Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 34 35 36 37 38 39 40 41 ... 48

Глава 17

какому-то пределу? Для Рейхенбаха это является правильной постановкой классической проблемы индукции. Индукция, отвечает он, — это стратегия, стратегия подбора определенного значения предела, к которому стремится частота, когда (здесь опускаются сложные подробности) этот предел сначала определяется для изученных нами множеств, а затем его значение корректируется с учетом последующего опыта. По мнению Рейхенбаха, индуктивная стратегия оправданна, поскольку, если существует какой-либо предел, к которому стремится частота, это лучший способ его выявления.

Итак, Рейхенбах — непреклонный и горячий сторонник частотной теории. Карнап в своей привычной манере предпочитает роль примирителя 40. Он проводит четкое различие между двумя видами вероятности: вероятностью-частотой и вероятностью-степенью подтверждения. Первая, по его мнению, составляет область исследования статистики, вторая — логики; мы не получим ничего, кроме хаоса, если попытаемся, на манер Рейхенбаха, соединить их в единую теорию. Совершенно несерьезно считать частоту единственным «реальным» видом вероятности, но столь же несерьезно полагать, что предложения, содержащие оценку вероятности, никогда не говорят о частоте. Поэтому, считает Карнап, сторонники и противники частотной теории «говорят о разных вещах» — о двух совершенно разных понятиях вероятности.

Согласно Карнапу, столкнувшись с конкретным предложением о вероятности, мы не всегда можем, рассмотрев его, определить, какое понятие вероятности оно включает. Допустим, кто-то, указывая на шулерскую игральную кость, говорит: «Вероятность того, что эта кость упадет шестеркой вверх, равна 0,15». Когда его просят обосновать это, он отвечает: «В большом количестве известных мне случаев, насчитывающих 1 000 бросаний, шестерка выпала при 150 бросаниях». Мы могли бы заключить, что этот человек использует частотное понятие вероятности. Но если мы будем анализировать дальше, считает Карнап, мы увидим, что он не просто подсчитывает вероятность, скорее, он обосновывает с помощью частоты свою оценку вероятности. Его утверждение равносильно следующему: «На основании данных, которыми я располагаю, имеется высокая вероятность, позволяющая предсказать, что относительная частота выпадения шестерки в длинной серии будущих бросаний этой игральной кости лежит вблизи 0,15». Согласно Карнапу, это не эмпирически пересматриваемое утверждение об относительной частоте, а аналитическое утверждение о логической связи между определенным свидетельством и заключением.

Итак, хотя Карнап готов допустить, что предложения о вероятности иногда выражают лишь утверждения о частоте, частотная интерпретация, с его точки зрения, имеет крайне ограниченную область применения, намного более ограниченную, чем обычно предполагают ее сторонники. В общем Карнап согласен с Кейнсом в том, что отдельному событию вероятность приписывается на чисто логических основаниях. Но, в отличие от Кейнса, Карнап надеется сформулировать количественный метод приписывания вероятности гипотезам. В противовес Вайсману, он полагает, что способ измерения совмещенных областей, или, как он говорит, способ измерения «степени подтверждения» одного высказывания другим, можно определить чисто логическими методами, ни в малейшей степени не зави-

Логика, семантика и методология

==325

сящими от статистических данных наблюдения. Эти методы, по его мнению, образуют основания индуктивной логики.

Карнап согласен с Поппером в том, что никакая логика не может указать нам, как получать правильные гипотезы. Но в этом отношении, утверждает он, индуктивная и дедуктивная логика абсолютно в одинаковом положении. Не существует метода нахождения новых теорем при заданных аксиомах, хотя существует метод проверки утверждения, что такая-то и такая-то теорема выводится из этих аксиом; аналогичным образом, хотя при наличии свидетельства е не существует метода нахождения гипотезы h для объяснения е, имеются, полагает Карнап, методы проверки любого обоснования, претендующего на доказательство того, что степень подтверждения гипотезы h на основе свидетельства е равна, скажем, г (где г — действительное число). Эти методы проверки, по своему назначению соответствующие правилам силлогизма в аристотелевской логике, образуют «логику индукции». Понятно, что индуктивная логика имеет, с точки зрения Карнапа, очень ограниченную функцию; его предшественниками, считает он, были не философы вроде Милля, спутавшего логику с методологией, а разработчики теории вероятностей. Все же мы вынуждены признать, что Карнап лишь в общих чертах наметил свою теорию индукции; некоторые ее аспекты не вполне ясны 41.

