Итоги филологического проекта

Вид материала

Доклад

Содержание Тезисы докладов Историко-филологического факультета Учебно-научный центр Доклад д-ра ист. наук., проф. ИВГИ, акад. РАГИ Г.С. Кнабе Тезисы Г.С. Кнабе Тезисы Ю.Л. Троицкий Тезисы В.И. Тюпа Тезисы И.О. Шайтанов

Подобный материал:

• Аннотация программы преддипломной практики Выбор темы дипломного проекта предопределяет, 26.79kb.
• Темы вашего учебного проекта, 70.86kb.
• Проект Итоги и рекомендации Проекта EuropeAid «Наука и коммерциализация технологий», 322.85kb.
• «Некоторые итоги мультикультурного проекта в современной Европе и проблемы духовной, 890.96kb.
• Итоги реализации приоритетного национального проекта «Образование» в Ульяновской области, 229.68kb.
• Итоги рассмотрения проекта решения Оренбургского городского Совета «О бюджете города, 2466.36kb.
• Итоги конкурса подводятся в конце марта 2012 года на традиционных встречах с абитуриентами, 59.33kb.
• Итоги реализации приоритетного национального проекта «Здоровье» на территории Ульяновской, 337.99kb.
• Итоги проекта, направленного на повышение уровня финансовой грамотности, 416.1kb.
• Программа Москва 2006 организационный комитет: Сопредседатели: д п. н., профессор,, 233.48kb.

Междисциплинарный круглый стол


Классическое гуманитарное знание –

история и филология – в начале XXI века


Отчеты о подготовительных мероприятиях (январь – февраль 2009)


Тезисы докладов (27 марта 2009 г.)


Содержание


Мероприятия в рамках подготовки к междисциплинарному круглому столу

Круглый стол «История и филология в XXI веке: межкультурный диалог»..............3

Круглый стол «Нарратология в контексте историко-филологического знания»........6

Доклад Г.С. Кнабе «Культура как норма и культура как причуда. Cultus в Древнем Риме»..................................................................................................................................9


Тезисы докладов

Кнабе Г.С. Римский cultus и современная архитектура...............................................11

Троицкий Ю.Л. Историческое событие как конструкт.................................................13

Тюпа В.И. Эвристический потенциал нарратологии....................................................15

Зенкин С.Н. Итоги филологического проекта...............................................................19

Шайтанов И.О. Компаративистика и/или поэтика......................................................21


Кафедра истории и теории гуманитарного знания

Историко-филологического факультета

Института филологии и истории


Круглый стол

«История и филология в XXI веке: межкультурный диалог»


22 января 2009 года состоялось первое мероприятие в рамках подготовки к междисциплинарному круглому столу «Классическое гуманитарное знание – история и филология – в начале XXI века» Гуманитарных чтений РГГУ – 2009. Дискуссия о возможных путях взаимодействия двух классических гуманитарных дисциплин в XXI веке была инициирована Институтом филологии и истории РГГУ. С докладами выступили заведующая кафедрой истории и теории гуманитарного знания профессор Л.П. Репина и заведующий кафедрой сравнительной истории литератур профессор И.О. Шайтанов. Сообщения и комментарии предложили сотрудники Учебно-научного центра визуальной антропологии и эгоистории и других научных структур университета.

В докладе Л.П. Репиной рассматривалось влияние «лингвистического поворота» на историческую науку. Возможности, открывшиеся перед историком благодаря форсированию внимания к языку источников и исследовательских работ, вызвали немалый энтузиазм у части профессионального сообщества. С другой стороны, связанные с новыми подходами релятивизация исторической истины и движение к признанию истории жанром литературы вызвали у многих серьезные опасения, так как наносили удар по социальному престижу и статусу исторического знания, подрывая его притязания на научность. Л.П. Репина указала на продуктивность позиции, при которой достижения «лингвистического поворота» заимствуются частично (в первую очередь речь идет о критической саморефлексии историка, внимании к собственному исследовательскому языку), в то же время отстаивается суверенность истории и ее принадлежность к научному знанию. Образец таких взглядов можно найти в работах Р. Шартье, по мысли которого история принципиально отличается от литературы тем, что структура исторического повествования определяется не жанровой принадлежностью, а внеположной дискурсу реальностью.

