«Языковое мышление» и методы его анализа

Вид материала

Документы

Содержание Б. Мышление не может быть субстанциальным элементом «языкового мышления»

Подобный материал:

• «Языковое мышление» и его анализ, 266.61kb.
• Языка и языковое мышление». Под ред. Е. Ф. Кирова и Г. М. Богомазова. М.: «Либроком»,, 171.78kb.
• Понятие «критическое мышление» и его характеристики, 304.37kb.
• Примерная программа наименование дисциплины Методы оптимальных решений Рекомендуется, 259.35kb.
• Мышление и его патология Мышление, 686.03kb.
• Диплом мгуту, 1031.74kb.
• Внастоящей лекции представлена систематизация отечественных и зарубежных методов, 316.17kb.
• Вопросы для подготовки к экзамену по предмету «Управленческий анализ». Фио преподавателя, 13.45kb.
• Примерная программа дисциплины "Математические методы финансового анализа", 464.29kb.
• Методика управленческого анализа. Методика финансового анализа, 64.58kb.

^

Б. Мышление не может быть субстанциальным элементом «языкового мышления»

§ 11


Однако по-прежнему остается невыясненным, что же представляет собой язык и мысль как таковые. Ведь говорим же мы о языке и мышлении; что мы подразумеваем при этом? Остается также невыясненным, как язык и мысль относятся к своему целому – «языковому мышлению» – и как они связаны друг с другом.

Совершенно очевидно, что характер связи между любыми сторонами любого целого будет зависеть от характера того исходного расчленения, которое мы производим, выделяя и обособляя эти стороны. Можно было бы сказать даже резче: вопрос о взаимоотношении этих сторон есть лишь другая форма вопроса о том, как было произведено исходное расчленение целого и как, в соответствии с этим, эти стороны определены. Поскольку у нас есть абстракции языка и мышления, постольку остается вопрос об их взаимоотношении или (что [есть] то же [самое]) вопрос о способе их выделения и обособления в языковом мышлении.

Кроме того, ведь нашей задачей по-прежнему остается выделить и исследовать мышление. Поэтому, выделив в качестве исходного предмета исследования единое и пока внутренне нерасчлененное «языковое мышление», мы должны теперь двигаться дальше и, в соответствии с задачами нашего исследования, выделять различные его стороны и рассматривать их по отдельности. В частности, мы должны выделить таким путем мышление. Если единицу языкового мышления, как это показал Выготский, и нельзя расчленить на знак и значение и рассмотреть эти стороны отдельно друг от друга как язык и мышление, то, может быть, ее можно расчленить как-то иначе. Если при ответе на вопрос, почему вода тушит огонь, ее нельзя расчленить на составляющие химические элементы: кислород и водород, то это еще не значит, что ее вообще нельзя или не нужно расчленять. Наоборот, чтобы объяснить, почему вода тушит огонь, ее необходимо разложить на молекулы и рассмотреть связи между ними. И только так можно будет объяснить ее свойство или способность тушить огонь. Значит, и в нашем случае надо найти какой-то другой способ расчленения «языкового мышления», такой, который позволил бы нам выделить из «языкового мышления» язык и мысль в «чистом виде» и выяснить их отношения друг к другу и к их исходному целому.

Для этого рассмотрим существующие способы расчленения «языкового мышления» под несколько иным углом зрения, чем это сделал Выготский. Соглашаясь в целом с произведенным им разделением всех точек зрения на два основных направления, мы хотим подчеркнуть другую сторону, с нашей точки зрения, глубже характеризующую теорию второго направления. [Для нас важно] не то, что представители этого направления вообще разделяли язык и мышление, не то, что указывали на их различие – это различие, без сомнения, есть – и рассматривали язык отдельно от мышления, а то, что они рассматривали и то и другое как равноправные в смысле вещественного существования и рядом положенные в сознании процессы или явления. Именно это, «субстанциальное», как мы будем говорить, понимание языка и мышления, слова и значения является существеннейшим моментом всех теорий, относящихся ко второму направлению; именно это, с нашей точки зрения, определяет их метод исследования.

Субстанциальный подход к анализу слова обосновывается следующим рассуждением. Любое слово, взятое само по себе, как природное явление, то есть как движение, звук или письменное изображение, не имеет ничего общего с «природой» обозначаемого им объекта. Слово становится словом, получает смысл и значение лишь тогда, когда оно связано с образами обозначаемых предметов, то есть с соответствующими восприятиями и представлениями. Значение слова, таким образом, заключено в процессах чувственности, а последние являются такими же субстанциальными, вещественными элементами, как языковые знаки, и лежат действительно наряду и в связи с ними.