Еще четыре недавно вышедшие работы подробно разбирают эту тему вероятности и индукции: «Основание индукции» (1947) Д. Ч. Уильямса, «Вероятность и индукция» (1949) У. Нила, «Логическая проблема индукции» (1941) Г. X. фон Вригта и «Научное объяснение» (1953) Р. Б. Брейтуейта. Уильяме самый оптимистичный среди них; для него индукция — это просто частный вид формально корректного рассуждения, с той лишь особенностью, что вывод следует из посылок не с безусловностью, а с высокой вероятностью. Допустим, к примеру, что перед нами находится вагон яблок и мы хотим определить, сколько в нем червивых яблок. Чисто математическим рассуждением, утверждает Уильяме, мы можем доказать, что если мы возьмем из вагона любую довольно большую выборку яблок, то очень высока вероятность того, что доля червивых яблок в выборке не будет отличаться больше чем на незначительную величину от доли червивых яблок во всем вагоне. Если, к примеру, 30 % яблок в выборке окажутся червивыми, то мы вправе сделать вывод о высокой вероятности того, что примерно от 25 до 35 % яблок во всем вагоне будут червивыми. Таким образом, утверждает он, мы можем обосновывать наши индуктивно сделанные выводы чисто логико-математическим рассуждением. Безусловно, в этом есть определенный риск; выборка может оказаться нетипичной. Но этот риск вычислим, и ни один рациональный человек не побоялся бы на него пойти 42.

В известной мере и «Логическая проблема индукции» фон Вригта 43 является консервативной книгой. Он рассматривает один за другим все традиционные способы оправдания индуктивных выводов: во-первых, способ, связанный с формулировкой индуктивных методов, во-вторых, способ обоснования при помощи некоторого общего принципа, такого, как единообразие Природы, в-третьих, конвенционалистский способ, когда высказывания, сформулированные на основе индукции, объявляются «истинными по определению»; и, в-четвертых, способ, когда индуктивно полученные

==326

Глава 17

высказывания считаются если не демонстративно истинными, то по крайней мере вероятными в высокой степени. В каждом случае фон Вригт формулирует «оправдание» в более строгом виде, чем это принято делать 44, в полной мере используя ресурсы символической логики. Его общий вывод таков: «оправдание» никогда не «доказывает достоверность» индукции, но к любому из этих методов оправдания мы можем обращаться при определенных обстоятельствах. Однако в целом фон Вригта больше интересует формализация традиционных «способов оправдания», а не детализация контекстов, в которых об этих способах можно корректно утверждать, что они «оправдывают» индукцию.

Аналогичным образом фон Вригт рассматривает и вероятность. В частности, в своем «Трактате по индукции и вероятности» (1951) он в основном занят построением аксиоматической системы и очень мало говорит об ее интерпретации. Фактически, его собственный вывод состоит в том, что, формализуя доказательства, основанные на «индуктивной вероятности», мы замечаем, что они «совершенно тривиальны и лишены практического интереса»; теория вероятностей, полагает он, представляет больший интерес как исчисление, а не как практический инструмент исследования. Уяснение этого, по его мнению, составляет важную часть «ментальной гигиены», ибо оно освобождает разработчика теории вероятностей от иллюзии, что найден волшебный метод.

Нил 45, подобно Уильямсу, надеется построить «логическую» теорию вероятностей. Вероятность, утверждает он, — это объективное отношение, связывающее пропозициональные функции: вероятностные предложения утверждают, что отнесение Х к виду R делает вероятным его отнесение к виду S. Важность таких предложений, по его мнению, заключена в их связи с рациональным поведением; любая удовлетворительная теория вероятностей должна помочь нам понять — хотя частотная теория не делает этого, — почему рационально использовать высказывание с вычисленной вероятностью в качестве разумного основания действия.

