После того как я был избран на пост Президента России, несколько крупных издательств обратились ко мне с просьбой продолжить воспоминания

Вид материала

Документы

Содержание В ночные часы Политические шахматы

Подобный материал:

• После того, как я был избран на пост президента России, несколько крупных издательств, 5173kb.
• Руководство по гендерно-чувствительным индикаторам, 1979.63kb.
• Новости, 569.07kb.
• Г. Б. Бокий мои воспоминания встреча с Е. С. Федоровым Каждый год в Ленинграде проводились, 329.48kb.
• Светлой памяти Петра Дмитриевича Каволина посвящается эта книга, 2803.07kb.
• К. А. Свасьян становление европейской науки, 8057.13kb.
• Е. г домогацкая Предисловие 15 Япринадлежу к бурному поколению. Оно вошло в литературу, 701.2kb.
• Кредитование малого бизнеса: отсутствие желания или возможности, 445.52kb.
• "Перестаньте спрашивать, как начать свой бизнес!", 50.77kb.
• Оксфордские лекции, 149.76kb.

* * *

Еще один важный момент, касающийся Бурбулиса. Черты в характере Геннадия Эдуардовича, которые раньше казались мне случайными, стали как-то связываться у меня со всей системой его поведения и отношений с людьми.

Бурбулис был самым первым среди новой российской номенклатуры, кто сел в машину «ЗИЛ». У него была многочисленная охрана. И мне кажется, он испытывал особые чувства, когда перед его «ЗИЛом», мигая и завывая сиренами, мчалась машина сопровождения. Это была типичная любовь провинциала к аксессуарам власти. Бурбулис без приглашения мог прийти на любое совещание, независимо от его содержания и формальной стороны, и сесть по правую руку от президента. Он знал, что я не сделаю ему замечания.

Что в общем-то и было моей чисто человеческой ошибкой. Почему для него оказалась так важна эта внешняя, показная сторона власти — для меня до сих пор остается загадкой. Ведь этот умный человек реально владел стратегическим инструментом управления, обладая огромными властными полномочиями.

Но именно эти особенности его характера и помешали Бурбулису реально соизмерить свои честолюбивые намерения со своими возможностями.

Не скрою, в какой-то момент я начал чувствовать подспудно накопившуюся усталость — одно и то же лицо я ежедневно видел в своем кабинете, на заседаниях и приемах, у себя дома, на даче, на корте, в сауне... Можно и нужно стремиться влиять на президента — для пользы дела, для реализации своих идей. Но только знать меру при этом! Так же просто, как входил Геннадий Бурбулис на любое совещание, начал входить в меня самого. В личных отношениях наступил какой-то предел.

Что ж, это бывает.

Я продолжал высоко ценить и сейчас ценю то, что сделал Бурбулис. Он, безусловно, одаренный, творческий человек. Но работа — это другое. Это ежедневный каторжный труд. Здесь одной одаренности мало...

В ночные часы

В первой книге я уже рассказывал в общих чертах, как мы встретились с Наиной, как поженились.

Часто в ночные часы я вспоминаю отдельные моменты нашей жизни в Свердловске, чтобы как-то легче стало, чтобы переключиться, забыться...

Когда я был первым секретарем обкома, она приезжала домой после работы в совершенно расстроенных чувствах. Выходит в обеденный перерыв в коридор, и сразу вокруг начинаются нарочито громкие разговоры: нет, вы смотрите, какое безобразие творится, жилье вовремя не сдают, масло в магазине пропало! И все в таком духе.

Боря, говорит, я действительно хожу в гастрономы — этого нет, того нет. И это в центре. А на окраинах?

Но что я мог сделать? Область промышленная, вагоны с мясом, маслом, другими продуктами я выбивал из центра, и приходилось чуть ли не целыми сутками, не вылезая из кабинета, звонить, требовать, грозить.

Я строитель, старался нажимать на эту сферу, потому что жилье для человека — все-таки главное. Мы обкладывали «оброком» крупные предприятия, директора злились, > но отдавали городу часть построенного своими силами жилья.

Жена вообще все воспринимает очень обостренно. Помню, когда стало ясно, что Гайдара сняли, не могла успокоиться, позвонила ему домой, а услышав его спокойный голос, заплакала...

Как ни странно, сцен ревности из-за работы у нас не происходило. Я всегда выкладывался до предела, до полного изнеможения. Пропадал на стройке допоздна, когда еще только начинал работать мастером, бригадиром. Но это не значит, что жизнь у нас была какая-то скудная, совсем наоборот. Иногда я мчался домой после какого-нибудь совещания в обкоме, и мы в одиннадцать вечера хватали под мышку визжащих от радости дочек и ехали на такси к кому-нибудь из друзей на день рождения.