Дебаты вокруг феномена «лингвистического поворота» и его последствий для историографии нередко оформляются в виде программных теоретических текстов, однако Л.П. Репина отметила необходимость написания работ, в которых на конкретном материале была бы проявлена специфика, с одной стороны, истории, а с другой – возможности междисциплинарного подхода. Подобные исследования создавались, например, в рамках истории чтения. Чаще же внимание к текстуальной составляющей исследования оказывается недостаточным, например, цитаты используются как однозначное подтверждение тезисов историка – таким образом, работа по интерпретации и критике источника, которая могла бы стать темой методологической рефлексии, обходится молчанием.

В докладе также было отмечено изменение понимания междисциплинарности за последние десятилетия: от заимствования методов других наук к конструированию новых объектов исследования и постановке проблем, которые не могут решаться в пределах одной дисциплины. Этот новый феномен Л.П. Репина предложила описывать термином «трансдисциплинарность». Чуть позже Ю.П. Зарецкий в своем выступлении указал на принципиально трансдисциплинарный характер работы с автобиографическими источниками.

Если Л.П. Репина говорила о влиянии междисциплинарных тенденций, в особенности лингвистического поворота, на историческую науку, то в докладе И.О. Шайтанова взаимоотношения истории и филологии рассматривались сквозь призму ситуации, в которой оказалось современное литературоведение. После теоретических откровений второй половины ХХ века литературный текст начал рассматриваться как один из многих текстов, утратив аксиологическую исключительность. Поэтика, обращенная к изучению специфики литературы, была объявлена «устаревшей». При этом распространенные формы обращения в литературоведении к исторической составляющей не отвечают на вызов современности. По мысли И.О. Шайтанова, восстановить историческое измерение и реконструировать культурный контекст произведения позволил бы метод «насыщенного описания» (был процитирован знаменитый пример К. Гирца про «подмигивание» и «стратифицированную иерархию наполненных смыслом структур»), но литературоведам пока не удалось его освоить.

Докладчик выступил с критикой «нового историзма», упрекнув его в методологической непоследовательности и отсутствии существенных достижений. В целом И.О. Шайтанов отметил упадок профессионализма в литературоведении: яркие, но пустые теории сменяют одна другую, постоянно изобретаются новые термины, служащие своеобразным «украшением» исследовательского текста, в то время как реальные знания и «ремесленное» мастерство уходят. Неспособность и нежелание студентов знать историю литературы в том же объеме, что и их предшественники, приходится принять как факт; в этой ситуации целесообразно действительно положить в основу преподавания литературоведения теории, но хотя бы те из них, которые могут иметь прикладное применение. По мнению И.О. Шайтанова, крайне важно осмыслить отечественную традицию литературоведения от «Исторической поэтики» А.Н. Веселовского до работ формалистов 1920-х годов.

В выступлениях участников дискуссии неоднократно подчеркивалось, что среди «поворотов», привнесших решительные изменения в методологию и самосознание гуманитаристики, особую роль играл «визуальный»: колоссальный рост внимания к визуальному материалу и к категориальному аппарату, помогающему концептуализировать визуальные впечатления и допускающему распространение на разные типы источников. Об этом, в частности, много говорили сотрудники центра визуальной антропологии и эгоистории. И.П. Кулакова в своем сообщении указала на растущий интерес к истории повседневности, для которой важным источником являются художественные тексты. До недавнего времени во многом маргинальный статус исследований повседневности с точки зрения академической науки привел к возникновению параллельных и почти не соприкасающихся между собой традиций профессиональной и «самодеятельной» истории. При этом специалисты-историки отнюдь не выигрывают в этой конкуренции: они обратили внимание на повседневность позже и порой обладают менее доскональным знанием предмета, чем вдохновенные любители. Кроме того, наиболее сильные по воздействию образы прошлого создаются в кино и на сцене – зачастую без участия представителей научного сообщества и в ущерб исторической правде. И.П. Кулакова призвала профессиональных гуманитариев активнее участвовать в популяризации своих работ, указав в качестве примера перспективных способов презентации исторического знания на документальные фильмы и интерактивные программы.

В обсуждении форм публичного представления знания активное участие приняла сотрудница Государственного литературного музея Л.К. Алексеева. Она рассказала о сложностях, с которыми сопряжены попытки соединения литературоведения и истории в музейной экспозиции. В литературных музеях история, как правило, оказывается «недопредставленной», ограничивается публицистическим прочтением. Литература XXI века потребует полного переопределения сущности литературного музея, так как с исчезновением архива будет утрачено историческое измерение конкретных произведений.

