Geum.ru

Илья Ильф, Евгений Петров. Фельетоны, статьи, речи

Вид материалаДокументы
У самовара
Подобный материал:
1   ...   37   38   39   40   41   42   43   44   ...   57

1934




1 Рочдельские пионеры - основатели первого рабочего кооперативного

потребительского общества, учрежденного в 1844 году в городе Рочдейле

(Англия) группой рабочих-ткачей.

Дух наживы. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 189, 11

июля, под рубрикой "Маленький фельетон". Фельетон не переиздавался.

Печатается по тексту газеты "Правда".


У САМОВАРА




За буфетной перегородкой сочинского вокзала, в двух шагах от паровоза,

с утра до ночи играет оркестр. Это художественный ансамбль под управлением

специально приглашенного маэстро.

Играются главным образом легкомысленные мотивчики, например: "У

самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно".

Делается это, очевидно, не столько для услаждения слуха

курортно-больных, сколько для того, чтобы заглушить крики пассажиров,

пострадавших от некоторых недочетов железнодорожного транспорта.

Значит, картинка такая: перрон, солнце и поезд, готовый отправиться в

дальний путь. Морской ветер шумит в привокзальной роще.

Мимо цветочных клумб, мимо художественного ансамбля пассажир идет к

своему вагону. Он растерянно улыбается. Давно ли на железной дороге к

пассажиру относились с отвращением, старались его не замечать, а теперь

вдруг такой прогресс.

Пассажир показывает проводнику свой билет, и вслед за этим выясняется,

что указанное на билете место издавна принадлежит начальнику поезда и что

городская станция не имела права его продавать.

Пассажир начинает горячиться. Проводник сохраняет самообладание.

Но как же все-таки попасть в поезд?

Проводник этого не знает. Он говорит, что это не его дело. Его дело -

сажать пассажиров с правильными билетами.

Дежурный по станции сочувствует пассажиру, но в конце концов это тоже

не его дело. Его дело - дежурить по станции.

С громадным трудом пассажир и восемь человек провожающих, которые ходят

за ним с растопыренными для прощальных объятий руками и с вытянутыми для

поцелуев губами, находят начальника поезда.

Начальник поезда оказывается обаятельным человеком. Он готов сделать

все на свете. Но билеты - это не его дело. Он не может отвечать за

неправильные действия городской станции.

Итак, когда бьет второй звонок, выясняется, что на вокзале нет ни

одного человека, которому было бы дело до пассажира.

Поезд трогается, бедняга с исковерканным от гнева лицом остается на

платформе, провожающие приводят свои губы и руки в нормальное положение, а

художественный ансамбль с удесятеренной силой и в бешеном темпе исполняет

"Песнь индийского гостя", переделанную в фокстрот.

В ресторане киевского вокзала тоже играет оркестр "У самовара я и моя

Маша".

Под эти жизнерадостные звуки, среди пальм, заляпанных известкой, бродят

грязные официанты. На столиках лежат скатерти с немногочисленными следами

былой чистоты. Под сенью засохших цветов стоят мокрые стаканы с рваными

краями.

Еще дальше пошли московские вокзалы.

Большие объявления в газетах извещают всех, что на вокзале до четырех

часов утра играет джаз и что специальность вокзала - пельмени.

И это не наглая реклама. Все соответствует действительности. Стоят

пальмы, подаются грязноватые пельмени, и несколько человек в пиджаках и

украинских рубашечках, не выпуская из рук портфелей, делают пьяные попытки

танцевать румбу, а оркестранты, положив инструменты на стулья, вдруг

поднимаются и постыдными голосами поют:

Маша чай мне наливает,

И взор ее так много обещает.

Ужасный запах доносится из кухни, котлетный чад плывет над перроном, и

совершенно ясно становится, что кто-то ничего не понял и все напутал, что

специальностью вокзала должны быть никак не пельмени под водку, а что-то

другое, более железнодорожное, что в газеты надо давать не расписание

вокзальных танцев, а расписание поездов. Так пассажиру будет удобнее.

Здесь нет подстрекательства к борьбе с пельменями, пальмами и танцами.

Пельмени - прекрасное блюдо. Но на грязной скатерти есть их не хочется,

они не лезут в рот. Пальма хороша на своем месте. Но что может быть

безобразнее пыльных ресторанных тропиков, пальмы в растрескавшейся кадушке,

возвышающейся над несъедобным железнодорожным борщом или деволяйчиком! А

когда поезд опаздывает на несколько часов, тогда пальма в глазах пассажира

становится чисто декоративным растением, содержащим в себе все признаки

очковтирательства. Что же касается фокстрота, то тут опять-таки затруднение.

