb.
1 2 3 4 5 6 7 8
В 1965 году «Люся» вступила в КПСС.
Но одновременно «Люся» всё больше и больше связывалась с жидовскими диссидентами. Она, естественно, враждебно отнеслась к вторжению советских войск в Чехословакию в 1968. Отношение к КПСС год от года всё враждебнее. Она становится всё боле свирепой активисткой, «борцом за права человека». Правильнее сказать – «борцом за права жидовского человека», за права жидовских диссидентов. Она налаживает связи с иностранными дипломатами и журналистами, а также с зарубежными антикоммунистическими центрами.
В 1972 году «Люся» вышла из КПСС.
В 1960-х — начале 1970-х «Люся» разъезжает по стране на процессы над диссидентами. Во время одной из таких поездок в 1970 году в Калуге (процесс Б. Вайля — Р. Пименова) она познакомилась с академиком Сахаровым и быстро его охмурила и захомутала.
Она не юная красотка-хищница, которая охотилась на пожилого академика с целью личного благополучия. Она уже пожилая баба. Ей около 50. Разведённая, имела двух взрослых детей.
Конечно, известность и деньги академика тоже много для неё значили. Но она дама идейная – большая активистка, усердно работающая на жидовские интересы, против ограничений со стороны КПСС. Академик Сахаров подходил как хороший соратник. Академик Сахаров, как она поняла, хороший таран для разрушения комсистемы и СССР. Для решения вопроса о выезде жидов из СССР. Для укрепления власти жидовства в СССР. Он - защитник жидов от «антисемитизма». В какой-то мере – защитник от КГБ, раскричится на всю планету, если её закогтят.
Одна была опасность: как русского учёного его могли всё же «националисты» заинтересовать Русско-жидовским вопросом. И здесь надо было быть на чеку, и она была всегда на чеку. Академика надо было поглубже затащить в «жидовскую топь», в «жидовские сети» и не выпускать. И это было не очень трудно, ибо академик – был уже жидовский зомби. Облегчало дело, что академик Сахаров, у которого недавно умерла жена, испытывал дискомфорт от одиночества и очень полюбил «Люсю». Облегчало, что он по характеру был подкаблучник. Она для него стала и любовница, и жена, и мать и бабушка, и врач, и соратница, и руководительница, и организатор его жизни с 1972 до самой его смерти в 1989.
Сахаров писал в своих мемуарах: «24 августа 1971 мы сказали друг другу о них» (о чувствах). На другой день Люся повезла меня к своей маме Руфи Григорьевне Боннэр, вместе с которой она жила. С ними жили также дети Люси – старшая Таня с мужем Ефремом и младший Алёша, перешедший в 9-й класс. С отцом детей Иваном Васильевичем Семеновым Люся разошлась за несколько лет до описываемых событий. Он – её однокурсник по медицинскому институту, сейчас – заведующий кафедрой судебной медицины в том же институте. Дети в те дни были в Ленинграде, где живёт их отец».
Сахаров: «В особенности много я узнал от (жидовинки) Регины Этингер, Люсиной подруги с детства, ставшей моим другом… Осенью 1971 года Люся повезла меня в Ленинград к её близким друзьям Регине Этингер, Наташе Гессе и Зое Задунайской. Это был наш первый совместный выезд из Москвы. Дружба с этими людьми была очень важна для Люси, и она должна была ввести меня в этот круг. Так оно и получилось – это стало ещё одним моим внутренним приобретением благодаря Люсе. В октябре 1971 года мы с Люсей приняли решение пожениться. У Люси были серьезные сомнения. Она боялась, что официальная регистрация нашего брака поставит под удар ее детей. Но я настоял на своём. Относительно её сомнений я полагал, что сохранение состояния неоформленного брака ещё опасней. Кто из нас был прав – сказать трудно, “контрольного эксперимента” в таких вещах не бывает. Удары по Тане, а потом по Алеше – последовали...»
«Люся» продолжала знакомить академика Сахарова со своими жидами. Сахаров: «В декабре 1971 года был исключен из Союза писателей (жидовин) Александр Галич, и вскоре мы с Люсей пришли к нему домой; для меня это было началом большой и глубокой дружбы». Число жидов-друзей месяц от месяца возрастало. С известными русскими «диссидентами» дружба не получалась. Официальная регистрация в ЗАГСе состоялась 7 января 1972 года».