Участники дискуссии отметили важность и плодотворность междисциплинарного диалога и выразили надежду на его продолжение с привлечением как исследователей-теоретиков, так и практиков публичной презентации гуманитарного знания.


Учебно-научный центр

глобалистики и компаративистики

Института филологии и истории РГГУ

Круглый стол «Нарратология в контексте

историко-филологического знания»


19 февраля 2009 года состоялось второе мероприятие в рамках подготовки к междисциплинарному круглому столу «Классическое гуманитарное знание – история и филология – в начале XXI века» Гуманитарных чтений РГГУ – 2009. Заведующий кафедрой теоретической и исторической поэтики ИФФ ИФИ РГГУ профессор В.И. Тюпа и доцент кафедры теории и истории гуманитарного знания ИФФ ИФИ РГГУ Ю.Л. Троицкий выступили с докладами, объединенными темой «Нарратология в контексте историко-филологического знания».

В докладе В.И.Тюпы рассматривалось соотношение и взаимовлияние «специальной» и «общей» нарратологии. Нарратология в узком смысле понимается как характеристика, связанная с литературным повествованием, однако выявление специфики рассказывания «историй» как способа порождения текстов оказалось познавательной стратегией, востребованной и за пределами теории литературы в самых различных областях знания. В качестве примера В.И.Тюпа указал на медицинскую нарратологию – терапевтический метод, основанный на проговаривании истории болезни, какой она видится пациенту, и внесении положительных изменений в этот рассказ.

Для нарратологического подхода ключевой является категория «события». По определению М.М. Бахтина, текст как целое содержит в себе два события: «событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания». По мысли В.И. Тюпы, подобная «двоякособытийность» высказывания является базовой характеристикой нарратива, независимо от контекста нарратологических изысканий. Событие определяется набором признаков: однократность, вероятностность, фрактальность (построение интриги «из эпизодов») и интенциональность (неотделимость события от точки зрения на него). Конструирование этих характеристик в тексте задает повествовательный режим, в котором преодолевается противоположный событийности бытия полюс – процессуальность (с такими качествами, как повторяемость, закономерность, преемственность состояний, независимость от человеческого сознания). В.И. Тюпа показал возможность и, более того, необходимость сочетать исследовательские оптики, позволяющие увидеть в одном явлении и процесс, и событие. В качестве модели подобного подхода был назван (не в первый раз в ходе обсуждения и подготовки Гуманитарных чтений – 2009) принцип дополнительности. Возможность продуктивного взаимообогащения естественных и гуманитарных наук В.И.Тюпа усмотрел также в том, как нарратологические категории «событие» и «процесс» используются в синергетике И. Пригожина.

В ходе дискуссии, развернувшейся после доклада, был поднят вопрос, действительно ли надлежит, вслед за Полем Рикёром определить событие как «то, что могло произойти по-другому», или же напротив – как то, что, структурировав субъективный опыт, в ретроспективном взгляде по-другому произойти не могло? По мысли В.И. Тюпы, именно момент субъективной оценки и выбора задает в данном случае вариативность, вероятностность события.

Кроме того, после реплики А.В. Корчинского, активно обсуждалась еще одна характеристика событийности – «выпадение» из привычного дискурса. Событие в этом аспекте может быть рассмотрено как явление, не укладывающееся в рамки традиционных моделей описания и требующее выработки нового языка

Ю.Л. Троицкий в своем докладе также обратился к проблематике события, рассмотрев ее с точки зрения исторической науки. В данном случае событие предлагалось понимать как конструкт, производимый сообществом историков, а определяющей характеристикой события оказалась потенциальная множественность описаний. Наряду с «обычными» историческими событиями Ю.Л. Троицкий выделил события «парадигмальные», задающие модель, по которой последующие поколения пытаются выстраивать и описывать современную им реальность (например, Великая французская революция для всех последующих «революций»).

Одной из основных задач нарратологического внимания к истории должно стать, по мысли докладчика, преодоление «нарративного упрощения», проявляющегося в отражении единственной точки зрения и стремлении задать событиям четкую хронологическую последовательность, из которой (порой даже неосознанно) выводятся причинно-следственные заключения. В качестве возможного способа избегнуть подобных искажений Ю.Л. Троицкий указал на процедуру «масштабирования» – помещения одного и того же события в контексты различного масштаба. Другой метод представлял собой своеобразное расширение принципа дополнительности: сведение воедино не двух, а сразу четырех взаимодополняющих точек зрения на событие, которые докладчик условно обозначил как позиции «современника», «иностранца», «потомка» и «шута» («смехача») (см. схему в тезисах Ю.Л. Троицкого на с. 15).