Однако, это рассуждение справедливо лишь в определенных, весьма узких границах. Его недостаточность, можно сказать, неправомерность становится ясной уже после самого поверхностного взгляда на значения знаков языка. Ведь подавляющее большинство этих значений носит обобщенный, или общий, характер и поэтому не может непосредственно соответствовать единичным предметам и явлениям действительности. Это обстоятельство с самого начала древней науки было выделено в качестве специфического признака мышления, отличающего его от «чувственности». Кроме того, очень много слов – большинство современных научных терминов – не связаны непосредственно с ощущениями, восприятиями, представлениями и не имеют никаких непосредственно им соответствующих чувственных эквивалентов (например, энергия, потенциал, заряд и др.). Таким образом, значение таких слов не может заключаться в чувственных субстанциальных процессах, но в то же время лежит в рамках сознания (с точки зрения традиционного расчленения оно есть сама мысль) и должно быть там обнаружено.

Чтобы обойти эти затруднения, вводится особое явление сознания – «идея», «концепт» или «понятие», – то специфически мысленное отображение сторон объективного мира, которое составляет значение слов языка, не имеющих непосредственных чувственных эквивалентов¹⁰. Но, как легко заметить, затруднение этим не разрешается. Тотчас же возникает вопрос: а что представляет собой это явление? Может ли оно рассматриваться как субстанциальное образование? Если да, то нужно внести существенные коррективы в павловское^ физиологическое учение: наряду с сигналами первого и второго порядка ввести сигналы третьего порядка, которые и дадут нам субстрат понятия, субстрат мысли. Если же нет, то тогда остается в силе все тот же вопрос: а что представляет собой мысль, мышление и, соответственно, – специфически мысленное значение слова? Если мышление и, соответственно, специфически мысленное значение слова языка не являются субстанциальными образованиями, лежащими наряду со знаками, то что же они представляют собой? Этот вопрос остается до сих пор открытым.


§ 11.1


Субстанциальное понимание значения знаков языка и, соответственно, мышления возникает в связи с принципом так называемого логико-грамматического параллелизма. Последний представляет собой самый распространенный способ анализа и понимания языкового мышления. Он возникает отнюдь не в XIX веке, как это полагают многие исследователи, и не в Средние века. Основания логико-грамматического параллелизма складываются еще в период античной науки и уже из нее переходят затем в науку Средних веков и Нового времени. В этот период он не только существует и применяется, но и осознается. Сущность логико-грамматического параллелизма состоит в том, что, исходя из данного на поверхности языкового выражения, разыскивая скрывающееся за ним мышление, исследователь удваивает языковые единицы: отдельным словам языка и так называемым словосочетаниям ставятся в соответствие элементарные мыслительные образования – идеи, общие представления, концепты, понятия; предложениям ставятся в соответствие суждения, а группам связанных между собой предложений – умозаключения. С методической точки зрения логико-грамматический параллелизм является лишь частным случаем, вариантом общего принципа параллелизма формы и содержания мышления (подробнее мы разбираем его во второй главе).

Как принцип исследования «языкового мышления» логико-грамматический параллелизм имел свои преимущества и, в этом смысле, не является случайным. Действительно, уже для обыденного и наивного сознания языковое выражение выступает в виде группы связанных между собой слов, то есть в виде целого, расчлененного на элементы. Каждое из них и все выражение в целом осмысленны, то есть имеют определенные значения. Эти значения – и этот факт был отчетливо осознан уже в самом начале древней науки – чаще всего носят обобщенный характер, являются общими. И это обстоятельство с самого начала было выделено в качестве специфического признака мышления, отличающего его от «чувственности»¹¹. В то же время посредством этих значений – и этот факт ясен уже и обыденному сознанию – происходит отражение действительности. А действительность состоит только из единичных предметов и явлений. Отсюда возникает труднейшая и, может быть, самая важная проблема логики: как относятся общие значения знаков языка к действительности, к объективному миру.