Академии Сахаров жил до своей смерти под строгим управлением «Люси». Он знал, что его называли «подкаблучником», обижался, мол, это не так, но все же сам вынужден был признать её руководящую и направляющую роль. В своем дневнике академик Сахаров писал: «Люся подсказывала мне (академику) многое, что я иначе не понял бы и не сделал. Она большой организатор, она мой мозговой центр».
«Люся»: «Третья (моя) жизнь - Андрей! Как в старой сказке, сошлись две половинки души, полное слияние, единение, отдача - во всем, от самого интимного до общемирового, всегда хотелось самой себе сказать "такого не бывает!". "Ты - это я" - формула этой жизни. Она стала высшим смыслом всей жизни. Всех - первой, второй, третьей. И объединила их в одну. (Е.Г.БОННЭР. Из статьи "Четыре даты
Воспоминания о его "Воспоминаниях".- "Литературной газете" 12 декабря 1990 г.).
Охмуренному, добровольно проглоченному академику Сахарову уже было не освободиться.
Елена Боннэр, она же «Люся»: «Мне наплевать на русский народ!»
Сахаров в своих «Воспоминаниях» писал: «На самом деле Люсино влияние огромно, но не безгранично….» Чтобы бы изменилось, если бы «Люсино влияние» было безгранично? Хватило и «огромного влияния», чтобы сделать академика Сахарова послушной куклой во многих делах.
Из воспоминаний художника Сергея Бочарова. «Во время горьковской ссылки в 1982 году в гости к Андрею Сахарову приехал тогда ещё молодой художник Сергей Бочаров. Он мечтал написать портрет опального ученого и правозащитника. Работал часа четыре. Чтобы скоротать время, разговаривали. Беседу поддерживала и Елена Георгиевна Боннэр. Конечно, не обошлось без обсуждения слабых сторон советской действительности. - Сахаров не все видел в черных красках, - признался Бочаров в интервью «Экспресс газете». - Андрей Дмитриевич иногда даже похваливал правительство СССР за некоторые успехи. Теперь уже не помню, за что именно. Но за каждую такую реплику он тут же получал оплеуху по лысине от жены. Пока я писал этюд, Сахарову досталось не меньше семи раз. При этом мировой светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык.
Тогда художника осенило: писать надо не Сахарова, а Боннэр, потому что именно она управляет ученым. Бочаров принялся рисовать её портрет черной краской прямо поверх изображения академика. Боннэр полюбопытствовала, как идут дела у художника, и глянула на холст. А увидев себя, пришла в ярость и кинулась размазывать рукой масляные краски.
- Я сказал Боннэр, что рисовать «пенька», который повторяет мысли злобной жены, да еще терпит побои от нее, я не хочу, - вспоминает Сергей Бочаров. - И Боннэр тут же выгнала меня на улицу».
С.П.Капица "Мои воспоминания": "Елена Боннэр обратилась к отцу с просьбой подписать письмо в защиту одного диссидента. Отец отказался, сказав, что он никогда не подписывает коллективных писем, а если это надо - пишет сам кому надо. Но чтобы как-то смягчить это дело, пригласил Сахаровых отобедать. Когда обед закончился, отец, как обычно, позвал Андрея Дмитриевича к себе в кабинет поговорить. Елена Боннэр моментально отреагировала: "Андрей Дмитриевич будет говорить только в моем присутствии". Действие было как в театре: длинная пауза, все молчали. Наконец отец сухо сказал: "Сергей, проводи, пожалуйста, гостей". Гости встали, попрощались, отец не вышел с ними в переднюю, там они оделись, и я проводил их до машины".
С 1972 многие стали называть академика Сахарова устно и в печати - Боннэр, или академик Боннэр.
Елена Боннэр, она же "Люся": "Мне наплевать на русский народ!"
