Geum.ru

Мария кровавая кэролли эриксон перевод с английского Л. Г. Мордуховича

Вид материалаДокументы

Содержание


Словно весь мир ополчился, меня казня
Лью слезы в печали, терзаюсь, словно в аду
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   44
ГЛАВА 25


Словно весь мир ополчился, меня казня,

Чтоб жизнь моя стала горестна и пуста,

Чтобы замкнулись страхом надежды врата,

Чтоб жалость с любовью не исцелили меня!

Лью слезы в печали, терзаюсь, словно в аду,

Страдая, живу - и радости не найду.


Восстания 1549 года положили конец власти регента. Теперь уже мало кто верил, что он способен сохранить в стране порядок. Его считали (в значительной степени незаслуженно) «добрым герцогом», стремящимся исправить зло, причиненное «огораживанием», но именно это, кажется, и послужило причиной волнений. Его популярность в провинции вряд ли могла компенсировать ненависть придворных, которые видели в нем неумелого государственного деятеля, высокомерного и опасного вельможу, уже забывшего, что он всего лишь регеыт при малолетнем короле Эдуарде, и стремящегося взять в свои руки королевскую власть. В разгар восстаний все настолько возненавидели Сомерсета, что Совет под предводительством Дадли единогласно принял решение сместить ето с поста регента.

Одной из главных забот Сомерсета во время его регентства было подчинить шотландцев и установить с ними прочный мир. В сентябре 1547 года он победил их в сражении при Пинки-Кле. Кровопролитие было еще более ужасным, чем при Флоддене три десятилетия назад, но желанная цель женить Эдуарда на пятилетней королеве Марии Шотландской так и не была достигнута. Договоренности расторгли, и Мария отправилась во Францию. В ответ Сомерсет замыслил затеять со своими врагами такую войну, которая навсегда «покончит со всеми войнами». Он настолько погряз в делах с Шотландией, что перестал обращать внимание на Францию и империю. Карла V давно раздражало, что пирдтство в английских водах, от которого страдали фламандские купцы, фактически одобрялось правительством. Он был противником распространения протестантизма в Европе, поэтому религиозные новшества Сомерсета вызывали у него большое недовольство. Кроме всего прочего, ему не нравилось, что Марии чинят препятствия в отправлении католической мессы. По этим и другим причинам он поддержал свержение регента.

В 1549 году отношения Англии и «Священной Римской империи» были плохими, как никогда прежде. В противоборстве с Францией у Англии теперь не было никаких союзни-, ков. Новый французский король, Генрих II, преемник Франциска I, не терял времени, стремясь получить преимущества от того, что Сомерсет завяз в давней междуусобице с Шотландией. Франция и Шотландия были традиционными союзниками, поэтому любую войну на северной границе теперь придется вести па два фронта. Регент упустил момент, когда еще можно было договориться с Францией и избежать войны. Ослабив оборону английских городов на континенте, Кале и Болони, он спровоцировал Генриха на нападение. В августе 1549 года, когда руки Сомерсета были связаны восстанием, Генрих захватил внешние укрепления Болони. Англия и Франция вновь оказались в состоянии войны.

Совершенно очевидно, что политиком Сомерсет был близоруким. Но еще больше врагов он нажил из-за своей самонадеянности, алчности и необузданного нрава. Вдобавок ко всему он еще был и выдающимся казнокрадом, при этом не стеснялся выставлять напоказ свое богатство. Чтобы освободить место для строительства роскошного дворца Сомерсет-Хаус, он не задумываясь приказал снести две церкви. А о приступах ярости, которым был подвержен регент, вообще ходили легенды. Даже его близкий приятель Пэджет признавал, что Сомерсет порой несдержан и проявляет «сильный холерический темперамент». Однажды некий придворный, которого звали Ричард Ли, имел несчастье вызвать неудовольствие Сомерсета, и тот так па него набросился, что довел до слез и, по выражению Пэджета, «напугал до смерти».