Ю.Л. Троицкий также указал на растущее значение эгоистории, которая начинает задавать базовые модели для массового исторического сознания. В последовавшей за докладом дискуссии А.М. Перлов предположил, что аналогичный «субъективный поворот» уже произошел в сознании значительной части профессионального гуманитарного сообщества: в ситуации распада традиционных дисциплинарных полей определяющей для исследователя становится личная мотивация.

Л.П. Репина указала на то, что наряду с проанализированной обоими докладчиками сконструированностью события, исторический «факт» также следует понимать как продукт деятельности историков, а не объективную данность.

В заключение Ю.Л. Троицкий еще раз указал на то, какую огромную роль для возможностей ориентироваться в повседневной реальности играет структурирование воображаемого мира в художественных и научных текстах.


Учебно-научный центр

визуальной антропологии и эгоистории


Доклад д-ра ист. наук., проф. ИВГИ, акад. РАГИ Г.С. Кнабе

«Культура как норма и культура как причуда. Cultus в Древнем Риме»


26 февраля в рамках подготовки к  Гуманитарным чтениям РГГУ – 2009 прошел организованный Центром визуальной антропологии и эгоистории круглый стол «Человек и его мир на пересечении образа и текста: Новые исследования, сюжеты, подходы». С основным докладом «Культура как норма и культура как причуда. Cultus в Древнем Риме» выступил д-р ист. наук, акад. Российской академии гуманитарных исследований, проф. Г.С. Кнабе.

В кратком вступительном слове модератор круглого стола д-р ист. наук, директор УНЦ визуальной антропологии и эгоистории Н.И. Басовская, отметив, что докладчик и его работы едва ли нуждаются в специальном представлении, обратила внимание на то, что исследования Г.С. Кнабе всегда чрезвычайно актуальны, всегда идут немного «впереди» раздумий гуманитарных наук о наиболее фундаментальных проблемах.

В докладе Г.С. Кнабе была предложена оригинальная интерпретация важнейших культурологических понятий, прослежена их связь с визуальной культурой Древнего Рима и современности. Автор говорит: «Разрешаемое противоречие между обществом и личностью, если оно зафиксировано в принятых нормах жизни, есть цивилизация; если оно осознано и пережито, оно есть культура. Без них жизнь людей невозможна, полное исчерпание ими жизни тоже невозможно: я не могу стать как все, все не могут стать как я. Одна из форм разрешения этого противоречия – праздник. Есть что-то забавное и отрадное, причудливое и странное в отдыхе цивилизации от культуры, без которой можно на короткое время попраздновать, но всерьез-то жить нельзя. А если одновременно можно и нельзя, тогда культура становится игрой в культуру. Культурные римляне придумали такую игру и назвали ее “cultus”».

Главный вопрос, на котором сконцентрировал внимание докладчик, был связан с современностью: не в ту же ли самую игру погружаемся мы сегодня, видя, как мир захватывает стиль современной постмодернистской архитектуры? Когда мы, например, смотрим на панораму строящегося Москва-Cити, на Международный Дом музыки за Павелецким вокзалом, на Дом областных представительств в Весковском переулке, на парижский Бобур или Раухштрассе в Берлине, мы видим ту самую игру в культуру, ведь культурная программа архитектурных сооружений такого типа строится на чувстве полного освобождения от истории, замены ее причудой.

В ходе обсуждения доклада В.И. Уколова (МГИМО) заметила, что Г.С. Кнабе нашел удивительно верные точки соприкосновения между Древним Римом и современностью. Она добавила, что нечто подобное той «игре в культуру», о которой говорил докладчик, происходило с латинским языком, когда возникала украшенная «идеальная латынь», «прикидывающаяся латынью». В.И. Уколова также обратила внимание на парадокс: вопреки стремлению остаться индивидуальными, порвав со временем, города становятся одинаковыми.

  И.Н. Данилевский  (ИВИ РАН) отметил, что докладчиком были подняты вопросы, имеющие глубокие философско-методологические смыслы. В частности, касающиеся таких занимающих историков проблем, как соотношение общего и индивидуального, массового и уникального, типичного и особенного, необходимого и случайного, привычного и неожиданного. И.Н. Данилевский провел также параллели между архитектурными образами современных городов и городом без стен в фильме Ларса фон Триера «Догвиль».