-----------------
Сахаров: «К 1972 году уже ясно определились основные принципы и формы борьбы за права человека, определились и основные цели и направления. С 1968 года регулярно издавалась “Хроника текущих событий” (сокращенно – ХТС). Я уже писал об этом самиздатском журнале, который рассказывает о фактах нарушения прав человека в СССР, в особенности относящихся к свободе убеждений, вероисповедания, эмиграции, рассказывает о репрессиях – обысках, арестах и судах, об условиях и борьбе в местах заключения. Большое внимание уделяется в ХТС национальным и связанным с ними религиозным проблемам – в том числе проблемам прибалтийских республик, крымских татар, немцев, украинцев, армян, грузин. (Про Русский вопрос – естественно, ничего). Основной принцип журнала – чисто информационный его характер, с сознательным исключением оценочных моментов Несмотря на крайне сложные условия сбора материалов журнал стремится быть максимально точным и объективным; в тех случаях, когда удается выявить неточности, публикуются исправления. Эпиграфом к журналу (который повторяется в каждом номере) выбран текст ст. 19 Всеобщей декларации прав человека:
Статья 19.
Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ.
Но ведь подразумевалось: имеют права все, кроме русских, которые выступают за равноправие русского народа. Также подразумевалось: не затрагивать интересы жидов. «Это антисемитизм».
У Сахарова явно не сладились отношения с другими знаменитыми русскими оппозиционерами. Не сладились отношения с учителем математики, который стал знаменитым русским писателем Александром Солженицыным. И не сладились отношения со знаменитым математиком, академиком Игорем Шафаревичем.
Солженицын о Сахарове:
«Увы, с соседней союзной колонной (где академик Сахаров) не налажено было у нас путей совета и совместных действий».
«Осмелюсь сказать тут о Сахарове - в той мере, в какой надо, чтобы понять его поступки, уже имевшие и маячащие иметь последствия, значительные для России.
Когда Ленин задумал и основал, а Сталин развил и укрепил гениальную схему тоталитарного государства, всё было ими предусмотрено и осуществлено, чтоб эта система могла стоять вечно, меняясь только мановением своих вождей, чтоб не мог раздаться свободный голос и не могло родиться противотечение. Предусмотрели всё, кроме одного – ч у д а, иррационального явления, причин которого нельзя предвидеть, предсказать, и перерезать.
Таким чудом и было в советском государстве появление Андрея Дмитриевича Сахарова в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции, да ещё в одном из главных, тайных, засыпанных благами гнёзд - близ водородной бомбы (Появись он поглуше - его бы быстро попытались задушить). Создатель самого страшного оружия XX века, трижды Герой Социалистического Труда, как бывают генеральные секретари компартии, и заседающий с ними же, допущенный в тот узкий круг, где не существует "нельзя" ни для какой потребности, - этот человек, как князь Нехлюдов у Толстого, в какое-то утро почувствовал, а скорей - от рождения вечно чувствовал, что всё изобилие, в котором его топят, есть прах, а ищет душа правды, и нелегко найти оправдание делу, которое он совершает. До какого-то уровня можно было успокаивать себя, что это - защита и спасение нашего народа. Но с какого-то уровня уже слишком явно стало, что это - нападение, а в ходе испытаний - губительство земной среды».
Александр Солженицын
«Десятилетиями создатели всех страшных оружий у нас были бессловесно покорны не то, что Сталину или Берии, но любому полковнику во главе НИИ или шарашки (смотря куда изволили изобретателя помещать), были бесконечно благодарны за золотую звёздочку, за подмосковную дачу или за стакан сметаны к завтраку, и если когда возражали, то только в смысле наилучшего технического выполнения желаний самого же начальства… И вдруг Андрей Сахаров осмелился под размахнутой рукой сумасбродного Никиты, уже вошедшего в единовластие, требовать остановки ядерных испытаний - да не каких-то полигонных, никому не известных, но - многомегатонных, сотрясавших и оклублявших весь мир. Уже тогда попал он в немилость, под гнев, и занял особое положение в научном мире, - но Россия ещё не знала, не видела этого. Сахаров стал усердным читателем Самиздата, одним из первых ходатаев за арестованных (Галанскова-Гинзбурга), но и этого ещё не видели. Увидели - его меморандум, летом 68-го года».
«Уже тут мы узнаём ведущую черту этого человека: прозрачную доверчивость, от собственной чистоты. Свой меморандум он раздаёт печатать по частям служебным машинисткам (других у него нет, он не знает таких путей) - полагая (!- он служил в наших учреждениях - и не служил в них, парил!), что у этих секретных машинисток не достанет развития вникнуть в смысл, а по частям - восстановить целое.
Но у них достало развития снести каждая свою долю копий - в спецчасть, и та читала меморандум Сахарова ещё прежде, чем он разложил экземпляры на своем столе, готовя Самиздат.
