Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   76

XV




Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически

нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного

багатура Мэгуджина Сэулту,- в дорогих воинских доспехах, в золотом

искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами,

босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним

возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но

почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки,

звала: <Тамча! Тамча-а!> Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и

шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала

новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как

солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то

как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь

стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали

чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них

навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему

стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками

ощутил липкую и холодную - чужую - кровь. Во всем теле боль и слабость,

внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он

хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы,

прислушался. Было тихо - ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая

боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под

трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую,

режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь

впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое

движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось

сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул

голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть

нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет,

медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми

змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали

кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве,

наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами,

пели песни, смеялись, ссорились... Теперь никому ничего не надо. А солнце

светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь.

Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно,

можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно

ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался,

всматривался в лица убитых,- может быть, есть еще живые? Но вокруг были

только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы

халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и

коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата

был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял,

бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение.

На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей

одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда

отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на

караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами... Его надо бы достать, но

на это не хватит сил.

Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья,

пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит

напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и

легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась

все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал

жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине

увидел маленькое озеро, прибавил шагу.

Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в

воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить

захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова, Не будь у него

обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с

собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы,

щетинясь халганой - ковылем. И самый малый подъем давался с великим

трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на

горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча

споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. <Прощай, Есуй.

Умираю>.

Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко

пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка... Он нащупал обломок

копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку.

На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду

большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу

же заснул.

Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали

руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там,

рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по

течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел

на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были

видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже

сил как будто прибавилось...

За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную

траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от

табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на

него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил.

Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади. привыкли к нему,

подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный

мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами

как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс.

Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную

спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим

мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй.


Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал

себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы, Тайчу-Кури

веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал:

- Худо тебе... Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем

домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо, Судуй, хватит!

Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на

маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как

он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел - годятся.

- Запрягай вола, сынок.

Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял

чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи

лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи

набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи - тьфу. Другое дело кислый

дуг, а еще лучше - кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу

возьмешь холодной воды?..

- Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею.

Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника,

отскочил:

- Мертвый!

Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему? Они сняли всадника,

положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал:

- Живой...

Тайчу-Кури послушал сам.

- Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть

мертвым.

Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома

Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее

крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав

зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело.

- Смотри, Тайчу-Кури, оживает...

- Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана

меня с ног не валила.

- Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен!-

засмеялась Каймиш.

И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему

рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун. Женским

маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все

это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться.

- Когда бьют палками, это хуже всякой раны,- с обидой возразил он жене.

- Тебя били палками?- удивился Судуй.

Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть -

терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом.

- Спроси у матери, она больше меня про меня знает.

- Ты бы позвал шамана,- сказала Каймиш.- Лечить надо человека.

- Сразу видно, что ты не умеешь думать,- отомстил жене Тайчу-Кури.-

Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы

его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана. Тэмуджина...

- А если он умрет?

- От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю,

какие травы надо прикладывать к ране.

- Смотри, Тайчу-Кури...

- А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей.

Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше.

Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не

приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на

губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками.

- Я говорил: будет жить!- радовался Тайчу-Кури.

Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками

стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой.

Тайчу-Кури присел рядом с его постелью.

- Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато.-

Посмеялся своей шутке.- Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш.

Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из

этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен

будешь.- Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и

свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда.- Сразу

видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в

колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет.

Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно:

прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть

приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком..

Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут,

возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с

его раной?..

Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не

удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего

уклончиво.

- Ты откуда ехал?

- Издалека.

- Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет?

- Был...

- Почему - был? Кто же ты сейчас?

- Сам видишь.

Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед

беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами.

Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала:

- Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно.

- А если он из татарского племени? А?

- Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный.

- Татары - наши враги,- напомнил он.

- Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках -

тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи!- ты бы стал говорить иначе.

- А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого,

больного человека?

- Ты его сам убьешь своими разговорами!

- С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя, С кем же

мне говорить, Каймиш?

- Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай.- Она

засмеялась, толкнула его кулаком в живот.

- Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь,- пообещал он.


Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но

зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты,

сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня.

Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в

жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже

так, Есуй попала к другому... О небо, почему дожил до этого дня! К чему

жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй...

Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о

судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана

Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин

почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь.

Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок,

красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил

гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших

его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого

татарина.

- А как зовут жен хана?

- Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается,

любит и жалует их.

Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав,

вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что

начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он

затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали

ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду

одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана... Стражи

перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве,

строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из

мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил:

- Ты кто?

- Разве не видишь - воин.

- Воин, а без оружия. Ты харачу?

- С каких это пор дети задают вопросы взрослым?

Мальчик озадаченно поковырял в носу.

- Свистульки умеешь делать?

- Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в

этой юрте, в крайней?

- Не скажу, раз не хочешь делать!- рассердился мальчик.- Мне всегда

делают все, что прошу.

- Ты, видно, большой человек!- усмехнулся Тамча.

- Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя

заставит...

- Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья?

- Это мои нукеры,- важно сказал Тулуй.

- А где живут твои матери?

- Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не

мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя.

Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу.

Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из

юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана

люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда

поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой

мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами

халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за

ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде

блеснули зубы - милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны,

степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об

опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед.

На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От

Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. <Есуй, я здесь! Я

здесь! Здесь!>- кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот

крик не сорвался с языка.

Словно услышав его, она приподняла голову, пустыми глазами посмотрела

перед собой. Он приподнялся на носках, чтобы Есуй его увидела. И она

увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. <Есуй, я здесь!-

ликовал он.- Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!>

На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставив две

поблескивающих дорожки. Казалось, душа ее криком кричит о спасении. Есуген

заметила, что с сестрой творится неладное, быстрым взглядом, обежала

толпу, увидела его, вздрогнула.

Хан Тэмуджин слушал какого-то толстого нойона, благосклонно улыбаясь

ему, но, покосившись на сестер, мгновенно потемнел лицом, двинул рукой,

заставляя нойона замолчать. Глаза под короткими-нахмуренными бровями

налились холодом.

- Есуй, ты нашла кого-то из своих?- спросил он негромко.

Она затрясла головой с таким отчаянием, что только подтвердила догадку

хана. Ее хотела выручить Есуген:

- Прости, господин наш, ей сегодня нездоровится.

Но и эта ложь получилась неумелой, неуверенной. Взгляд хана, как хлыст,

секанул по толпе. Все невольно умолкли и замерли.

- А ну, выходи, сын татарского племени!

Тамча подумал, что эти слова обращены прямо к нему, опустил руку,

нащупал на поясе рукоять ножа. Но жесткий, холодный взгляд хана не

задержался на его лице. И он остался стоять на месте. Рыжие усы хана

растопорщились, он ждал, уверенный в своей силе и власти. Но толпа была

безмолвной и неподвижной.

- Трус!- бросил сквозь зубы хан, приказал:- Все разойдитесь и станьте

каждый к своему племени.

<Погиб я, Есуй!>- пронеслось в голове Тамчи. Толпа разбредалась,

редела. Он в последний раз взглянул на Есуй, неторопливо, чтобы не

привлекать к себе внимания, направился к коновязи.

- Куда?- окликнул его караульный.- Становись к своим.

Он попробовал незаметно пристроиться к чужому племени, но его прогнали.

Что делать? Что делать? Он вспомнил маленького гордеца Тулуя, подбежал к

мальчикам, схватил ханского сына, кинул на плечо и пошел к коновязи. Тулуй

завизжал. Старшая жена хана с непостижимым для ее полноты проворством

вскочила на ноги, бросилась к нему: Он погрозил ей ножом:

- Не подходи! Никто не подходи! Зарежу мальчика! Отойдите все от

коновязи!

Воины похватали луки, копья, наставили на него. Мать Тулуя замахала

короткими руками:

- Отверните оружие, вы убьете моего сына! Тэмуджи-ин!..

Тамча подошел к коновязи, оглядываясь, притискивая к плечу орущего

мальчика, стал отвязывать оседланную лошадь. И вдруг понял, что все делает

напрасно. Не уйти. За ним пойдут воины. Сменяя друг друга, они будут

гнаться до тех пор, пока не убьют... Да и зачем жить, если тут остается

Есуй... Он поставил Тулуя на землю, подтолкнул к матери, сам медленно

пошел к ханской юрте. Успел сделать всего лишь несколько шагов. Кто-то

ударил копьем в спину. Он услышал крик Есуй, и ему показалось, что не от

удара, а от этого крика остановилось его сердце.


На ровном огне Тайчу-Кури подсушивал древки стрел. Каймиш ушла в

курень. Судуй отправился ловить коня, собираясь куда-то ехать. Когда он

вернулся, ведя лошадь в поводу, Тайчу-Кури спросил:

- Куда едешь?