А.Л. Доброхотов (МГУ) отметил способность докладчика сочетать ремесло историка и философа при высокой «степени оптики». Его особое внимание привлекла прозвучавшая в докладе метафора «причуды». Полемизируя с ее интерпретацией Г.С. Кнабе, А.Л. Доброхотов  заметил, что в современной архитектуре он не видит подлинной причуды: в ней нет напряжения, «нерва», нет отталкивания от нормы. Он также высказал мнение, что образы современного города, представленные в докладе, это не само будущее (Future), а попытка заполнить будущее: архитектура будущего, скорее всего, будет совсем иной.

В заключительном слове модератор круглого стола Н.И. Басовская отметила, что в докладе Г.С. Кнабе нашло точное отражение тревожное состояния сегодняшнего социума, то, как взаимодействуют связанные воедино эпоха и образ индивидуального «я».

Тезисы

Г.С. Кнабе

Римский cultus и современная архитектура


Одна из самых выразительных сфер семиотики культуры – архитектура. В ее сегодняшнем состоянии она предстает как воплощение одной из важнейших проблем культуры – отношения в ней современности и истории. Если понимать под «сегодня» последнюю треть XX века и первое десятилетие века ХХI-го, указанная проблема предстает в двух видах-этапах. Первый, обычно ассоциируемый с атмосферой постмодерна (1970-е – начало 1990-х) – пародийный. В нем архитектура отказывается от «проклятия истории» как ценностной дифференциации «высокого» и «низкого» и смешивает их от Бобура до Международного Дома музыки (за Павелецким вокзалом в Москве), от манифестной Раухштрассе в Берлине до Дома областных представительств в Весковском переулке возле РГГУ.

На втором этапе (1990-е – конец 2000-х) культурная программа архитектурного сооружения или градостроительства строится на чувстве полного освобождения от истории. До этого «второго этапа», идя по улицам Москвы или любого другого большого и старого города, будь то в России или в Западной Европе, взгляд и память как бы перебирали разрозненные звенья единой цепи. Профиль здания, его орнамент, непроизвольные (или сознательные) ассоциации, классицизм и ампир, готически или византийски окрашенная эклектика, модерн, конструктивизм, в Москве – так называемый «сталинский ампир», а затем и хрущевские пятиэтажки. За каждой эпохой – стиль. За каждым стилем – образ времени, атмосфера общества и культуры, фактура повседневного существования, имена-символы – Екатерина и Пушкин, Гете и Бальзак, Наполеон и викторианская Англия, рождение русской интеллигенции, радужное видение грядущего социализма и залатывание его провалов и дыр.

Если первый этап связывался с умонастроением постмодерна, то второй – с атмосферой глобализма. Никаких исторических ассоциаций и, значит, никакой истории. Знаковая фигура – Норманн Фостер, самая удобная площадка для анализа – Москва–Сити, подходящий материал – последние номера журнала московских архитекторов с английским названием «Made in Future».

Атмосфера, возникающая в эту эпоху, предполагает и утверждает как программу архитектуры даже не освобождение от истории как стихии общественно-культурных противоречий и утверждения их в виде «высокого» и «низкого». Скорее, программа – иная. Интересы общественного целого, выживания человека и общества во всей своей серьезности и ответственности, остаются обязательными для каждого. При этом, однако, культурно-эстетическая сфера располагается вне такой ответственности и обязательности и выражает себя, скорее, через свободную игру или причуду, через отклонение или фантазию. Серьезность задачи и игровое исполнение взаимно проникают друг в друга, создавая особый тип культуры и художественной выразительности. Эта ситуация изредка в истории культуры встречалась, но наиболее полно и весомо она представлена в Древнем Риме во второй половине I века до н.э. и на протяжении всего I века н.э., условно говоря, от Цицерона до Тацита. С легкой руки Цицерона этот тип культуры и сама позиция по отношению к нему стали обозначаться словом cultus и словосочетанием cultus vitae – «возделывание собственной жизни, превращение ее в предмет забот, уход за ней и ее украшение».