Со временем Сомерсет становился все более мрачным. В войне, которая должна была «покончить со всеми войнами», он так и не победил, страна под его руководством скатывалась к банкротству, а в Совете царили разложение и недовольство. Отовсюду как мухи па мед слетелись родственники, как близкие, так и самые дальние. Всем хотелось урвать для себя кусочек пирога. Жена Сомерсета, «кичливая и надменная женщина», с аппетитом акулы требовала, чтобы он лишил прав наследства своих детей от предыдущего брака, мол, не хватает на тех девятерых, что она родила от него. Дома были сплошные пререкания и ссоры, при дворе - непрекращающиеся интриги. Томас Сеймур отказался снять шляпу в присутствии герцогини Сомерсет, а та, в свою очередь, отказалась нести шлейф его жены. Завистливая невестка никак не могла простить Томасу, что его жена, Екатерина Парр, была королевой, и осаждала регента требованиями, чтобы он раз и навсегда поставил Екатерину на место. Эти грязные ссоры прекратились только после смерти Екатерины и гибели Томаса Сеймура на плахе. Такое решение проблемы оказалось для регента в известной мере пророческим. Через семь месяцев после подписания приговора о казни брата Сомерсет сам был арестован и заточен в Тауэр.

После падения Сомерсета отношения между Марией и Советом временно улучшились. До Ван дер Дельфта даже дошел слух, что принцессу могут назначить регентшей при Эдуарде. Но ее сторонники, видимо, принимали желаемое за действительное. После смещения регента к ней обращались за поддержкой, однако Мария по-прежнему стояла на том, что никакие политические союзы заключать не будет, пока Эдуард не станет править самостоятельно. Именно в это время она начала серьезно обдумывать возможность бегства и в начале года послала императору кольцо. Карл понял, что таким способом она просит помочь ей бежать во Фландрию, и направил Ван дер Дельфту следующие указания: Мария не должна рассчитывать на бегство, потому что. во-первых, это трудноосуществимо, а во вторых - и здесь император был предельно откровенен, - потому что у него нет желания тратить деньги на ее содержание вместе со свитой.

Кратковременное сближение с Советом Марию не утешило. К пей стали относиться с большим почтением, чем прежде, и появились некоторые признаки, что ограничительно-запретительная политика регента сменится на более терпимую. Совет позволил сэру Томасу Арунделу, дворянину, принадлежащему к «старой вере», присоединиться к свите Марии; прежде Сомерсет ему дважды отказывал. Вначале Мария Арундела в свою свиту не приняла, потому что он сыграл видную роль в смещении регента, но перемена в отношении к ней Совета стала весьма заметной.

Однако это согласие длилось всего несколько месяцев осенью 1549 года - короткий промежуток между двумя диктатурами. От Сомерсета избавились, но на передний план выдвигался коварный Дадли. Мария понимала, что ие за горами время, когда он начнет безраздельно властвовать над Советом и королем. А хаос в стране все не уменьшался, преступность росла, и старая вера по-прежнему продолжала разрушаться. Восстания в провинции удалось подавить, но не до конца, потому что экономические предпосылки волнений не исчезли, а, наоборот, приумножились.

«До тех пор, пока нет порядка, ни среди аристократов, ни среди крестьян, - говорила она Ван дер Дельфту, - не следует ждать никакого улучшения в религиозной ситуации».

Из борьбы с регентом за право на католическую мессу ей удалось выйти невредимой, но Мария чувствовала приближение бури, причем еще более сильной. «Она радуется, что пока удалось избежать скандалов и крупных неприятностей, - отмечал Ван дер Дельфт после разговора с Марией, - и с тяжелым сердцем ждет, каким-будет следующий шаг Совета».