Она очень любит мои сюрпризы. Когда должна была родиться Лена, я отвез жену в роддом, в Березники, чтобы после родов она пожила у моей мамы. Я тогда работал в Свердловске, быть с нею не мог. И вдруг после родов ей приносят огромный букет цветов и мою записку со стихами — то, чего она никак не ждала. А это я заранее все приготовил.

Кстати, и сюжет нашего «обручения» она вспоминает как сюрприз. После института мы с Наиной расстались, но был у нас договор, что обязательно встретимся через год, проверим наши чувства. Так казалось романтичнее.

И вот зональные соревнования по волейболу, у меня — матч в Куйбышеве. Сначала я позвонил ей, а потом решил — вдруг не приедет? — дам телеграмму. Долго мучился, что писать. Решил отстучать такое, чтобы была полная гарантия — не то что приедет, прилетит. Посылаю: «Приезжай, у Бориса плохо с сердцем». И без подписи. Конечно, телеграмма та еще... Но вполне в духе наших студенческих розыгрышей.

И хотя она мой характер знала, но действительно — примчалась сломя голову, нашла нашу гостиницу и тут же увидела меня.

«Обручение» — это когда мы гуляли целую ночь в парке. Теперь она говорит: не представляю, как это можно целую ночь гулять? Наина, по-моему, не очень была готова к тому, что эта безумная телеграмма станет таким крутым поворотом в жизни, но я после этой встречи действительно поехал к ней в Оренбург, повез ее расписываться в Свердловск и потом сразу в Березники, знакомить с родителями.

До этого в институте, когда мы несколько лет жили в общежитии в соседних комнатах, у нас не было «любви» в современном понимании этого слова. Мне, кстати, сначала нравилась другая девчонка из их группы. Потом влюбился в Наю. Но завести настоящий роман не получалось.
Мы жили какой-то брызжущей через край коллективной жизнью — бурной, активной. Наши две комнаты — «девочек» и «мальчиков» — называли «колхозом», меня выбрали «председателем», а Наю «сангигиеничкой». Самую аккуратную. Была у нас девушка-«казначей», все деньги шли в один котел, вместе питались, вместе хохмили, вместе в кино ходили, «капустники» устраивали, ну... просто жили. И, конечно, спорт, бесконечный волейбол — матчи, тренировки, я на площадке, Ная на скамейке, и я вижу ее лицо, спокойное и сияющее.

Мы жили в обстановке чистой дружбы, веселого и какого-то слегка взвинченного романтизма, который сейчас просто невозможно себе представить. Такой фантастической энергии — на фоне полуголодного, аскетичного, почти казарменного существования — я потом не припомню. И предметом наших разговоров были вещи исключительно глобальные: космос, коммунизм, целина, что-то такое невероятное и необъятное.

Короче говоря, отношения наши с Наиной были платонические и слегка таинственные, как и положено в духе тех лет. Может, у кого-то было по-другому (и наверняка было) — а у нас так. И ресурс чувств у нас перед свадьбой был поэтому совершенно не исчерпан. Таким был стиль моего поколения — легким и открытым.

Помню свою вымученную улыбку у роддома, когда родилась вторая дочь. Стоял, смотрел в окно, где было лицо Наи, а в душе расстроился. Да и она переживала. Знала, как я мечтал о сыне. Только потом я понял, какое это счастье — две дочери. Старшая в меня, младшая в маму...

Недавно внук Борька вернулся из Франции, с соревнований по теннису. Я ему говорю: ты что же, две партии продул? Он отвечает: ну и что, я же в общем итоге выиграл. Как что, объясняю, это говорит о том, что ты не можешь собраться в нужный момент, раз одному противни- ку можешь сначала проиграть, а потом у него выиграть. Марш под холодную воду, закаляйся, закалка нужна для полной собранности. Он вроде послушно пошел в ванную, потом вдруг возвращается и спрашивает с вызовом: «А ты что, дедуля, никогда не проигрывал?» И сразу смутился и добавил: «В спорте...»

* * *

Первый год после свадьбы я бегом возвращался с работы домой. Счастливые времена. Сначала мы с женой жили в комнате в коммуналке — на Химмаше. Потом, когда родилась Лена, я уже был начальником управления, дали двухкомнатную квартиру на Вторчермете (это все районы тогдашнего Свердловска, с такими грозными названиями).

Но в коммуналке — самое счастливое время (как у многих наших ровесников): сколько мы устраивали пирушек, веселых праздников, сколько приходило друзей. Сколько было бессонных прекрасных ночей.