Аргумент Нила имеет ту поразительную особенность, что в нем отвергается ортодоксальное отождествление «принципов» и «хорошо засвидетельствованных фактов»; принципы, утверждает Нил, определяют, чем могут быть факты, но сами фактами не являются. Некоторые принципы, например принцип, согласно которому ничто целиком не может быть красным и зеленым одновременно, постигаются непосредственно с помощью «интуитивной индукции»; другие принципы, в число которых входят законы природы, нельзя познать таким образом. Тем не менее они, безусловно, являются принципами: такой закон природы, как «Р есть (?,» не просто говорит, что «каждый Р есть Q», а утверждает значительно большее — что ничто не может быть Р, не будучи Q*. «Индуктивная проблема» для Нила состоит в объяснении, почему рационально верить в такие неинтуитивно постигаемые принципы, как законы природы.

Нил принимает модифицированный вариант теории вероятностей, построенной на понятии «область». Вероятность того, что X, будучи Р, имеет свойство Q, есть функция «области» Р относительно области Q. Витген-

Ср.: прим. 21 к гл. 18.

Логика, семантика и методология

==327

штейн в своем «Трактате» мог бы выразить область высказывания как конъюнкцию атомарных высказываний — сравнение областей было для него делом простого «пересчета» атомарных высказываний. Нил, напротив, допускает, что пропозициональная функция, такая, как «быть яблоком», оставляет открытой бесконечную область возможностей, т. е. нет предела возможным способам описания яблока. Но, как он пытается доказать, — и в этом месте его доказательство очень абстрактно и сложно — эти возможности можно сгруппировать в подобласти так, чтобы в принципе стало возможным сравнивать множество альтернативных способов быть яблоком с множеством альтернативных способов быть, скажем, червивым. Он признает, что такое распределение по группам возможно в условиях, которые обычно не имеют места; но, отмечает он, его задача состоит в определении вероятности; он не претендует на то, что всегда знает, как ее измерить.

Согласно Нилу, пределы области пропозициональной функции устанавливаются логическими и научными законами; только принципы определяют, какие возможности Р оставляет открытыми, а с какими он несовместим. Бессмысленно, заключает Нил, говорить о «вероятности» законов природы. Хотя именно законы природы определяют вероятность, сами они никоим образом не являются вероятными или невероятными.

Конечно, признает Нил, иногда мы приписываем вероятность гипотезе, т. е. высказыванию, являющемуся, как мы предполагаем, законом природы. Но делая это, утверждает он, мы используем не понятие вероятности, предполагаемое при вычислении шансов, а совершенно другое понятие, о чем свидетельствует тот факт, что мы не можем в здравом уме приписывать численные значения «вероятности» гипотезы. Поэтому, полагает он, было бы лучше говорить о «приемлемости», а не о «вероятности» гипотезы. Центральный вопрос индукции можно тогда сформулировать так: при каких условиях гипотеза является «приемлемой», т. е. при каких условиях рационально использовать ее на практике, как если бы она была принципом? Согласно Нилу, гипотеза «приемлема», если мы получаем ее с помощью «индуктивной стратегии», т. е. путем обобщения частот, открытых нами в ходе нашего опыта (так, пусть мы не знаем ни одного X, который не был бы У, в этом случае индуктивная стратегия даст нам утверждение, что все Х есть Y), и если одновременно тщательно отслеживаем любые данные опыта, которые могли бы говорить против наших обобщений. Это последнее условие свидетельствует о значительном влиянии Поппера. Но как — могли бы мы спросить — можно обосновать саму эту стратегию? По мнению Нила, это можно сделать, доказав, что для нас она наилучшая стратегия, если мы хотим — а мы действительно хотим — предсказывать будущее 46.