- На охоту. В степь.

- Охота, охота... Лучше бы помог мне. Охотиться всяк дурак может. Я в

твои годы все время работал, не бегал за тарбаганами. Я тебя избаловал.

- Я же еду с Джучи, отец.- Сын хитро усмехнулся.- Но если ты не

желаешь, я останусь.

- С Джучи - другое дело. Если сын Тэмуджина полюбит тебя, как любит

меня сам Тэмуджин, большим человеком станешь.

Судуй заседлал коня, повесил на пояс саадак с луком и стрелами, легко

вскочил на коня и поехал. Тайчу-Кури смотрел ему вслед, тихо радовался.

Сын становится взрослым. Идет время, растут дети, меняется жизнь.

Из куреня возвратилась Каймиш.

- Возле ханской юрты что-то шумно. Говорят, кого-то убили.

- Ты меньше слушай... Наш Судуй уехал на охоту с Джучи. Хороший сын у

хана Тэмуджина. Он всегда берет в товарищи Судуя. А почему, думаешь? Ценит

нашего парня. Да и как его не ценить? Из лука стреляет лучше всех

сверстников. Проворен, когда нужно. Спокоен и добронравен, как я... или ты.

- Опять расхвастался! А стрела горит!..

- Э-э, и верно!- Выхватил из огня горящее древко, сбил пламя.-

Испортил. И все из-за твоей болтовни!

Каймиш подергала его за ухо, ушла в юрту. Но вернулась.

- Тайчу-Кури, а не нашего ли татарина убили? Как я сразу не подумала...

- За что его убивать? Не говори глупостей, Каймиш.

А у самого на душе вдруг стало неспокойно. Могли и убить. Долго ли?

Жизнь человеческая стала дешевле стрелы. Правда, и раньше она была не

дороже. Но очень уж много гибнет теперь людей.

Перед полуднем к юрте подскакали воины. Джэбэ, бывший нукер

Аучу-багатура, опустил копье с насаженной на него головой человека,

тряхнул. Голова упала, покатилась к огню, сухо затрещали охваченные

пламенем волосы. Тайчу-Кури вскочил, откатил голову, с испугом взглянул на

хмурого Джэбэ.

- Узнаешь?- спросил Джэбэ.- Как ты мог пригреть у себя злейшего врага

хана Тэмуджина?

- Врага?.. Какого врага?- Тайчу-Кури просто не знал, что и говорить,

косился на голову молодого татарина с опаленными, дымящимися волосами - по

спине бежали мурашки.

- Поработайте, ребята,- сказал Джэбэ.- Не надо и палок искать. Сам для

себя наготовил.

Воины неспешно слезли с коней, повалили его на землю. Каймиш бросилась

на выручку, но ее ударили кулаком по лицу. Она упала. Тут же вскочила и с

криком: <Спасите!>- побежала в курень.

Давно не битое тело Тайчу-Кури содрогалось от каждого удара. Он стонал,

корчился, рвался, скрипел зубами, но дюжие воины все плотнее прижимали его

к земле, и удар следовал за ударом по одному и тому же месту. От

невыносимой боли помутилось в голове. Меркнущим сознанием он уловил стук

копыт, плач Каймиш и чей-то окрик:

- Что за самоуправство?

Его перестали бить, но не отпускали, он хватал открытым ртом воздух и с

ужасом думал, что если будут бить еще, он не выдержит и десятка ударов.

- Мне было велено найти сообщников зловредного татарина и палками

забить до смерти.

- Какой он сообщник! Это Тайчу-Кури. Мы с ним помогали хану, когда ты,

Джэбэ, кулаком вытирал свои сопли. Уезжай отсюда. Я сам разберусь.

Тайчу-Кури узнал говорившего - Джэлмэ, сын кузнеца Джарчиудая. Воины

уехали. Тайчу-Кури повернулся на бок, охая и ругаясь.

- Пойду к хану... Он им задаст.

- Не суйся, куда тебя не зовут!- грубо сказал Джэлмэ.- Не делай того,

о чем не просят. Благодари свою жену... Прикончили бы тебя. И за дело. То

ты привечал у себя Чиледу, то этого татарина. Смотри, Тайчу-Кури.

С помощью Каймиш он перебрался в юрту, лег животом на войлок. Жена

гладила его по голове, не переставая плакала. Он взял ее за руку, попросил:

- Не плачь. Твои слезы для меня хуже палок... Видишь, я даже не охаю.

Привычен...

- Какие жестокие, бессердечные люди, Тайчу-Кури! Ой-ой, какие люди!