Потом начался долгий обкомовский период. Я стал не просто начальником, но — человеком власти, «вложился» в партийную карьеру, как вкладывался когда-то в удар по мячу, потом в работу. Тяжелая судьба у жены такого человека.

Есть, наверное, во мне какие-то качества, за которые она прощает мне все.

Но есть вещи, которые она переносит тяжело. Вот, в частности, как тогда в Свердловске, так и сейчас, это тихое, исподволь, разными методами давление окружающих на жену «первого». Давление с весьма прозаическими целями.

Мне кажется, этот стиль в России всегда был распространен, когда что-то пытались решить через жену, родственников правителя. А особенно он распространился при Брежневе с его характером. И, к сожалению, как мне кажется, этот стиль получил неожиданно мощный толчок благодаря Раисе Максимовне Горбачевой.

Мне совсем не хочется быть злорадным, говорить какие-то обидные слова ей «вслед». Но я прекрасно знаю, что именно с горбачевской поры отношение у наших женщин к «первой леди» особое, раздраженное. И теперь их с Наиной волей-неволей сравнивают.

...Когда Горбачев приезжал с работы на дачу — мне об этом рассказывали охранники, — Раиса Максимовна встречала его у дома и водила вокруг — один, второй, третий круг: она снимала напряжение у мужа. Это очень важная деталь. Во время этих прогулок он рассказывал ей весь свой день, буквально по минутам. Таким образом, жена Горбачева не просто была в курсе, она была в курсе всего.

И рано или поздно это не могло не сказаться — и сказывалось — на его отношении к людям, к назначениям, к политике в целом.

Когда я прихожу домой, жена и дочери порой тоже, заведенные телевизором, газетами, новостями, слухами, кидаются с вопросами и восклицаниями: папа, как же так, да как же он, а что же ты... Приходится довольно резко их останавливать: отстаньте, дома мне политики не надо.

Что же касается просителей, которые передают Наине Иосифовне просьбы, записки, проекты разные — она просто не может незнакомым людям объяснить: это бессмысленно, муж ее слушать не станет.

Политические шахматы

Шестой съезд народных депутатов России, состоявшийся в апреле 1992 года, — первая и неудавшаяся попытка антиреформаторских сил резко свернуть нашу политику «быстрого сдвига» (может, и не совсем удачное определение, но краткое).

Не скрою, тогда я относился к съезду иначе, чем теперь. Точнее говоря, с большим интересом. Образ «всенародного форума» воспринимался мной на волне прежних горбачевских и наших, российских съездов, которые были огромным событием в жизни страны. Я еще не осознал, что съезды начинают вырождаться в политическую коммунальную кухню,

Поэтому резкую критику правительства, сопровождавшую его действия все три первых месяца реформы, я воспринимал болезненно. Информация ко мне приходила из разных аналитических источников. Все они делали один вывод — создалась критическая масса недовольства правительством. Гайдар как неопытный политик давал заверения близкой стабилизации. Поневоле мне приходилось делать то же самое. А в апреле — мае мы должны были отпустить цены на энергоносители — это был второй инфляционный виток после январской либерализации цен (летом последовал и третий), который никакой близкой стабилизации отнюдь не предвещал. Настроение было тревожное, если не сказать мрачное. Единственное, что обнадеживало, — это обещания «большой семерки» в скором времени крупной финансовой помощи. Но тут мы зависели от неких международных экспертов, которые сегодня говорили одно, а завтра другое. Такая неясность не радовала.

Не собираясь «сдавать» правительство, я подошел к шестому съезду с ощущением необходимости подстегнуть его. Сказано грубо, но что делать — точно.

И это дало совершенно неожиданный эффект.

Я был недоволен работой некоторых министров. Консультации с депутатскими фракциями в первые дни работы съезда показали, что и они называют те же фамилии: Лопухин, Днепров, Воробьев, Авен.

Этот список я передал Гайдару через Бурбулиса, поскольку считал свою встречу с правительством преждевременной.

Гайдаровская команда восприняла мои предложения о коррективах в составе правительства крайне болезненно. Они были уверены, что их тылы абсолютно защищены, и я думаю, что многие пережили просто шок. Тогда я лично переговорил с Гайдаром и назвал эти четыре фамилии. Гайдар собрал чрезвычайное заседание правительства. Видимо, уже на нем обсуждался вопрос о коллективной отставке, но принимать такое решение гайдаровским министрам в самый острый момент реформ было тяжело. Поэтому они попросили о встрече со мной. Об экстренной встрече.