Работа Нила выполнена исключительно в духе Кука Уилсона. Р. Б. Брейтуейт, напротив, и по интересам, и по взглядам — типичный представитель Кембриджа. В своем «Научном объяснении» он обсуждает очень много методологических вопросов; например, он пытается доказать, в противовес Нилу, что законы природы только потому обладают присущей им необходимостью, что выполняют особую роль в структуре научных систем; кроме того, он подробно рассматривает использование «моделей» в на-

==328

Глава 17

учной теории. Но мы должны сосредоточить наше внимание на его анализе вероятности и индукции.

Важная особенность книги Брейтуейта состоит в том, что она выводит на философскую арену работы по статистике, выполненные школой Неймана—Пирсона, вместе с «теорией игр», разрабатываемой под влиянием этих работ 47. Рассматривая проблему, как можно доказать или опровергнуть предложения о вероятности, Брейтуейт утверждает, что для таких предложений можно сформулировать «правило отклонения» («-правило»), правда с тем условием, что это отклонение никогда не бывает окончательным; с этой точки зрения, если мы отклоняем какую-то вероятностную гипотезу, то всегда делаем это с оговоркой, что последующий опыт может заставить нас вернуться к ней. Тот факт, что предложения о вероятности можно временно отклонить, сохраняет их эмпирический характер, — на Брейтуейта явно оказал влияние Поппер.

Как устанавливает «А-правило», гипотеза, согласно которой а является Ь с вероятностью р, должна быть отклонена, если и только если при п наблюдениях за а число встретившихся Ь меньше или больше р на величину, являющуюся функцией от небольшого по величине числа k. Какое значение следует приписать k — нельзя определить в рамках исчисления вероятностей; когда гипотеза представляет большой практический интерес, мы присваиваем k очень маленькое значение, и поэтому гипотеза будет отклонена только в том случае, если процент встретившихся Ь в проведенных п наблюдениях за а будет отличаться от р на очень большую величину. Когда же гипотеза представляет лишь теоретический интерес, мы присваиваем k очень большое значение. Таким образом «этические» интересы, т. е. соображения относительной важности гипотезы, вторгаются в самую сердцевину принимаемого решения о ее отклонении. Только при помощи таких соображений, продолжает Брейтуейт, мы можем выбрать между альтернативными гипотезами, когда ни одну из них нельзя опровергнуть на основе «kправила».

Это не означает, что выбор между гипотезами является произвольным; в принципе можно, полагает Брейтуейт, вычислить, что мы приобретем или потеряем, приняв какую-то конкретную гипотезу. Наш выбор будет рациональным, если мы выберем самую выгодную гипотезу. Поэтому в конечном счете не чистая логика, а польза должна направлять наш выбор; но даже соображения пользы смогут направлять нас только в том случае, если мы окажемся в состоянии математически сравнивать относительную полезность альтернативных гипотез 48.

==329

00.htm - glava19

Глава 18

ВИТГЕНШТЕЙН И ФИЛОСОФИЯ ОБЫЧНОГО ЯЗЫКА

В предисловии к «Трактату» Витгенштейн самонадеянно заявил: «Истинность мыслей, сообщенных здесь, кажется мне неуязвимой и полной». «Я придерживаюсь того мнения, — сказал он далее, — что эти проблемы в основных моментах окончательно решены». Поэтому не должно вызывать удивления, что он забросил философию на несколько лет. Инженер сделался философом, чтобы осушить то, что казалось ему болотом. Эта задача была решена, добавить было нечего.

В годы молчания, однако, коллеги не оставили его в полном одиночестве. Рамсей и Брейтуейт разыскали его в его австрийском уединении, и некоторое время он поддерживал тесные контакты со Шликом и Вайсманом*. Примерно в 1928 г. его интерес к философии вновь оживился. Возможно, стимулом послужили лекции Брауэра, посвященные основаниям математики — тому комплексу проблем, что первоначально и привел Витгенштейна в философию. В 1929 г. он вернулся в Кембридж.