Раз играет джаз, то хорошо бы уж потанцевать. Но отправиться танцевать,

оставив чемоданы у столика, опасно - украдут, танцевать же с багажом в руках

- тяжело. Можно взять носильщика, чтобы танцевал рядом, но это не всякому по

карману.

Немало мелких хозяйственников и администраторов с упорством маньяков

навязывают советскому человеку свои низкопробные вкусы, свое трактирное

представление о красоте, комфорте и отдыхе.

В большом трактире всегда был орган, страшное музыкальное орудие

подавления психики отсталых извозчичьих масс. Он день и ночь вырабатывал

громовой вальс "Дунайские волны".

В "Кавказской Ривьере", лучшей курортной гостинице на Черном море, роль

органа передана радиофицированному граммофону. Без перерыва гремят

фокстроты. И не в том беда, что фокстроты, а в том беда, что беспрерывно.

Спастись от металлического рева можно только бегством на пляж.

Следовательно, картинка такая: аэрарий, курортно-больные лежат под

тентом, их обдувает прохладный ветер, они читают книги или тихо

разговаривают о своих ревматизмах, о Мацесте, о том о сем.

И вот появляется голая фигура в белой милицейской каске и с медным

баритоном под мышкой. За фигурой входят еще двадцать девять голых

милиционеров в парусиновых тапочках. Они несут корнеты, валторны, тромбоны,

флейты, геликон, тарелки и турецкий барабан.

Курортно-больные еще не понимают, что случилось, а милиция уже

расставляет свои пюпитры.

- А ну-ка, похилитесь, граждане, - вежливо говорит дирижер.

- Что вы тут будете делать? - с испугом спрашивают больные.

Вместо ответа дирижер кричит своей команде: "Три, четыре", - взмахивает

рукой, и мощные, торжественные звуки "У самовара я и моя Маша" разносятся

над многострадальным побережьем.

Три раза в неделю усиленный оркестр сочинской милиции дает дневные

концерты, чтобы купающиеся, часом, не заскучали. А так как играть на пляже

жарко, то музыканты устремляются в аэрарий. И больные, тяжело дыша,

убираются вон из своего последнего пристанища. Вслед им бьет барабан, и

слышится каннибальский звон тарелок.

На какие только затеи не идут хозяйственники, желающие лишь отвертеться

от все повышающихся требований потребителя, читателя, покупателя, зрителя,

пассажира!

Кто-то от кого-то узнал, что где-то на свете есть голубые экспрессы,

которые славятся быстротой, удобством и блеском.

Завели свой голубой экспресс на линии Киев - Москва.

Слов нет, он очень голубой. Все вагоны, даже багажный, добросовестно

выкрашены красивой голубой краской.

На этом сходство кончается.

Прежде всего он не экспресс: восемьсот километров делает в двадцать

часов. Затем, его мягкие вагоны отделаны хуже, чем такие же вагоны в

обыкновенных поездах. Затем, его вагон-ресторан грязен и кормят там плохо.

Зато в купе на столиках стоят громоздкие горшки со скучными цветами, и на

окнах болтаются жесткие репсовые занавески. Поставили бы еще пальмы, но не

хватило места.

Хорошо хоть, что нет джаза, что не слышно треска флексатона. У нас

очень полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью.

Вообще стало обычаем заменять кабацкими пальмами и музыкой умелое и

быстрое обслуживание потребителя.

Ими заменяется все: и чистота, и комфорт, и вежливость, и вкусные

блюда, и хороший ассортимент товаров, и отдых. Это считается универсальным

средством.

Иногда к цветам и скрипкам добавляется еще швейцар с бородой, как у

Александра Третьего. Это тоже считается красиво. Как бы сказать, вечная,

нетленная красота, вроде афинского Акрополя или римского Форума. Борода

стоит у ворот отеля, а во всех номерах уже второй год не работают звонки.

Легче подсунуть человеку под нос вазончик с фуксиями, чем аккуратно,

вовремя и бесшумно подать ему на горячих тарелках вкусный обед.

Легче оглушить человека воровскими песенками, переложенными для

фокстрота, чем добиться подлинной, сверкающей чистоты на вокзале и

настоящего удобства в поезде.

И происходит это не от бедности, а от глупости. И еще - от нежелания

заниматься своим прямым дедом.