Я понимал, что морально бью по ним. Но и мне было трудно. Съезд подготовил отрицательную резолюцию по оценке деятельности правительства. Если будет вынесено такое определение, это означает принятие срочных поправок к Конституции на этом или на следующем съездах. Это конец реформе, еще не успевшей начаться. Я старался говорить спокойно, очень спокойно, чтобы мои решения не выглядели как банальный гнев начальника. Но самолюбивые молодые люди восприняли мое спокойствие как холодность, отстраненность.

И на следующий день Гайдар приехал на съезд, попросил слова и подал коллективное прошение правительства об отставке.

Это был гром среди ясного неба!

Нужно отметить, что это первое серьезное политическое решение Гайдара было принято абсолютно независимо от Бурбулиса. Такого никто не ожидал. Хотя это настолько логично, просто и нормально, что теперь я даже недоумеваю: почему же депутаты оказались в такой растерянности?

Впрочем, и я не ожидал ничего подобного. Повторяю, это было ни с кем не согласованное решение. И в первый момент это неприятно удивило. Однако вскоре я оценил последствия этого рискованного шага. Заявление Гайдара обозначило очень важную веху: Егор Тимурович интуитивно почувствовал природу съезда как большого политического спектакля, большого цирка, где только такими неожиданными и резкими выпадами можно добиться победы.

А победа была полной. Проект постановления с отрицательной резолюцией не прошел. Были внесены поправки в Конституцию, дававшие президенту дополнительные полномочия. Следующий очередной съезд отнесен на осень. Отставка Гайдара и его министров не принята.

...Однако, как я уже сказал, внести решительные изменения в работу правительства необходимо было мне самому как его руководителю. Дело было не только в давлении депутатов.

Прошел месяц после съезда, и я вновь вернулся к этому же вопросу. Собрав кабинет министров, я объявил об отставке Лопухина, министра топлива и энергетики.

Помню два лица: совершенно пунцовое, почти алое — Гайдара и белое как полотно — Лопухина. На них тяжело было смотреть. Наверное, молодым министрам казалось, что я, как плохой учитель, наказывая их за непослушание, приберег розги напоследок. Но это было, конечно, не так. В отставке Лопухина был совершенно определенный подтекст. Используя его как таран, Гайдар «жал» на меня, чтобы отпуск цен на энергоносители был одномоментным и без ограничений. Я считал, что мы не можем идти на столь жесткий вариант.

Будущие историки определят, кто из нас был прав. Но побелевшее лицо Владимира Лопухина я запомнил навсегда.

* * *

К какому периоду наших отношений с Руцким относится это его выступление? Видимо, к более позднему. Но этот «свойский» стиль у Александра Владимировича начал вырабатываться давно. Стиль «встреч с народом», «резания правды-матки, какой бы горькой она ни была».

Помню, ко мне прибегает кто-то из помощников и приносит кассету с записью выступления. Никто специально в кармане магнитофон не держал, записано просто «с телевизора», где эти — выражаясь интеллигентно — инвективы транслировались.

... А что вы думаете, так и скажу президенту: давай кошелек, оставлю ему три тысячи рублей и спрошу: ну как, проживешь на три тысячи?

В таком духе.

Принципиальное неприятие политики Гайдара я мог понять. Желание заработать очки — тоже. Желание покрасоваться перед аудиторией, чтобы поддержать в себе боевой дух, - да.

Не понимал одного — почему в глаза Руцкой клянется и божится в вечной преданности? Почему намекает на козни, на закулисную возню, когда все так очевидно? Ведь есть стенограммы, есть записи его выступлений.

Тогда мне казалось это искренней чертой военного, который не разобрался пока ни в политике, ни в экономике. Так бывает.

Я еще не понимал, что это — предательство.

* * *

Вопрос о лоббировании, то есть о давлении на правительство и на меня какими-то группами, не раз ставился в печати.

Меня всегда немножко смешили эти высокоумные статьи.

Я не знаю в деталях, как происходит лоббирование на Западе, скажем, в США. Думаю, там идет в ход буквально весь арсенал средств, начиная от косвенного подкупа и кончая кампанией в прессе.

Когда у нас говорят: военно-промышленный комплекс, Вольский, директора оборонных заводов, генералы, партаппарат — сразу представляется какой-то тайный заговор, «теневая» дипломатия.

...На самом же деле лоббировать в России довольно легко. Даже против такого несгибаемого премьера, каким был Гайдар.