Для тревоги у Марии было немало серьезных оснований. Начать с того, что хитрого и коварного Дадли она боялась больше, чем властного и несдержанного Сомерсета. Впрочем, Дадли был не менее властным, но гораздо более ловким и изворотливым и даже более беспринципным, чем его предшественник. К тому же он был с ней не столь почтителен, как Сомерсет. Что же касается религии, то здесь причин для опасений было гораздо больше. Кроме проблемы отправления религиозных обрядов ею лично, существовала надуманная проблема, связанная с какой-то «группировкой Марии». Некоторые члены Совета всерьез считали, что она существует. Третья проблема состояла в том, что она, католичка, была наследиицей престола. Как заметил один из членов Совета, «Мария является каналом, по которому в пашу цитадель могут пробраться римские крысы».

Сама Мария создавшуюся ситуацию воспринимала гораздо серьезнее. В попытках осмыслить происходящее в Англии она начала искать аналогии в Библии, рассматривая недавние восстания как знаки Божественного недовольства, и считала, что худшее впереди. Если власти предержащие продолжат политику разрушения церкви и преследования истинных верующих, то Божья кара придет в страну в виде неслыханного доселе мятежа, настолько опустошительного и ужасающего, что его невозможно будет подавить.

«Англия - как и Египет во времена Моисея, - говорила она Ван дер Дельфту. - А английские католики - это евреи тех дней, которые тщетно вымаливали себе свободу. ...Сердца советников ожесточились так же, как и сердце фараона, - продолжала вещать Мария, - и я боюсь, что Господь обрушит на Англию бедствия куда более тяжкие, чем те, какие пришлось перенести Египту».

В декабре отношения между Марией и Советом приняли новый оборот. Во дворец была приглашена Елизавета, которую Эдуард принял с «большой помпой и триумфом». Она имела огромное преимущество перед Марией, потому что ей не надо было приспосабливаться к религиозным установлениям. Елизавета не знала никакой иной церкви, кроме той, которую насадил Генрих VIII. Мария же продолжала оставаться в своей резиденции в тридцати милях от Лондона. Через некоторое время она получила письмо, написанное рукой короля: он приглашал ее встретить Рождество вместе с ним и сестрой. Мария заподозрила ловушку.

«Пригласить меня могли только по одной причине, - сказала она послу, - чтобы вынудить отметить праздник в соответствии с протестантским обрядом. Они хотят, чтобы, находясь во дворце, я не могла присутствовать на своей мессе и вместе с королем сдушала их проповеди. Я не пойду на это ни за что на свете!»

Она отказалась приехать, сославшись на недомогание, пообещав посетить дворец после праздников. Тогда у нее будет возможность остановиться в собственном доме и спокойно прослушать мессы своих капелланов. Задержаться в Лондоне она предполагала не больше чем на пять дней, чтобы избежать теологических споров с королем. Она слышала, что в последнее время Эдуард полюбил высказываться по религиозным вопросам и очень красноречиво осуждает римскую веру.

Мария не сомневалась, что это результат влияния вездесущего Дадли, который, оставаясь на заднем плане и ловко манипулируя ходом событий, использовал Эдуарда для своих целей. Этот мастер дворцовой интриги стал возвышаться еще при Генрихе VIII. Причем начало жизни, казалось бы, не сулило ему абсолютно никаких перспектив. Его отец, Эдмунд Дадли, в первые годы правления Генриха был обвинен в заговоре и обезглавлен. Восьмилетний Джон Дадли остался совсем один, лишенный права наследования. Опеку над ним взял дворянин Эдмунд Гилфорд, который дал мальчику приличное образование. А мальчик оказался проворным и сметливым. Вначале он попал в услужение к Чарльзу Брэндону, затем к Вулси, а потом и к Кромвелю. Ему покровительствовали и кардинал, и лорд - хранитель Тайной печати, но ког: да те попали в опалу, Джон Дадли каким-то образом остался незапятнанным. В конце правления Генрих сделал Дадли рыцарем ордена Подвязки и лорд-адмиралом. К тому времени Джон Дадли был одним из самых уважаемых военачальников Англии.