На протяжении указанного периода логика исторического процесса в большей степени заставляет растущее римское государство и все более открытое общество пересматривать исходно архаическую систему ценностей, как не соответствующую меняющимся условиям, – и в то же время продолжать ориентироваться на ее исходные ценности, имманентно присущие античному укладу в целом. Отсюда рождается ряд процессов культурного сознания и культурной практики, которые эту двойственность отражают. Они уже входят в складывающуюся и существующую систему культуры, но еще воспринимаются в ней как не до конца органичные, соотносимые с cultus'ом, хотя еще не становящиеся им. Таковы эллинофильство II – I веков до н.э и I в. н.э. от Сципионов Старшего и Младшего до Сенеки; таково разложение системы норм, управлявших римским «искусством искусств», т.е. публичным красноречием, и замена их серебряной латынью и – в еще большей мере – азианизмом. Следующий шаг – появление собственно cultus’а: страстного увлечения художественным, и все более рафинированным оформлением повседневной жизни. Появление в связи с этим вилл, частных домашних купален; оформление особняков настенной живописью II и IV стиля; причуды как престижная форма поведения.

В архитектуре «наших» первых лет ХХI века отражаются те же предпосылки и те же их проявления, суть которых – утрата тысячелетнего воздуха культуры. Пригласим слушателей пройтись по Остии – припортовому городку возле Рима. Он отстроен как город, как целое и образ, уже во II веке н.э. Раздвоение культуры и расцветший на его почве cultus как доминанта культуры не то чтобы кончились, но отступили на задний план, не видны, не окрашивают реальность. Прошлое, традиция, высокая культура, разумеется, где-то сохранились, где-то есть. Может, в школьных программах? Непосредственно перед нами – то же игровое отсутствие весомого, противоречивого, духовно насыщенного, человечески серьезного прошлого. Может быть, без него и в самом деле можно обойтись?

Из окон верхнего этажа домов где-нибудь на Ленинградском проспекте, у метро «Динамо» или «Аэропорт», открывается вид на грандиозную панораму строящегося Москва-Сити. Made in Future?

 


Тезисы

Ю.Л. Троицкий

Историческое событие как конструкт

1. Событие – это конструкт историка, в основе которого лежит факт, являющийся результатом фиксации фрагмента действительности в предельно нейтральном виде.
   
2. Факт становится событием благодаря множественности описаний (по меньшей мере – более чем одно). Это генезис события.
   
3. Событию придается значение фактора, изменяющего вектор процессуальности.
   
4. Событие имманентно противоречиво уже потому, что лежит на границе осуществленной и потенциальной истории.
   
5. Событие оформляется как событие post factum и является конвенциональным продуктом сообщества историков (Октябрьский переворот vs Великая Октябрьская социалистическая революция).
   
6. События могут быть ранжированы на значительные, или парадигмальные, и исторические события.
   
   0. Парадигмальные события становятся эпистемологическим инструментом и языком описания, а иногда и руководством для социальных действий последующих исторических событий того же типологического ряда (события римской истории для деятелей Французской революции, события последней для вождей Октябрьского переворота в России).
      
   1. В условиях кризиса парадигмальным событием может стать микрособытие или эгособытие (см. «Люцерн» Л.Н. Толстого).
      
7. Одна из возможных задач историографии – преодоление «нарративного упрощения» в репрезентации событий, а также освобождение от тотальной темпоральной последовательности, породившей каузальность в качестве доминирующего объяснительного механизма исторического движения.
   
8. Возможный вариант такого преодоления – процедура масштабирования событий, которая заключается в том, что одно и то же событие помещается последовательно в различные по масштабу контексты. Полученные таким образом описания составляют интерсубъективное пространство события, взятого вне каузальных отношений.
   
   0. Возникающие при таком подходе разрывы непрерывности нарративного описания не заполняются риторическими топосами и свидетельствуют о преодолении искажающего воздействия нарративной репрезентации события.
      
9. Другим механизмом сопротивления нарративным искажениям может стать схема «тропологических стратегий» описания события (см. рис.), когда описание ведется с помощью четырех тропологических стратегий: метонимической (современники события), метафорической (тексты иностранцев), синекдохической (позиция потомка) и иронической (смеховая позиция).
   

0. Согласно современным неориторическим представлениям, такое описание может претендовать на полноту, но при этом быть имманентно противоречивым.
   

Схема полного описания события:





Тезисы

В.И. Тюпа

Эвристический потенциал нарратологии


В широкое употребление понятие «нарратологии» начинает входить после новаторских работ Ролана Барта, Клода Бремона, Цветана Тодорова, в особенности «Grammaire du Decameron» (1969) последнего. В начале 1970-х гг. в западном литературоведении начинают появляться классические для современной нарратологии работы Ж. Женетта, Дж. Принса, С. Чэтмена, В. Шмида и др. В 1973 г. Бахтиным были написаны нарратологические по сути своей «Заключительные замечания» к его работе 1930-х гг. о романном хронотопе.

