Geum.ru

Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых, она ограничивается вопросами эпистемологии, логики и метафизики

Вид материалаДокументы

Содержание


Некоторые кембриджские философы и «трактат» витгенштейна
Подобный материал:
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   48
Глава 14


В жизни Уайтхеда годы сразу после создания «Трактата об универсальной алгебры» были главным образом посвящены разработке, в сотрудничестве с его бывшим учеником Бертраном Расселом, идей, нашедших свое выражение в «Principia Mathematical 22. Но у него нашлось время подготовить для Королевского общества замечательные мемуары «Математические понятия материального мира» (1905)23, где им предпринята попытка применить язык символической логики для описания «возможных отношений к пространству со стороны элементарных сущностей, составляющих (говоря обыденным языком) вещество в пространстве».


Два момента в этих мемуарах заслуживают особого внимания. Философы, сетует Уайтхед, работают с совершенно непригодным логическим аппаратом, признавая лишь субстанции, качества и (самое большее) двучленные отношения. По его мнению, любое адекватное описание отношения между материальными объектами и пространством должно включать многочленные (полиадические) отношения; он стремится показать, что разнообразные традиционные теории потерпели крах именно в силу своего излишне упрощенного понимания логических возможностей. К этой теме он будет постоянно возвращаться в своей философии.


К тому же эти мемуары показывают, почему Уайтхед был неудовлетворен «классическим понятием материального мира» и каков в зародыше тот вид онтологии, который он надеется предложить взамен. Проводя резкое различие между тремя видами сущего — точками пространства, частицами материи и моментами времени, классическая теория не способна выполнить выдвинутое Уайтхедом требование универсальности. Пока еще он не предполагает, что можно обойтись без моментов времени, но уже заигрывает с идеей, что точки пространства можно было бы определить в терминах материальных частиц. Классическая теория, считает он, превосходно работает, если ограничивается рассмотрением чистой геометрии, когда Вселенная предстает статичной, но эта теория терпит поражение как физика, поскольку не может дать адекватного описания изменений. Очевидно, что неподвижные точки в абсолютном пространстве не могут претерпевать изменений, и поэтому физик имеет перед собой неразрешимый дуализм в виде изменяющихся частиц и неизменных точек пространства. Дело в том, что заполнение частицей некоторой точки пространства в некоторый момент времени совершенно случайно, его нельзя вывести из того, что составляет природу точки пространства, частицы или момента времени; видимо, этот элемент случайности и тревожил Уайтхеда.


Кроме того, из этих мемуаров явствует, что Уайтхед находился под сильным влиянием философских идей Рассела, что и следовало ожидать. Главная на тот момент философская работа Рассела «Философия Лейбница» никогда не переставала восхищать Уайтхеда, хотя в конце жизни он с большей симпатией относился к философии Лейбница в изложении Рассела, чем к собственным идеям Рассела.


Однако в 1906 г. Уайтхед все еще был приверженцем Рассела, хотя и испытывал некоторые сомнения. Когда после 1914 г. произошел его поворот от математики к философии, он и тогда начал с типично расселовской проблемы — как «ясный, скрупулезно точный» мир науки связан с


________________Естествоиспытатели становятся философами______________


==261


«грубым» миром повседневного опыта — и попытался решить ее в расселовской манере: физические понятия и физические объекты, по его мнению, представляют собой «конструкции» из «фрагментарных индивидуальных данных опыта»24.


Однако работы следующего периода — работы, благодаря которым он стал известен как философ и поднялся, по мнению многих, до высшей отметки своих философских достижений, — знаменуют его разрыв с британской традицией, верность которой сохранял Рассел. В работе «Исследование принципов познания природы»25 (1919) он формулирует новую философию науки; в «Понятии природы» (1920) излагает эту философию менее специальным языком, а в «Принципе относительности» (1922) пытается доказать, что общую теорию относительности можно вывести из его философии природы, не прибегая, как это делает Эйнштейн, к «частным фактам» относительно часов, измерительных реек и скорости света.


Следует подчеркнуть, что в этих книгах ставится ограниченная задача. Уайтхед принял определение философии, предложенное идеалистами, в частности Холдейном, с которым имел обыкновение обсуждать философские проблемы. Философский идеал, пишет Уайтхед в «Понятии природы», — это «достижение некоторого объединяющего понятия, внутри которого будет заключено в установленных соотношениях все, что связано со знанием, ощущением и чувством». На время Уайтхед оставляет в стороне «ощущение и чувство»: его внимание обращено исключительно к принципам, объединяющим науку.