При смене власти после смерти Генриха Дадли, который уже имел титул графа Уорика, счел, что для него сейчас самым удобным и безопасным будет согласиться на лидерство Сомерсета, а сам начал исподволь завоевывать влияние. Победу над шотландцами у Пинки-Кле фактически обеспечил Дадли, а после разгрома северной повстанческой армии при Дассиндейле он вообще стал героем. Это был энергичный, смелый и неутомимый интриган. И одновременно необыкновенно коварный. Один из дипломатов заметил, что Дадли настолько умен и ловок, «что редко замышляет одновременно меньше трех-четырех интриг». С одной стороны, Дадли был грубовато-добродушным здоровяком типа Суффолка, а с другой - находчивым и искусным политиком, похожим на Кромвеля. К 1549 году он олицетворял собой решительность и государственную волю, а на его фоне регент казался путаником и бездарью. Упрятав Сомерсета в Тауэр, Дадли сразу же выдвинулся в Совете на первое место, и политика Совета стала его политикой.

Приход Дадли к власти Ван дер Дельфт вначале оценивал положительно, хотя бы потому, что тот был противником ультрапротестанта Сомерсета и сверг его в союзе с католиками, которые пока еще оставались в Совете. Мария рассеяла заблуждения посла, заметив, что Дадли «самый непредсказуемый человек в Англии» и что никаких религиозных убеждений у него нет, а лишь жажда власти и невероятные амбиции.

«Вы еще увидите, что ничего хорошего из этого не выйдет, - предупредила она Ван дер Дельфта. - Я считаю его наказанием, ниспосланным нам с небес, и жду несчастий».

Очень скоро прогнозам Марии суждено было сбыться. Протестанты назвали Дадли «отважным воином Христа», а также «громовержцем, наводящим ужас на папистов». Стало совершенно очевидно, что смягчать религиозную политику Сомерсета и улучшать положение английских католиков он вовсе не намерен. По словам посла, церковь для Дадли была всего лишь объектом грабежа. «Он живет не по средствам, - писал Ван дер Дельфт, - и потому принужден искать деньги где только возможно». Все знали, что он встречался с двумя иерархами церкви - новым епископом Лондона Николасом Ридли и епископом Нориджа Терлби - и потребовал долю от доходов их епархий. Корабли иностранных купцов были, наверное, еще лучшим источником нелегального дохода, и сюда Дадли «засовывал руки столь часто и глубоко», как только мог. По его приказу иностранных купцов заставляли разгружать свои корабли и тут же немедленно продавать товары. Жаловаться было бесполезно. В марте Ван дер Дельфт узнал, что захватили корабль с ценным грузом, принадлежавшим императору, - золотыми и серебряными слитками из Нового Света. В порту их оценили в четыре тысячи крон.

Главными соратниками Дадли были Уильям Парр, маркиз Нортгемптон, и Генри Грей, маркиз Дорсет. Нортгемптон, ничем не выдающийся придворный и посредственный военачальник, ко всему прочему был вовлечен еще и в брачный скандал. Говорили, что он женился вторично, не расторгнув первый брак. Дорсет, которого Ван дер Дельфт называл «бесчувственным существом», был мелким интриганом, замешанным в делах Томаса Сеймура. Теперь он пытался выдвинуться, примкнув к Дадли, графу Уорику. А тому импонировало, что у Дорсета великосветские семейные связи. Генри Грей, маркиз Дорсет, был женат на Франсес Брэндои, дочери Чарльза Брэндона и Марии Тюдор. Три его дочери были кузинами короля и в очереди на наследование престола стояли прямо за Марией и Елизаветой. Томас Сеймур обещал в свое время Дорсету, что устроит брак его старшей дочери, Джейн Грей, с королем, но этот план провалился. Теперь проблемой наследования престола весьма сильно заинтересовался Дадли. Этот интерес окажется для Марии судьбоносным.