Современная нарратология представляет собой весьма обширную область научного поиска в сфере сюжетно-повествовательных текстов, соотносимых с некоторой фабулой (историей, интригой). Речь идет не только о художественных текстах и порой даже не только о текстах вербальных: усилиями историков, философов, культурологов категория нарративности получила весьма широкое распространение и глубокое концептуальное наполнение. Особо следует отметить роль философа Поля Рикера, историка Хейдена Уайта, литературоведа Вольфа Шмида, внесших значительный вклад в нынешнее состояние и направление нарратологических исследований.

Центральная проблема нарратологии может быть сформулирована словами А.С. Данто: «Всякий рассказ – это структура, навязанная событиям, группирующая их друг с другом и исключающая некоторые из них как недостаточно существенные»¹.

Хейден Уайт значительно расширил понятие «нарративной структуры» (в частности историографического дискурса), включив в него интригу: «Построение интриги состоит в придании истории смысла» путем нарративного объединения составляющих ее событий «в единой, всеохватывающей или архетипической форме»².

При всех разночтениях в понимании «наррации» для рассмотрения нарративного дискурса как широко употребительного, но специфического способа текстообразования решающим оказывается признак двоякой событийности:

«Перед нами два события, – писал Бахтин, – событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте <...> Мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов»³.

Предмет нарратологии не сводится ни к ряду референтных («рассказываемых») событий, ни к ряду коммуникативных «событий рассказывания»; он представляет собой соотносительность этих рядов. При этом именно категория события выступает ключевой нарратологической категорией, вокруг которой так или иначе группируются все остальные. В частности, версия Вольфа Шмида «основывается на концепции нарративности как событийности»⁴.

Понятие события требует принципиальной, теоретически выверенной экспликации в намеченном П. Рикером ряду «родовых феноменов (событий, процессов, состояний)»⁵. Ибо специфика нарративного дискурса – в отличие от стенограммы или хронологической фиксации наблюдений – состоит именно в том, что он наделяет факт или некоторую совокупность фактов статусом события.

«Бытие событийно» (непредопределено, окказионально) и «бытие процессуально» (закономерно, прогнозируемо) суть два взаимодополнительных утверждения, в равной мере обладающих относительной истинностью. Нарратив базируется на первом утверждении и вне его семантического поля неосуществим.

Теоретическая модель события может быть сведена к трем аспектам, каждый из которых может оказываться как простым (односоставным), так и весьма сложным (многосоставным):

актант (гетерогенный фактор событийности как отклонения от нормы, прерывания процесса или уклонения от ритуала);

картина мира (эндогенный фактор нормализованного фона событийности);

точка зрения (интенциональный фактор – наличие актуализатора событийности, наделяющего происходящее статусом события).

Статус событийности определяется набором признаков, который в изложении разных нарратологов многоообразно варьируется вокруг некоторого общего ядра. Сформулируем характеристики, состоящие в различении «события» от «процесса».


1. Однократность, беспрецедентная выделенность некоторой конфигурации факторов из природной неизбежности или социальной ритуальности.

Многократно повторяющееся действие или положение дел перестает восприниматься событийно и предстает «шагом» природного, социального или ментального процесса.


2. Вероятностность, неоднозначность, непредопределенность перехода от предыдущего состояния к последующему, создающая «интригу» события (в рикёровском понимании). По определению Рикёра, «событие – это то, что могло произойти по-другому»⁶.

В противоположность сказанному процесс характеризуется стадиальностью. Здесь переходы от состояния к состоянию предопределены неотменимым порядком стадий данного процесса. Однако чистая процессуальность возможна только в искусственных условиях. В реальности вторжение гетерогенного актантного фактора всегда может привести к разрыву процессуальной цепи и образованию события.


3. Фрактальность, составляющая важнейшую конструктивную особенность нарративного текста – неустранимость «эпизодического аспекта построения интриги»⁷.

Любой излагающий некоторую историю (фабулу) дискурс – это конфигурация эпизодов (участков текста, характеризующихся единством места, времени и состава действующих лиц), между которыми обнаруживаются разломы. Ибо для идентификации события должен быть обнаружен «разрыв одной или нескольких связей» (Лев Гумилев) из числа пространственных, временных и/или актантных. При максимальном сжатии наррации событие редуцируется до одного эпизода, но по мере нарастания его детализации оно всегда может быть развернуто в некоторую цепь эпизодов.