Статья «Логическая форма» — последнее публичное изложение Витгенштейном взглядов, которые он впоследствии безоговорочно осудил, — была опубликована в «Proceedings of the Aristotelian Society» (в дополнительном томе) в том же 1929 г. Философия, доказывал он там, пытается построить некий «идеальный язык» — язык, где все термины точно определены и предложения недвусмысленно обнаруживают логическую форму тех фактов, на которые они указывают; такой совершенный язык должен основываться на атомарных предложениях; важнейшей проблемой философии является описание структуры этих атомарных предложений. Последующие сочинения Витгенштейна во многом представляют собой реакцию против этой расселовской по духу «философии логического атомизма»1.

Витгенштейн пришел к выводу, что философы ошиблись, попытавшись в своих исследованиях подражать ученым (о чем свидетельствует само выражение «логический атомизм»); вот почему они пытались формулировать строгие определения и открыть истинные, пусть и необычайно абстрактные, универсальные предложения. Когда, например, Сократ просил Теэтета сказать, что такое знание, а Теэтет приводил в ответ разные слу-

По словам Витгенштейна, беседы с Рамсеем пробудили его от догматической дремоты. Однако мы можем только догадываться о содержании их дискуссий; впрочем, следует отметить, что и в последних сочинениях Рамсея, и в «Философских исследованиях» явственно различима прагматистская жилка. Профессор Д. Э. Т. Гаскинг поделился со мной предположением, что Рамсей мог также обратить внимание Витгенштейна на некоторые мысли о науке, высказанные в книге Н. Кэмбелла «Физика: Начала». Сам Витгенштейн говорит, что серьезное влияние оказали на него и критические замечания экономиста П. Сраффы (я не знаю, в каких отношениях).

К оглавлению

==330

Глава 18

чаи, в которых мы обычно говорим, что «обладаем знанием», Сократ отказался принять его ответ даже за отправную точку; меньшее, чем попытка установить «сущность знания» в форме строгого определения, Сократа не удовлетворило бы. Однако такое строгое определение, доказывает Витгенштейн, невозможно и нежелательно.

Конечно, мы можем сделать определения строгими, произвольно постановив не считать это или то «подлинным знанием»; но поступать так, полагает Витгенштейн, значит совершенно неверно понимать природу философской проблемы. В философских целях, чтобы найти выход из лабиринта головоломок, который философы привыкли называть «теорией познания», мы должны предпринять подробное конкретное исследование ситуаций, в которых философы действительно употребляют слово «знание», — тех ролей, какие оно играет в обычном, повседневном языке, а не в очищенном, в высшей степени рафинированном языке. Эти различные роли, согласно Витгенштейну, невозможно суммировать в краткой формуле, в неком «строгом определении»: слова, интересующие философов, — это «мастера на все руки», берущиеся за самые разные работы, но не имеющие строго определенных обязанностей. (Их полной противоположностью является, например, слово «литий», выполняющее жестко очерченную специальную функцию.)

Но мы можем спросить: если не посредством формального определения, то как эти различные способы употребления слова «знание» связаны друг с другом? Витгенштейн призывает нас обратиться к конкретному случаю и посмотреть, как могут быть связаны между собой различные употребления слова, не описывающиеся посредством единой всеобъемлющей формулы. Возьмем, например, слово «игра». Настольные игры имеют много сходств с карточными, но лишь некоторые из этих сходств (например, жестко заданные правила) характерны и для футбола; хороводы с приговорами имеют нечто общее с футболом, но что у них общего с шахматами? В результате, доказывает Витгенштейн, «мы видим сложную сеть сходств, частично покрывающих друг друга и пересекающихся: иногда это общие сходства, иногда — совпадения в частностях». Такую сеть он называет «семьей»2. «Сущность» игры состоит в этих сложных, переплетающихся способах употребления слова «игра», — это заключение Витгенштейн кратко выражает в следующем афоризме: «Сущность выражается грамматикой; грамматика говорит нам, какого рода объектом нечто является».