Теперь представим себе, что перед нами сложное языковое рассуждение и мы должны его исследовать. Это значит, с одной стороны, что нужно расчленить это языковое рассуждение на составляющие его элементы, выяснить их взаимоотношения между собой, варианты этих взаимоотношений, заменяемость одних элементов на другие и т.п., – одним словом, надо исследовать строение сложного рассуждения. С другой стороны, необходимо исследовать, что представляют собой выделяемые в нем элементы, что представляют собой их значения или, иначе, – как они относятся к действительности. Решение первой задачи, очевидно, зависит от решения второй, но и вторая может быть поставлена и решена только после решения первой. Представим себе, далее, что мы подходим к изучению сложных языковых рассуждений и вообще «языкового мышления» с принципом логико-грамматического параллелизма. Это значит, что мы удваиваем поле языка: каждому слову, взятому в его общем значении (отдельно или внутри более сложного языкового выражения), ставится в соответствие специфически мысленное образование – идея, концепт или понятие. Это образование располагается между словом и объективной действительностью по схеме (рис. 3):


[слово] –– [концепт] –– [действительность]


Рис. 3


так, что само слово оказывается лишь его внешним выражением. Тогда проблема взаимоотношения «общего» с действительностью сдвигается в план другого отношения, уже никак не связанного с проблемой собственно значения слова, и перед нами остается один вопрос: о строении сложных языковых рассуждений.

Таким образом, вводя принцип логико-грамматического параллелизма в исследование языкового мышления, мы получаем возможность в какой-то мере разделить два круга проблем: вопрос о связи отдельных элементов языка с действительностью и значениях этих элементов, возникающих за счет этой связи, с одной стороны, и вопрос о строении сложных языковых выражений и значениях их отдельных элементов, возникающих за счет связи с другими элементами внутри этих сложных выражений, с другой. Сдвигая первый круг проблем в план другого отношения и, тем самым, отвлекаясь от него, исследователь получает возможность сосредоточить все свое внимание на втором. Он может анализировать состав предложения или группы связанных между собой предложений, функциональную роль составляющих их элементов и характер связи между ними, и в определенных, довольно широких границах решение этих вопросов оказывается независимым от решения вопросов первого круга. Единственное, что важно и необходимо для анализа состава сложных рассуждений, – это выделить или сконструировать тот «элементарный кирпичик», который должен лежать в основе всех более сложных образований. И логико-грамматический параллелизм осуществляет это. А какой будет кирпичик, что он будет представлять собой – это для самой возможности анализа состава неважно.

В этом отношении очень характерна позиция Аристотеля. В восемнадцатой главе первой книги «Второй аналитики» он доказывает, что знание без чувственного восприятия невозможно. В тридцать первой главе этой же книги он доказывает обратное: что общее знание посредством чувственного восприятия невозможно. Вопрос об отношении общего знания к чувственному, а тем самым и вопрос об отношении общего значения знаков языка к действительности остается явно нерешенным, но это нисколько не мешает Аристотелю проводить анализ строения сложных языковых рассуждений – суждений и силлогизмов – и определять «формальное значение» входящих в них элементов¹². Вводимые при таком анализе понятия: субъект и предикат суждения, силлогизм, больший, меньший и средний термин в силлогизме, обращение суждения, фигуры и т.п. – являются чисто функциональными определениями элементов языковых выражений и характеристиками типов связи между ними. Понятия общего и частного, правда, предполагают определенный учет отношения терминов к обозначаемым ими объектам, и, следовательно, уже в этом пункте дает себя знать ограниченность произведенной абстракции, однако Аристотель, а вслед за ним и большинство позднейших логиков производили учет этого отношения чисто формально – по кванторам, фиксируемым в языковой форме рассуждения¹³, не пытаясь решать в связи с этим вопрос, как вообще возможно отражение единичных предметов действительности в виде общего.

В свете выдвинутого нами положения, что уже в древней науке на основе принципа логико-грамматического параллелизма произошло явственное разделение двух задач исследования¹⁴ – 1) отношения знаков языка к действительности, 2) строения сложных языковых рассуждений, – должно казаться вполне естественным и правильным часто выдвигаемое положение, что, начиная с Аристотеля, логика исследовала только типы и способы связей мыслей между собой и что, собственно [говоря], это и есть традиционный предмет логики (см., например, [Ахманов, 1957: 166-180; Попов, 1945: 303; Горский, 1954: 8,10]). Но, выдвигая это совершенно правильное обоснованное положение, надо осознавать его обратную сторону и отдавать себе отчет в действительном значении такого ограничения предмета логики. Действительно, начиная с Аристотеля, вся позднейшая так называемая формальная логика исследовала только типы и способы связей между «элементарными мыслями» внутри более сложных мыслительных образований, но при этом она фактически совершенно не занималась вопросом, что же собою представляет сама мысль, само мышление.