Чтобы сделать свое верховенство в Совете полным, Дадли решил привлечь герцога Сомерсета. Бывшего регента выпустили из Тауэра и позволили жить в своем доме в Лондоне. Он подписал все пункты обвинительного акта, признавшись в должностных преступлениях и плохом выполнении служебных обязанностей, и потому никакой политической угрозы для Дадли теперь не представлял. Но, чтобы его еще сильнее привязать к себе, граф Уорик решил с Сомерсетом породниться. В июне старший сын Дадли женился на дочери Сомерсета Анне. Членство Сомерсета в Тайном совете было восстановлено за два месяца до венчания.

Главенство Дадли в Совете было ненавязчивым, но очевидным. Он редко появлялся на публике, предпочитая держаться в тени. Столичные улицы, толпы народа - все это было не для пего. Иногда он вдруг сказывался больным - Ван дер Дельфт считал это притворством, - и тогда члены Совета приходили к нему домой ежедневно, в обязательном порядке, чтобы «узнать его соизволение». «[Дадли] здесь абсолютный хозяин, - сообщал посол императору. - И никто без его распоряжений ничего не делает». Тем временем король со своими придворными развлекался военными состязаниями, возрождению которых, как известно, сильно способствовал Дадли. В январе 1550 года был проведен турнир с довольно странным девизом «Нужно повесить эту Любовь». В одном конце турнирной арены была воздвигнута виселица. На лестнице, ведущей к ней, стояла богато одетая женщина, представляющая Любовь, чью участь предстояло решить в результате турнирных поединков. Один из сражающихся был ее защитником. Когда побеждал противник, Любовь поднималась на одну ступеньку ближе к палачу. Когда верх брал защитник, она опускалась на ступеньку вниз. Против троих итальянцев, предводительствуемых неким «капитаном Юлианом», сражался молодой английский дворянин. Любовь скорее всего была спасена.

Первые месяцы правления Дадли ознаменовались резкой дискриминацией по конфессиональному признаку. «Если человек являлся добрым католиком и жил добродетельной жизнью, - замечал Ван дер Дельфт, - это считалось чуть ли не самым опасным преступлением. Прежде всего у него спрашивали не имя, а исповедует ли он новую или старую веру. После чего относились к нему соответствующим образом».

Эта тенденция немедленно сказалась на окружении Марии. Среди католической аристократии служить принцессе стало чем-то вроде богоугодного деяния. «У нее в услужении почти все люди зажиточные, а некоторые просто богатые и очень благородных кровей», - замечал Ван дер Дельфт в своих письмах. Они гордились связью с принцессой и боролись, чтобы занять даже самое незначительное место в ее окружении. Быть в свите Марии означало свободно исповедовать свою веру и слушать мессы, проводимые ее капелланами. Одно время у нее их было целых шесть, в том числе и доктора теологии, «люди безукоризненного поведения и этики». Аристократы пытались пристроить своих дочерей в свиту Марии камеристками. Джейн Дормер, которая пришла в свиту во время правления Эдуарда, писала, что «в те дни дом принцессы был единственным пристанищем для благородных молодых дворянок, стремящихся к благочестию. Это была настоящая школа добродетели. Более пристойное образование благородные девицы вряд ли могли где-нибудь еще получить».

Не стоит понимать описание Джейн Дормер так, что в доме принцессы царили «правильные», ханжеские порядки. Отнюдь нет. Подобные проявления были Марии чужды. Просто в те времена молодые девушки-аристократки обычно завершали свое образование при дворе, при этом очень важную роль играла королева. Сейчас же в резиденции Эдуарда королевы не было, зато в избытке присутствовали интриги и грязное соперничество между членами Совета и их женами. На этом фоне дом Марии должен был казаться оазисом благопристойности. Мария была внимательной хозяйкой. Она лично просматривала записи своих работников, и ей нравился порядок. Те, кто ей служил, этот порядок поддерживали. Самое большое впечатление на гостей производили частые и регулярные религиозные службы, в которых принимали участие все живущие в доме. А так как почти все символы и памятники старой веры были уничтожены, беззаветная преданность мессе, которую демонстрировала Мария, была единственным, что поддерживало надежды английских католиков.