Между тем в философии науки Уайтхеда можно обнаружить темы, которым предстояло стать главными в его метафизике. Во-первых, сюда относится подчеркиваемая им соотнесенность. «Так называемые свойства вещей, — пишет он, — всегда можно выразить через их соотнесенность с другими, неопределенными вещами, поэтому познание природы имеет отношение исключительно к соотнесенности». Если Рассел с сожалением констатировал, что Лейбниц свел отношения к качествам, то в философии Уайтхеда отношения берут реванш.


Во-вторых, теперь Уайтхед полностью отвергает воззрение, согласно которому восприятие предоставляет нам изолированные «чувственные данные»: по его мнению, восприятие — это происходящее внутри природы переживание в опыте системы событий, составляющих природу, это «осуществляемое элементом природы самопознание через те отношения, в которых он стоит к природе в целом в разнообразных ее аспектах». Конечно, признает Уайтхед, мы никогда не воспринимаем в опыте всю природу одновременно; тем не менее наш опыт содержит в себе события, связанные со всей системой (или «служащие ее знаком»). Заметим, что эпистемология Уайтхеда уже включает в себя биологическую теорию восприятия, представляющую воспринимающее существо как природный организм, реагирующий на окружающую среду, а эта последняя теория несет в зародыше его «философию организма».


В-третьих, Уайтхед предпринимает очередную атаку против атомизма во всех его проявлениях, заявляя, что наш опыт состоит из продолжительностей («событий»), а не точечных мгновений. Ни с какой другой позиции, утверждает он, нельзя понять изменение; при изменении прошлое перете-


==262


Глава 14


кает в настоящее, что возможно, если мы примем, что существуют продолжительности, но невозможно, если мы примем, что существуют мгновения. В то же время Уайтхед не склонен полностью отказываться от понятия «природы в какое-то мгновение», которое он называет «моментом», поскольку оно, по его мнению, существенно для научного анализа. Но если на том основании, что наука нуждается в понятии мгновения, мы заключим, что мгновения должны быть реальными ингредиентами нашего опыта, это будет «ошибочным предположением о реальном существовании того, чего нет». Тем не менее Уайтхед вовсе не желает утверждать, что мгновение представляет собой «фикцию» или «конвенцию»; по его мнению, считать так — значит разрывать всякую связь между наукой и опытом. Используя «метод экстенсивной абстракции», Уайтхед определяет мгновения через понятие опыта, но он не идентифицирует их положение внутри опыта; мгновения определяются им как класс, включающий множество продолжительностей с особыми экстенсивными отношениями друг к другу 26.


В-четвертых, достигает полного расцвета платонизм Уайтхеда. Уайтхед проводит четкое различие между «событиями» и «объектами». Событие уникально; в силу своей природы оно никогда не может повториться. События, можно сказать, представляют собой материал, специфику природы. «Объекты», наоборот, составляют то, что мы узнаем в природе, ее неизменные черты. Ни объект, ни событие не могут существовать изолированно друг от друга; каждое событие имеет определенный характер, т. е. в него «погружен» объект, а каждый объект характеризует некоторое событие. И все же, согласно Уайтхеду, хотя мы можем, строго говоря, приписать конкретное «местоположение» объекту, будет большой ошибкой считать его «в буквальном смысле» расположенным в этом месте. Мы можем, к примеру, сказать, что шторм имеет место в Атлантике. Это так, но слабонервные пассажиры в Англии сдают свои билеты, следовательно, шторм имеет место как в Атлантике, так и в Англии. «Объект выступает ингредиентом всего, что окружает его, — пишет он, — и это окружение не имеет четких границ»27.


В-пятых, Уайтхед резко критикует то, что названо им «удвоением природы», — этот аспект в его философии снискал широкую популярность, особенно после того, как был досконально изложен в «Науке и современном мире». Предложенное Галилеем и Локком различие между миром непосредственного опыта, содержащим цвета, звуки и запахи, и миром «научных сущностей», лишенным цвета, звука и запаха, воздействует на наше сознание, рождая в нем иллюзию, в которую оно с упоением верит. По мнению Уайтхеда, для науки красный отблеск заката в такой же мере «часть природы», как и колебания молекул; если ученый отбрасывает закат как «нечто, привнесенное психикой», он признается в своей неспособности дать связное описание всего, что содержит природа. Наука должна увязывать все известное, не делая никаких ссылок на то, что это известно: именно это хотел сказать Уайтхед своей часто цитируемой и часто неправильно истолковываемой фразой «природа закрыта сознанию».