Сахаров был менее всего приспособлен (и потому - более всех готов!) вступить в единоборство с бессердечным зорким хватким, неупустительным тоталитаризмом! В последнюю минуту министр атомной промышленности пытался отговорить, остановить Сахарова, предупреждал о последствиях, - напрасно. Как ребёнок не понимает надписи "эпидемическая зона", так беззащитно побрёл Сахаров от сытой, мордатой, счастливой касты - к униженным и оскорблённым. И - кто ещё мог это, кроме ребёнка? - напоследок положил у покидаемого порога "лишние деньги", заплаченные ему государством "ни за что" - 150 тысяч хрущёвскими новыми деньгами, 1,5 миллиона сталинскими».
Потом Солженицын пишет о влияние на развитие Сахарова сочинений жидовского историка Роя Медведева на тему о сталинском периоде СССР.
Солженицын: «Я встретился с Сахаровым первый раз в конце августа 68-го года, тотчас после нашей оккупации Чехословакии и вскоре после выхода его меморандума…
С первого вида и первых же слов он производит обаятельное впечатление: высокий рост, совершенная открытость, светлая мягкая улыбка, светлый взгляд, тёпло- гортанный голос и значительное грассирование, к которому потом привыкаешь. Несмотря на духоту, он был старомодно-заботливо в затянутом галстуке, тугом воротнике, в пиджаке, лишь в ходе беседы расстёгнутом - от своей старомосковской интеллигентской семьи, очевидно, унаследованное. Мы просидели с ним четыре вечерних часа, для меня уже довольно поздних, так что я соображал неважно и говорил не лучшим образом. Ещё и перебивали нас, не всегда давая быть вдвоём (намёк на «Люсю»). Ещё и необычно было первое ощущение - вот, дотронься, в синеватом пиджачном рукаве - лежит рука, давшая миру водородную бомбу!»
«Я был, наверно, недостаточно вежлив и излишне настойчив в критике, хотя сообразил это уже потом: не благодарил, не поздравлял, а всё критиковал, опровергал, оспаривал его меморандум, да ещё без хорошо подготовленной системы, увы, как-то не сообразил, что она понадобится. И именно вот в этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! – он ни в чём не обиделся, хотя поводы были, он ненастойчиво возражал, объяснял, слабо-растерянно улыбался, - а не
обиделся ни разу, нисколько - признак большой, щедрой души».
«Потом мы примерялись, не можем ли как-то выступить
насчёт Чехословакии, - но не находили, кого бы собрать для сильного выступления: все именитые отказывались поголовно».
«Кажется, та наша встреча прошла тайно от властей, и я из обычной осторожности ещё долго скрывал, что мы познакомились, не выявлял этого внешне никак: такое соединение должно было показаться властям очень опасным. Однако через год, когда я переехал в Жуковку к Ростроповичу, я оказался в 100 метрах от дачи Сахарова, надо же так совпасть. А быть в соседах - жить в беседах. Мы стали
изредка встречаться».
«Хотя мы продолжали встречаться с Сахаровым в Жуковке 72-й год, но не возникли между нами совместные проекты или действия. Во многом это было из-за того, что теперь не оставлено было нам ни одной беседы наедине (по причине «Люси»). Отчасти из-за этого расстроилась и попытка привлечь Сахарова к уже начатой тогда подготовке сборника "Из-под Глыб". Отчасти же Сахаров не вдохновился этим замыслом. Так мы обреклись на раздельность, и при встречах обменивались лишь новостями да оценками уже происшедших событий. Да и приезжал он всё реже».
«Зимою на 1973 год расстраивались и отношения А. Д. с "демократическим движением" (половина которого, впрочем, уже уехала заграницу): "движение" даже написало "открытое письмо" с укорами Сахарову». Усилилась травля Сахарова со стороны КПСС. «Стечение мелких, а то и гадких, враждебных обстоятельств, омрачало и расстраивало великую жизнь». «К сумме всех этих мелких расстройств добавлялась и общая безнадёжность, в какой теперь видел Сахаров будущее нашей страны: ничего нам никогда не удастся, и вся наша деятельность имеет смысл только как выражение нравственной потребности. (Возразить содержательно я ему не мог, просто я всю жизнь, вопреки разуму, не испытывал этой безнадёжности, а напротив, какую-то глупую веру в победу)».