В свете этого же положения не должно вызывать удивления и то обстоятельство, что как концептуалисты и реалисты, так и номиналисты, столь враждовавшие между собой в вопросе о природе общего, то есть в вопросе об отношении специфически мысленного значения знаков языка к действительности, полностью сходились между собой в понимании задач и предмета так называемой формальной логики, то есть во взглядах на строение сложных мысленных образований – суждений и умозаключений. Ведь если все множество мысленных образований (простых и сложных) представляет собой зеркальное отображение множества языковых выражений, если понятие «элементарной мысли» получено путем обособления содержательного значения отдельного знака языка в самостоятельное субстанциальное образование, если связь этих элементарных мыслей в суждении есть не что иное, как копия функциональной связи элементов предложения, если связь суждений в умозаключении получена путем удвоения связи предложений в сложном рассуждении, то абсолютно безразлично, кем быть (номиналистом или концептуалистом) и что исследовать – связи имен, терминов или связи «элементарных мыслей» (идей, общих представлений, концептов, понятий). Вернее, нужно сказать так: в обоих случаях анализируется одно и то же – структура предложений и групп предложений, но в одном случае результаты этого анализа рассматриваются как знание непосредственно о предложениях, о функциональных взаимоотношениях и связях их элементов, а в другом – они выносятся на что-то другое, на гипотетически предполагаемое за языком субстанциальное по своей природе «мышление», и рассматриваются как знание о связях «элементарных мыслей» (идей, общих представлений, концептов, понятий). Но суть анализа во всех случаях остается одной и той же¹⁵.

Именно в этом обстоятельстве, а не в слишком широком или многозначном смысле понятия логики (как считает А.С.Ахманов) надо видеть причину столь удивительного единства взглядов на формальную логику у представителей самых различных направлений в теории познания.

«Многозначность термина "логика" давала право называть логикой свои системы форм и правил мышления как номиналистам и терминистам, видевшим сущность логических связей в связях имен или словесных терминов (Оккам, Гоббс, Кондильяк), так и концептуалистам, искавшим сущность логических связей в связях идей или представлений или понятий (Арно и Николь – авторы логики Пор Рояля, Локк, Вольф, Кант), – пишет А.С.Ахманов. – С равным основанием, не вступая в противоречие со значением греческого термина, называют логикой науку о формах и законах мышления и те, кто, отказываясь от номиналистических и концептуалистических интерпретаций логики, видят в связях мыслей отражение связей независимой от сознания действительности и рассматривают выполнение логических правил как одно из условий соответствия мыслей действительности» [Ахманов, 1955: 33].

Ахманов прав здесь в том отношении, что, проанализировав структуру языковых рассуждений или, говоря его языком, связи мыслей, независимо и в отвлечении от вопроса о том, что есть сама мысль, мы можем затем заявить, что вычлененные нами связи есть отражение связей действительности, слепки, копии с нее и т.п., но с равным правом мы можем заявить и противоположное; в частности, как утверждает и сам Ахманов, мы можем принять реалистическую точку зрения или агностицизм. И мы можем сделать это потому, что анализ языковых выражений осуществляется до и независимо от решения вопроса о сущности мысли как таковой, а всякая гипотеза относительно последней – будь то номиналистическая, концептуалистская или «диалектико-материалистическая» – во всех этих случаях является такой прибавкой к «формально-логическому» анализу строения языковых рассуждений, которая нисколько не влияет на его характер и результаты. И так будет продолжаться до тех пор, пока анализ строения языковых рассуждений будет осуществлять до и независимо от выяснения вопроса, что есть сама «элементарная мысль».

Для того чтобы выяснить, что в действительности представляют собой намеченные в аристотелевой логике структуры языковых рассуждений, в частности, чтобы показать и действительно доказать, что вычлененные Аристотелем связи являются отражением связей действительности, надо совершенно перевернуть весь план исследования и, прежде всего, подвергнуть сомнению сам принцип логико-грамматического параллелизма; надо сначала исследовать, что такое сама мысль и каково, соответственно, отношение знаков языка и действительности, а потом уже, на основе решения этого вопроса, рассмотреть строение сложных мысленных образований. Иначе говоря, строение сложных мысленных образований должно быть выведено из строения «элементарной мысли».


§ 12


Остроумно критикуя теории второго направления за разложение «языкового мышления» на такие элементы, которые уже не содержат специфических свойств целого, Выготский не обращает внимания на другую сторону вопроса, а именно на то, что эти элементы рассматриваются как одинаково субстанциальные образования, а они таковыми не являются.