В откровенно метафизических трудах, написанных Уайтхедом после того, как он в возрасте шестидесяти трех лет стал (в 1924 г.) профессором философии в Гарварде, темы «философии природы» получили новую формулировку и дальнейшее развитие. Из всех его поздних работ «Наука и со-


________________Естествоиспытатели становятся философами_______________


==263


временный мир» (1925) была наиболее читаемой не столько из-за ее метафизики, сколько из-за ее вклада в понимание человеческой культуры; «Приключения идей» (1933) снискали популярность по той же причине. Но свое наиболее полное и наиболее обескураживающее выражение метафизическое влечение Уайтхеда нашло в «Процессе и реальности» (1929).


Вполне уместно сравнить «Процесс и реальность» с работой Александера «Пространство, время и божество», которую Уайтхед высоко оценивал; впрочем, восхищение было взаимным. Оба автора считали отношение отдельных вещей к пространству и времени центральной проблемой философии, хотя и предлагали разные решения. Но, что более важно, они использовали один и тот же философский метод, который мы могли бы, греша непочтительностью, охарактеризовать как метод «я тебе говорю». Ни тот, ни другой не доказывали в привычном смысле этого слова. Как утверждал Уайтхед в работе «Религия в созидании» (1926), метафизика — это описание: метафизик выделяет в некоторой интересующей его области то, что представляется ему общими признаками реальности, и предварительно формулирует их в виде категорий; затем он старается установить, не являются ли они на самом деле общими, отыскивая их проявления в других сферах человеческих интересов. Опыт невозможно дедуцировать из общих принципов; предполагать обратное — значит, по его мнению, совершать роковую ошибку метафизиков; но мы можем надеяться описать наиболее общие черты опыта. «Процесс и реальность» и представляет собой попытку такого описания.


Отправной точкой для Уайтхеда служит теория восприятия. Если в философии природы его подход «гомогенен», т. е. не содержит ссылок на человеческое восприятие и мышление, то его метафизика «гетерогенна», поскольку здесь он анализирует наше мышление о природе. «Философия организма, — пишет он, — принимает субъективное основание современной философии... Вся Вселенная состоит из элементов, обнаруживаемых в опыте субъектов». Так, он сознательно связывает свою метафизику с идеалистической традицией; его цель, говорит он, состоит в «переложении некоторых основных учений абсолютного идеализма на реалистический лад». Однако он стоит ближе к Бозанкету и Холдейну с их склонностью к обобщениям, чем к Брэдли, хотя и признает, что многим обязан его теории «переживания». Он принимает принцип Холдейна, согласно которому «мы должны быть готовы верить в те различные ракурсы мира, в каких он нам видится». Главный пункт, в котором совпадают философия Уайтхеда и абсолютный идеализм и который более всего остального знаменует полный разрыв Уайтхеда со всем, что символизировал Рассел, заключен в принимаемом им принципе, гласящем, что «каждое высказывание уже содержит ссылку на Вселенную, проявляющую общий метафизический характер... а его полный анализ должен выявить требуемый для данного факта общий характер нашей Вселенной». Этот вывод — естественное следствие учения, утверждающего возможность сведения всех свойств вещи к ее отношениям с системой.


Однако биологический характер философии Уайтхеда 28 конечно же не соответствовал духу идеалистической традиции; видимо, здесь на Уайтхеда


==264


Глава 14


оказал влияние американский прагматизм. Проанализировав восприятие в биологических терминах как схватывание или «усвоение» организмом части окружающей его среды, Уайтхед обнаружил то же самое «усвоение» в отношениях между любыми вещами, независимо от того, являются они организмами или нет: Вселенная в его описании состоит из «единств существования», встраиваемых в единства («переживания») благодаря усвоениям. По мнению Уайтхеда, философы заблуждаются, полагая, что зрение является типичным способом взаимоотношения; Уайтхед призывает их поразмыслить над внутренними ощущениями. Тогда они поймут, полагает он, что присвоение и противодействие, а не «обладание чувственным данным голубого» являются отличительными особенностями не только восприятия, но и всех взаимоотношений, вместе образующих Вселенную.