Спустя несколько месяцев после прихода Дадли к власти император поручил своему послу вновь поднять вопрос об устройстве брака для Марии. Вначале он связался с бывшим послом Шапюи, теперь уже старым и больным. По приказу Карла Шапюи разыскали в водолечебнице вдали от императорского двора и передали высочайшее письмо. Карл просил его вспомнить все что можно относительно брачных переговоров, в которых он принимал участие во время правления Генриха, чтобы составить новые предложения, которые нужно будет представить Совету Эдуарда. В своем ответе Шапюи выразил сомнения в возможности убедить Дадли и его коллег согласиться с любыми брачными предложениями. Те же самые препятствия, которые мешали переговорам во вре-мена правления Генриха, а именно: необходимость признания незаконности брака Генриха с Екатериной Арагонской, вопрос о приданом Екатерины, вопрос о том, будет ли позволено Марии покинуть Англию, - не только сохранились, но к ним прибавились еще и возникшие в последние годы сложности в отношениях Англии с европейскими государствами.

Шапюи подчеркнул, что Англия и Франция продолжают находиться в состоянии войны, хотя после падения регента никаких враждебных действий по отношению друг к другу не предпринимают. Французы стараются посеять недоверие между Англией и империей, распуская слухи о скором вторжении Карла в Англию, чтобы свергнуть Эдуарда и возвести на престол Марию, а также - что добавилось недавно - после этого выдать ее замуж за своего сына Филиппа. По этим причинам Дадли и его окружение «терзаются большими страхами и подозрениями», чем в свое время Генрих, и потому с еще большей неохотой воспримут любые брачные предложения для наследницы престола. В конце письма Шапюи позволил себе высказать личное замечание. Ничто не обрадует Марию больше - он был в этом уверен, - чем возобновление переговоров о ее замужестве. «У нее нет иных желаний и надежд, чем выйти замуж под опекой Вашего Величества», - заверил Шапюи императора и попросил его возобновить брачные переговоры ради принцессы. Очень важным для нас является факт, что Шапюи верил в страстное желание Марии выйти замуж, потому что в 40-е годы она не раз заявляла, что предпочла бы вообще остаться девственницей. Убежденность бывшего посла в обратном свидетельствует, что это делалось для вида. Шапюи знал Марию, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой, и поэтому если он считал, что замужество является ее заветным желанием, то к его мнению следовало бы внимательно прислушаться.

В начале октября Ван дер Дельфт в соответствии с указаниями императора выступил на заседании Совета с предложением о том, чтобы весной возобновить официальные переговоры о браке принцессы с давним «женихом» доном Луисом, братом короля Португалии. Реакция советников была довольно странной. К удивлению посла, члены Совета сделали вид, что ни о каком доне Луисе или его племяннике доне Жуане (его также прочили в женихи) ничего не знают. Вначале они невнятно пробормотали что-то по поводу возникших затруднений, объясняя свое неведение тем, что прежде этими делами в правительстве занимался бывший регент, герцог Сомерсет, поэтому он единственный в курсе дела. Затем, отложив в сторону притворство, неожиданно объявили, что в любом случае приемлемым мужем для Марии, с их точки зрения, может быть только дон Жуан. А дон Луис, несмотря на свой высокий ранг, не владеет достаточным количеством земельных угодий, чтобы поддержать «такую знатную даму», как Мария, и обеспечить своих детей.

«В принципе мы вполне готовы продолжить обсуждение этого вопроса, но только если в качестве жениха будет выступать сын, а не брат, - заявили они чуть ли не хором. - Потому что дон Луис определенно не подходит».

Ван дер Дельфта такой ответ сильно огорчил, даже обидел.