Сам Выготский видит специфику мышления в значении знака языка: «...именно в значении слова завязан узел того единства, которое мы называем речевым мышлением», – пишет он [Выготский, 1982, 2: 16]. Но это значение, с нашей точки зрения, Выготский понимает и рассматривает в конечном счете так же, как и критикуемые им теории второго направления, – как самостоятельное, вне и помимо знака существующее субстанциальное образование. Такое понимание значения знака языка в конце концов с неизбежностью приводит его к неправильным, с точки зрения его собственного метода, выводам о существовании так называемой доречевой стадии в развитии мышления, о различии генетических корней мышления и речи и т.п. [Выготский, 1934]. Выготский, таким образом, начинает с утверждения о неразрывном единстве знака и значения, в этом единстве видит специфику мышления, а в конечном итоге, из-за субстанциального понимания природы значения знака, приходит к выводу, что значение может и даже должно существовать отдельно от своего знака, мышление – отдельно от языка.

И надо заметить, что ничто не меняется в способе исследования, а следовательно, и в его результатах, когда некоторые исследователи, по-прежнему понимая язык и мышление и, соответственно, знак и значение слова как субстанциальные элементы исследуемого целого, называют связь между ними «тесной», «органической» или даже «диалектической». Ведь исследователю [после того как он] взял в качестве исходных абстракций язык и мышление, разложив тем самым «языковое мышление» на два однородных и равноправных в отношении друг к другу элемента, не остается ничего другого, как установить между этими элементарными процессами чисто внешнее, механическое взаимодействие: «Язык и мышление возникли и развивались вместе. Развитие мышления помогало совершенствоваться языку, и, наоборот, совершенствование языка способствовало дальнейшему развитию мышления. Язык сыграл огромную роль в развитии человека, человеческого мышления» [Краткий философский словарь, 1952: 612].

Здесь каждая фраза построена в плане понимания языка и мышления как рядом существующих субстанциальных элементов: два разных явления развиваются вместе, развитие одного помогает, способствует совершенствованию другого и т.д. и т.п.

И такое понимание языка и мышления всегда с неизбежностью заводит исследователя в тупик. Ведь первоначальные, исходные абстракции во многом определяют и весь дальнейший характер построенной на их основе теории. Если исходные абстракции с самого начала образованы неверно, то и все попытки построить на их основе теорию исследуемого явления приводит лишь к пустым фразам. В этом отношении весьма показательны результаты, к которым приходят даже серьезные исследователи, исходящие из субстанциального разложения «языкового мышления». Большинство из них рассуждает примерно так: в настоящее время содержание языкового общения людей между собой состоит в обмене мыслями. Таким образом, язык уже предполагает мысль, сложившееся мышление. Но что представляет собой мышление, взятое как логически первое по отношению к языку? Ведь только язык, согласно Марксу, является непосредственной действительностью мысли. Без языка и вне языка мышление не существует. Следовательно, не только язык предполагает существование мышления, но и мышление предполагает существование языка. Как видим, действительное отношение между языком и мышлением по-прежнему остается неясным, и тогда исследователь, искажая действительное содержание диалектики, конструирует особое, «диалектическое», по его мнению, взаимоотношение, скрывая за этим названием от себя и других неумение решить проблему. «...Появление и развитие звукового языка теснейшим образом связано с появлением и развитием человеческого мышления. Язык... не может существовать, не являясь средством общения, средством обмена мыслями в обществе. Мышление, в свою очередь, не может существовать без языкового материала: где нет мысли, там нет языка. Мышление и язык находятся в диалектическом единстве» [Кондрашов, 1950: 179]. Такими или подобными рассуждениями заканчиваются почти все теоретические построения о связи языка и мысли, основанные на «субстанциальном понимании» этих двух явлений. Язык предполагает мысль, мысль предполагает язык – таков результат этих построений. Исследователи утверждают единство, связь того, что сами так неудачно раздробили. Они выдают за результат исследования то, что было известно с самого начала, или, вернее, то, что они с самого начала постулировали. Никаких других результатов они не получают и не могут получить, ибо существующее понимание языка и мысли, знака и его значения как субстанциальных элементов заранее делают невозможным изучение действительных внутренних отношений «языкового мышления».

Таким образом, вопрос упирается в то, чтобы найти новый способ анализа, новую форму разложения исследуемого предмета, отличный от разложения на два субстанциальных элемента.