==265


00.htm - glava16

Глава 15


НЕКОТОРЫЕ КЕМБРИДЖСКИЕ ФИЛОСОФЫ И «ТРАКТАТ» ВИТГЕНШТЕЙНА


Творческая мощь школы этики Кембриджского университета в начале XX в. проиллюстрирована нами более чем достаточно. Университету, который может предъявить права на Мура и Рассела, Мактаггарта и Уайтаеда, Уорда и Стаута, не страшны обвинения в бесплодии или узости. И все-таки наше повествование неполно. Другие философы — воспитанники Кембриджа упрочили философскую славу этого университета; и он радушно принял сначала в качестве аспиранта, а потом и профессора самого замечательного, многие сказали бы — величайшего, философа нашего столетия австрийца Людвига Витгенштейна.


О У. Е. Джонсоне, одном из наиболее известных доморощенных продуктов, мы уже вкратце сказали (гл. 6). Его статьи «Логическое исчисление» (1892) стилистически и даже в отдельных мыслях предвосхитили многое из того, что было написано в Кембридже позднее. В последующие годы он оказывал огромное влияние как преподаватель, но ничего не печатал. Лишь в 20-х гг. он опубликовал свою главную работу с непритязательным названием «Логика»1. Да и эта публикация состоялась благодаря энергии одного студента, а не по собственному почину Джонсона. И впрямь, «Логика» представляет собой ряд рукописей, которые были собраны вместе и таким образом составили книгу, в ней нет композиции, диктуемой одной главной идеей. Ценность этой книги — в отдельных деталях; однако здесь мы можем охарактеризовать ее лишь в самом общем виде.


Хотя Джонсон был по образованию математиком, «Логика» — книга, в сущности, философская, а не математическая. Благорасположенный к логицистской программе дедукции математики из логики, он все же не участвует в ней; за исключением дотошной и даже несколько жесткой критики теории пропозициональных функций Рассела, он мало обращается к работам логиков моложе Дж. Н. Кейнса, чью обновленную традиционную логику он перенял для своих целей.


Как мы уже отметили, Джонсон начинает с высказывания. Впрочем, его разрыв с идеалистической логикой не слишком резок; высказывание, пишет он, «есть лишь фактор в конкретном акте суждения». Хотя Джонсон подчеркивает важность четких различений, даваемые им различные объяснения отношения между суждением и высказыванием невозможно согласовать друг с другом. Этот факт, относящийся к самой сущности «Логики», во


==266


Глава 15


многом объясняет, почему книга Джонсона производит неоднозначное впечатление. В отличие от идеалистов, он признает известную автономию формальной логики, рассматриваемой как теория высказываний; в то же время эта автономия окружается таким количеством оговорок, что формальная логика оказывается едва ли не кукольным королевством, где реальная власть принадлежит эпистемологии.


В результате «Логика» вторгается в неожиданные области, она содержит, например, подробный анализ отношения между сознанием и телом. Логика, доказывает Джонсон, как «анализ и критика мышления» не может игнорировать вероятность и индукцию; адекватное обсуждение индукции подразумевает исследование понятий причины и субстанции; адекватное исследование этих понятий предполагает выявление и решение специфических проблем, возникающих в связи с отношением между сознанием и телом. Короче говоря, Джонсон доводит свою аргументацию до логического конца. Его «Логика» посвящена философии вообще, а не только собственно логике. Но она является замечательным образцом характерного «кембриджского» стиля: философские рассуждения Джонсона ясны, аналитичны, богаты различениями, но далеко не всегда убедительны.


Однако в отдельных отношениях Джонсон чрезвычайно влиятелен. Его неологизмы получили широкое признание, что случается редко. Такие выражения, как «остенсивное определение», и противопоставления «эпистемического» и «конститутивного», «определяющих» и «определяемых», «продолжающихся» и «возникающих» («continuants» и «occurents») знакомы нам по философской литературе. Но это не означает, что Джонсон просто умел выдумывать слова: он продемонстрировал полезность своих нововведений, используя их как инструменты заострения и переформулировки философских споров.