Дело в том, что сам-то я — человек, десятилетия работавший в советской хозяйственной системе. У нее нет от меня тайн. Я знаю, что такое наша безалаберность, как реально устроена жизнь на крупном и мелком предприятии, я знаю лучшие и худшие качества наших директоров, рабочих, инженеров. Несмотря на то что по своей профессии я строитель (что, безусловно, наложило какой-то отпечаток), с жизнью тяжелой и легкой промышленности я знаком не понаслышке — в Свердловске приходилось глубоко вникать во всю эту кухню.

И если, скажем, ко мне приходит пожилой человек, производственник, и взволнованным голосом говорит: Борис Николаевич, я сорок лет в «Газпроме», что делает ваш Лопухин, там же то-то происходит, вот цифры, там кошмар, все летит к черту, — сердце мое, разумеется, не выдерживает.

Первая моя попытка «добавить» в правительство для равновесия Скокова или Лобова была гордо отвергнута Гайдаром. Но затем, видя все проблемы и трудности молодого правительства, — а я встречался с министрами на обязательном официальном заседании каждую неделю по четвергам — все-таки вынужден был ввести туда энергичных представителей директорского корпуса.

...Ведь кто такой в России директор? Человек, который дает работу, человек, который дает семье нормально существовать, который может выгнать с работы или продвинуть по служебной лестнице. И не важно, акционировано предприятие или не акционировано. Все равно, конкретный директор решает твою конкретную судьбу.

...Вскоре после консультаций с соответствующими комитетами парламента были выдвинуты для работы в правительстве Г. Хижа и В. Шумейко.

Еще через несколько месяцев — В. Черномырдин.

Что стояло за этими передвижениями?

Лопухин — талантливый экономист, один из самых способных министров в правительстве Гайдара. Но ведь он возглавлял нефтегазовый комплекс. Который тянет за собой всю политику ценообразования. Любой прокол здесь отдается болью во всем экономическом организме страны. И я волевым решением снял Лопухина с работы и поставил в правительство Черномырдина, которого знал еще по Уралу. Я уже видел, что реформа идет полным ходом. Она породила совершенно новые экономические факторы: рынок сырья и материалов, рынок ценных бумаг, оживила и возродила в России банковскую и биржевую систему, перевернула российскую торговлю. Словом, такого действительно не было никогда, даже при нэпе.

Когда я это понял, мне захотелось подстраховать новую политику, обеспечить ей долгую жизнь — усилить какой-то новой, надежной и волевой фигурой. И время показало, что я не ошибся. Черномырдин сыграл свою партию значительно позже, но это назначение обеспечило преемственность экономической политики правительства в условиях реакционного «штурма», который был предпринят в начале следующего года.

Совсем другая история с министрами здравоохранения и образования. В чем-то их судьба схожа.

Министр здравоохранения Воробьев пришел вместе с Гайдаром, а министр образования Днепров — примерно за год до него.

Оба люди в возрасте, зрелые, оригинально мыслящие, крупные специалисты в своих областях.

Днепров — известный «бунтарь» в системе Академии педагогических наук, который собрал свою команду в Министерстве образования и разработал целую концепцию новой российской школы.

Воробьев пришел с новой, свежей, оригинальной программой в области здравоохранения. Но если Днепров, благодаря тому, что успел проработать при «старом режиме», когда начальства еще слушались, сумел хоть что-то внедрить в реальную школьную практику, то у Воробьева сразу начался полный развал в его системе. Никто ничего не понимал и не хотел делать по одной простой причине — перестал работать аппарат министерства.

А здравоохранение — это ведь очень болезненная отрасль и в прямом, и в переносном, политическом смысле. Как только начались какие-то непонятные большинству людей реформы в поликлиниках, бурные разговоры о платной медицине, народ сильно задумался. Если платные школы были довольно редки, хотя тоже многих раздражали (совершенно непонятно, кстати, почему — не хочешь, не иди), то разговоры о платном лечении задевали всех — а именно этим боком вылезла на поверхность воробьевская концепция развития здравоохранения. Именно это увидели в ней, а не позитивную перспективу богатых поликлиник и высокооплачиваемых врачей. И увидели не зря. Такую реформу надо проводить в течение целого ряда лет, очень планово и постепенно.

«Выбор мишеней» в правительстве, который определился скорее всего в преддверии шестого съезда, ясно показывает, какие силы участвовали в сговоре парламентских фракций: «Гражданский союз» целился в энергетику и внешнеэкономические связи, а блок коммунистов и патриотов — в социальные сферы. На том этапе их аппетиты не были слишком большими.

Реформы в образовании и медицине отнюдь не были преждевременными. Напротив, они давно назрели. Но эта история с министрами, в общем-то довольно локальная и не очень значительная, ясно показывает еще одно слабое звено нашей политики: затруднительно проводить реформы во всех сферах жизни сразу.