«Мои лорды, - сказал он, обращаясь к советникам, - смею вас заверить: вы заблуждаетесь. Ибо во всем христианском мире нет более подходящей пары, чем эта. А мой господин и португальский инфант не столь беден землями, как вы предполагаете».

По-видимому, Дадли на этой дискуссии не присутствовал, хотя напустить туману насчет личности жениха было его идеей. Вскоре после этого Ван дер Дельфт вновь предстал перед Советом с очередной просьбой выдать Марии «охранную грамоту» для свободного отправления религиозных обрядов. На этот раз ему отвечал маркиз Нортгемптон, причем в весьма резкой форме, так что даже были смущены его коллеги. Разумеется, в письменных гарантиях было категорически отказано, кроме того, советники подняли вопрос о публичном отправлении Марией обрядов. Ван дер Дельфту было заявлено, что принцессе разрешили слушать мессу только в своих апартаментах, в присутствии двух или трех горничных. Когда посол возразил, что Сомерсет впоследствии позволил присутствовать на мессе всему ее окружению, маркиз раздраженно бросил: «Я никогда ничего об этом не слышал».

Более того, было подчеркнуто, что даже это разрешение временное. Совет, видите ли, проявляет исключительную терпимость, учитывая невежество и тупость Марии, и может отменить свое решение в любой момент, особенно если она будет продолжать скандальным образом служить мессу в присутствии всего окружения. Некоторые члены Совета называли Марию слабоумной, очевидно, вспомнив, что именно так давным-давно в раздражении называл ее отец. «Пока наше разрешение остается в силе по причине ее слабоумия. Пусть слушает мессу. Но мы выражаем надежду, что со временем принцесса ближе познакомится с протестантскими обрядами и нам удастся ее убедить принять их». Когда Ван дер Дельфт спокойно заметил, что Мария никогда не «обременит свою совесть отказом от веры», Нортгемптон взорвался: «Вы здесь очень много говорите о совести леди Марии. Вам бы следовало учесть, что у короля тоже есть совесть и она страдает оттого, что его сестре позволено жить в таком заблуждении».

Он продолжил в том же духе, все больше распаляясь, и в конце произнес целую речь по поводу никчемности католицизма. Он довел себя почти до истерики, так что советники были вынуждены его успокаивать. Через некоторое время обсуждение возвратилось в прежнее русло, и послу снова было сказано, что никаких «охранных грамот» Мария не получит.

Разговор этот по многим причинам был весьма знаменательным. Неистовства Уильяма Парра, маркиза Нортгемптона, были не случайными. Это означало, что Дадли не терпится решить вопрос с Марией, и Ban дер Дельфт прекрасно понимал, каким может быть это решение. Скорее всего в недалеком будущем ей вообще запретят служить мессу. Когда в конце апреля посол встретился с Марией, та была в отчаянии. «Хорошие друзья» уже передали, что в дальнейшем тем, кто живет в ее доме, присутствовать на католических службах будет запрещено. Разумеется, она откажется подчиниться. Весь вопрос в том, что за этим последует.

«Запрещающее мессу повеление, которое они пришлют сюда, - сказала она Ван дер Дельфту, - означает начало страданий, какие я уже испытала во время правления Анны Болейн. Я знаю, как это будет. Они поселят меня за тридцать миль от любого речного или морского порта, лишат всех доверенных слуг и заставят жить в крайней нищете. Они сделают со мной все, что захотят».

Сознательно или нет, но Мария имела в виду не только муки ее собственного горького взросления, но и полузаточение матери, которому та подверглась, отказавшись признать правомерность развода. Мария, как прежде Екатерина, была полна решимости не сворачивать с выбранного пути. Никакие силы не могли заставить ее отказаться от мессы.

«Пусть я буду страдать, пока не умру, но против совести не пойду, - тихо проговорила она, и в ее голосе ощущалась та же непоколебимая твердость, с которой много лет назад подобные слова произносила мать. - Умоляю вас, посоветуйте, как сделать, чтобы они не застали меня врасплох».