Он намерен показать, например, что процессы определения или индукции не единичны, а множественны; поэтому, давая имена их новооткрытым разновидностям, он делает это не просто в декоративных целях. Или, далее, он упрекает логиков в недостаточно тщательном разграничении логических форм. В частности, они неверно объединили в одну группу такие якобы относящиеся к одному типу суждения, как «красное (есть) цвет» и «Платон (есть) человек». С тем чтобы провести недостающее различение, он вводит противопоставление «определяющего» и «определяемого». «Платон (есть) человек», аргументирует он, утверждает принадлежность к классу, тогда как «красное (есть) цвет» соотносит не член класса с классом, а «определяющее» с «определяемым». Красное, зеленое, желтое — определяющие для определяемого цвет, точно так же, как квадратное, круглое, овальное — определяющие для определяемого форма. Множество определяющих (в отличие от множества членов класса) характеризуется не их сходством в определенном отношении, а скорее их специфическим отличием. Определяющие одного и того же определяемого «исключают» друг друга, т. е. они не могут одновременно характеризовать одну и ту же область; некая область может быть одновременно красной и круглой, но не красной и зеленой. Кроме того, доказывает Джонсон, различия между ними «сопоставимы», в отличие от различий между определяющими разных определяе-


Некоторые кембриджские философы и «Трактат» Витгенштейна


==267


мых. Вполне можно утверждать, что разница между красным и зеленым больше разницы между красным и оранжевым, но нельзя сказать, что она больше (меньше) разницы между красным и круглым или равна последней.


Должно быть очевидно, что наиболее ярко выраженным талантом Джонсона является способность к проведению тонких различений. Если вспомнить также о его математических способностях, то не покажется странным, что его привлекла теория вероятности, где (более чем в любой другой области) детальный анализ пограничных проблем математики, формальной логики и эпистемологии может принести богатые плоды. Работы Джонсона о вероятности, однако, фрагментарны и не вполне последовательны. Они были опубликованы лишь через одиннадцать лет после того, как другой выпускник Кембриджского университета, Дж. М. Кейнс 2, завершил свой «Трактат о вероятности» (1921). Он отчасти перенял теории Джонсона, отчасти переосмыслил и преодолел их, причем Джонсон не знал, как оценить его нововведения.


Иногда утверждают, будто Кейнс заимствовал у Джонсона (которого он знал сначала как близкого друга своего отца Дж. Н. Кейнса, а впоследствии как учителя и коллегу) лишь некоторые теоремы. Однако на самом деле в философских разделах «Трактата» явно царит дух Джонсона 3. Во введении Кейнс упоминает Джонсона наряду с Муром и Расселом, отмечая, что эти философы «едины в предпочтении фактов, считают, что предмет их исследований принадлежит скорее к науке, нежели к творческому воображению, пишут прозой, желая быть понятыми». Мур сказал в «Principia Ethica», что добро невозможно определить; Кейнс дерзнул сказать это о вероятности. Рассел дедуцировал арифметику из логики; Кейнс намерен дедуцировать таким образом теорию вероятности. Но сама логико-эпистемологическая атмосфера «Трактата» явно воспринята от Джонсона.


В духе Джонсона Кейнс начинает с высказывания, в отличие от Венна, начинающего с «события» или «случая». Согласно «частотной» теории Венна, утверждение «следующий вынутый из урны шар, вероятно, будет черным» есть утверждение о проценте вытягиваний, в результате которых будет вынут черный шар. Кейнс же считает, что проблема состоит в том, чтобы установить вероятность высказывания «следующий шар будет черным». Если теория вероятности не готова полностью отказаться от претензий на полезность в повседневных подсчетах вероятности, полагает Кейнс, то она должна охватить также области, где частотная теория, выступающая как достаточно правдоподобная в случае вынимания шаров, была бы явно неприменима.


Для того чтобы установить степень вероятности высказывания, согласно теории Кейнса, надо соотнести его с некой системой знания. Вероятность не есть свойство высказывания как такового; она выражает степень, в которой было бы разумно, учитывая имеющиеся в нашем распоряжении данные, считать это высказывание истинным. Таким образом, вероятность всегда относительна; тем не менее она «объективна» в том смысле, что высказывание имеет определенную вероятность относительно имеющихся данных, независимо от того, сознаем ли мы эту вероятность или не сознаем. Можно спросить, каково же именно то отношение «делать вероятным», что существует между данными и выводом? Это уникальное логи-


==268