Слово «грамматика» играет здесь инструментальную роль; в «Философских исследованиях» используются другие слова, такие, как «языковая игра» и «критерий». Читатели — а тем более интерпретаторы — чувствуют замешательство, поскольку Витгенштейн не считает нужным разъяснить, как он употребляет эти выражения*. Отсутствие объяснения, оправданное или неоправданное, есть прямое следствие витгенштейновского понимания философии. Точные определения придали бы философии вид отрасли нау-

Ср. комментарий Мура: «Я по-прежнему думаю, что он употреблял выражение "грамматические правила" не в обычном смысле, и я по-прежнему не способен составить сколько-нибудь четкого понятия о том, как он его употреблял». И Малкольма: «С некоторой неохотой я дерзну остановиться на понятии "критерий", труднейшей части философии Витгенштейна». См.: Albritton R. On Wittgenstein's Use of the Term «Criterion» // JP, 1959; Wettman C. Wittgenstein's Conception of a Criterion // PR, 1962; Carver M., et at. Wittgenstein on Criterion // Knowledge and Experience / Ed. C. D. Rollins, 1964.

________________Витгенштейн и философия обычного языка______________

==331

ки; философия же, полагает Витгенштейн, ничего не разъясняет, ничего не анализирует — она просто описывает.

Кроме того, по мнению Витгенштейна, даже философские описания важны только как часть процесса терапии. В некоторых отношениях наш способ употребления слов, подобных слову «знание», порождает философские путаницы, вызывая у нас интеллектуальное головокружение или фрустрацию. Излечить нас может разве лишь точное описание нашего действительного словоупотребления, описание, которое, однако, само по себе не представляет интереса. «Философ лечит проблему, — пишет он, — примерно так же, как лечат болезнь». Воспользуемся другой метафорой: философ показывает растерявшейся мухе, как выбраться из бутылки, куда она угодила. («Философ» в таких контекстах означает «хороший философ», т. е. философ, пользующийся методами Витгенштейна; большинство же философов, сказал бы он, скорее разносили болезнь, чем лечили ее: помогали заманить муху в бутылку 3.)

Поэтому, если мы хотим понять, как Витгенштейн «излечивает» некую философскую проблему, мы должны прежде всего спросить себя: от каких именно соблазнов он пытается избавить нас? Возьмем его размышления о значении. Витгенштейн здесь сосредоточивается на двух основных соблазнах. Во-первых, на соблазне считать всякое слово именем, который заставляет нас (как и Мейнонга) постулировать таинственные псевдосущности в качестве объектов референции, скажем, для абстрактных имен. Во-вторых, на соблазне считать «понимание слова», «усвоение значения слова» своего рода ментальным процессом, включающим созерцание того, что Локк называл «идеей», а Шлик — «содержанием»; такой анализ значения неизбежно приводит к затруднениям, столь обильно представленным в сочинениях Шлика 4.

Если мы сохраним спокойствие и непредубежденно посмотрим, как на самом деле употребляются слова, то, полагает Витгенштейн, «тайна значения» исчезнет. Мы сможем сохранить равновесие с большей легкостью, если начнем с рассмотрения возможных, а не действительных языков. Так думал и Карнап, но если «возможные» языки для Карнапа (судя по работе «Логический синтаксис языка») являются сложными искусственными формулами, исчислениями, вряд ли применимыми в обычных житейских делах, то Витгенштейн описывает некий способ социального поведения — впрочем, иногда поведения воображаемого племени, а не реальной общины — и язык, который был бы практически полезен в такой «форме жизни»5. Допустим, строитель работает с помощником; он учит помощника приносить плитку по команде «Плитка!», кирпич — по команде «Кирпич!» и т. д. Такого рода язык, полагает Витгенштейн, должно быть, и имели в виду философы (он ссылается на Августина), когда они писали о языке, как если бы он состоял исключительно из имен.

Такой язык, подчеркивает он, очевидно много проще английского языка; он употребим в гораздо меньшем числе социальных ситуаций. Но — и это главное — даже в этом упрощенном языке слова не являются простыми именами. Скажем, понять слово «плитка» — значит уловить, как оно употребляется в определенной «языковой игре», в данном случае в «игре», которая состоит в получении и отдаче приказов. Мы сумеем сделать это,

==332

Blog

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Содержание