«Весной 73 года Сахаровы в последний раз были у меня в Жуковке - в этом мрачном настроении, и рассказали о своих планах: детям жены пришло приглашение учиться в одном из американских университетов, самому А. Д. скоро придёт приглашение читать лекции в другом - и они сделают попытку уехать».
«Тут я уехал от Ростроповича, подобие соседства нашего с Сахаровым перестало существовать - и мы уже не виделись до самого август-сентябрьского встречного боя, вошли в него порознь».
А Сахаров все думает и думает о выезде, хотя бы временном.
Солженицын: Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность всегда проигрывала все бои. За эту слабость нельзя упрекать никого, тем более не возьмусь я, в предыдущей главе описав и свои колебания. Но бывают лица частные - и частны все их решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и значительную общественную позицию, - у этих лиц решения могут быть частными лишь в "тихие" периоды, в период же напряжённого общественного внимания они таких прав лишены. Этот закон и нарушил Андрей Дмитриевич, со сбоем то выполнял его, то нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим (уйти от ответственности, пренебречь русскою судьбой - такого движения не было в нём ни минуты!) - нарушал, уступая воле близких, уступая чужим замыслам».
«Давние, многомесячные усилия Сахарова в поддержку эмиграции из СССР, именно эмиграции, едва ль не предпочтительнее перед всеми остальными проблемами, были навеяны в значительной мере тою же волей и тем же замыслом (снова намёк на жидовинку «Люсю»). И такой же вывих, мало замеченный наблюдателями боя, а по сути - сломивший наш бой, лишивший нас главного успеха, А.Д. допустил в середине сентября - через день-два после снятия глушения, когда мы почти по инерции катились вперёд».
«Группа около 90 евреев написала письмо американскому конгрессу с просьбой, как всегда, о своём: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции. Чужие этой стране и желающие только вырваться, эти девяносто могли и не думать об остальном ходе дел. Но для придания веса своему посланию они (евреи) пришли к Сахарову и просили его от своего имени подписать такой же текст отдельно, была уже традиция, что к Сахарову с этим можно идти и он не откажет. И действительно, по традиции и по наклону к этой проблеме, Сахаров подписал им - через 2-3 дня после поправки Вильбора Милза! - не подумав, что он ломает фронт, сдаёт уже взятые позиции, сужает поправку Милза до поправки Джексона, всеобщие права человека меняет на свободу одной лишь эмиграции. И письмо 90 евреев было тут же обронено, не замечено, а письмо Сахарова "Вашингтон Пост" набрала 18.9 крупными буквами. И конгресс - возвратился к поправке Джексона... Если мы просим только об эмиграции - почему ж американскому сенату надо заботиться о большем? Этот перелом в ходе боя, это колебание соседней колонны прошло незамеченным для тех, кто не жил в ритме и смысле событий. Но меня - обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д. об этом письмо - и то был второй и последний контакт наших колонн во встречном бою».
«А со снятием глушения в Москве даже многие школьники стали приникать к радиоприёмникам, следить за волнами нашего боя. В какой-то школе восьмиклассник остановил учительницу истории: "Если вы так говорите о Сахарове (по-газетному), то ничему полезному мы у вас научиться не можем". И тут же стали свистеть, мяукать, сорвали ей урок, предупредили два параллельных класса, сорвали и там. А теперь они должны всё узнать, что Сахаров на том и покидает их? Приходят письма из провинции, раздаются телефонные звонки: "Передайте Сахарову - пусть ни за что не уезжает!".
«1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена - больна, измучена допросами и общей нервностью: "Меня через две недели посадят, сын - кандидат в Потьму, зятя через месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы».
- Мы сами ждали выхода "Архипелага" через месяц и с ним - судьбы, которую уже твёрдо приняли. Здесь. И к тому - убеждали их.
«Можно поверить, что трудней - ещё не складывалось ему в жизни, изгнание из касты он перенёс весело. Заявления об отъезде он, оказывается, ещё не подавал, но попросил характеристику в своем академическом институте, как это принято по рядовым советским порядкам» "Да я сразу бы и вернулся, мне б только их (детей жены) отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят назад, Андрей Дмитриевич!". "Как же могут меня не пустить, если я приеду прямо на границу?.." (Искренно не понимает - )
(А. Солженицын; "Бодался телёнок с дубом", Очерки литературной жизни. Париж, YMCA-PRESS, 1975)
n