Актуальное членение текста на конструктивные единицы эпизодичности и выявление системы таких эпизодов – начальный этап нарратологического анализа, не всегда отрефлектированный самим исследователем, но всегда так или иначе осуществляемый. Этот путь анализа, уже отработанный литературоведением на «фикциональных» (художественных) текстах, не менее эффективен и для рассмотрения исторических источников, вообще любых изложений какой-либо «истории».

Фрактальностью ряда эпизодов, прерывностью смены ситуаций событийная цепь отличается от процесса, характеризующегося преемственностью своих состояний.


4. Интенциональность, неотделимость события от соответствующей точки зрения на него, поскольку, согласно формуле Бахтина, «главное действующее лицо события – свидетель и судия»⁸, в сознании которого актуализируется смыслосообразность происходящего.

Субъектом такого сознания может оказаться и непосредственный участник события, и его сторонний наблюдатель, если займет по отношению к происшедшему нарративную позицию. Ключ к интенции нарратора, проявляющей себя не только «фокализацией» повествования на деталях и частностях, кроется, прежде всего, в организации фрактальной системы эпизодов. Наррация, собственно говоря, и есть «эпизодизация» события, формирующая «историю».

Интенциональна и «картина мира» коллективного или индивидуального субъекта жизни, ибо она неизбежно ценностна, избирательна, неотделима от субъективного опыта: она предполагает актуализацию одних и дезактуализацию других моментов объективной действительности. Картина мира, составляющая нарративный фон событийности, манифестируется речью повестователя, как правило, имплицитно, ненамеренно.

Процесс, напротив, внеинтенционален: он действителен и без наблюдателя («свидетеля и судии»). Однако осмысление процесса в такой же мере требует от субъекта дискурсивной компетенции, но не нарративной, а итеративно-описательной или рефлективной.

В силу онтологической взаимодополнительности процессуальности и событийности бытия один и тот же отрезок жизни получает весьма различное освещение в зависимости от избранной говорящим коммуникативной стратегии.

Так, однозначно предсказуемое и ожидаемое астрономическое явление (восход или заход солнца) в художественном произведении может быть представлено ярким концептуально значимым событием. И наоборот: вполне окказиональный факт удара молнии в некоторый предмет в научном тексте будет интерпретирован как закономерный физический процесс.

Теоретическое осмысление и практическая разработка системы координат «процесс – событие» обладают существенным эвристическим потенциалом не только в сфере гуманитарных наук. Значительный интерес к нарратологии проявляет синергетика – междисциплинарная научная «стратегия» (И. Пригожин) физико-математического происхождения, «избегающая драматической альтернативы между слепыми законами и произвольными событиями», изыскивающая средний путь «между двумя противоположными картинами – детерминистическим миром (законосообразных процессов – В.Т.) и произвольным миром чистых событий»⁹.


Тезисы

С.Н. Зенкин

Итоги филологического проекта


Жан Старобинский наметил типологическую схему развития критики, которая начинает со вкусовых оценок художественного качества, затем обращается к «филологической» критике текстов («текстологии» литературных памятников) и, наконец, превращается в свободную интерпретацию, лишь опосредованно опирающуюся на словесный материал интерпретируемого текста. Сходную эволюцию претерпел в истории и филологический проект.

В истории филологии была героическая эпоха, когда эта наука казалась не безразмерно широкой, но и не технически узкой. Возникнув еще в античности, она затем получила новый импульс в эпоху Возрождения и особенно в конце XVIII века у Фридриха Вольфа. В понимании Вольфа филология – попытка интегрального знания о культуре чужого народа, в особенности древнего. Эту культуру надо мыслить не через абстрактные категории, а через углубленное изучение текстов, находя в них тонкие оттенки смысла. Филология синтезирует знание о языке и о словесном художественном творчестве и в итоге равна культурологии. Возникла филологическая утопия – утопия слияния древней традиции и современной герменевтической мысли.

Уже к концу ХIХ века филологическая утопия начинает давать трещину. Возникают фигуры филологов-расстриг (Ницше). В более «лояльной» филологии появляются реформаторские тенденции, например историческая поэтика Веселовского. Происходит сдвиг к несловесным уровням строения литературы – например, к типологии сюжетов; филология выходит за пределы языкового материала, «литературоведение» отдаляется от лингвистики. Вместо филологии с ее универсалистским пониманием языка возникла история литературы, которая часто называется ее именем, но отличается по сути. В тенденции она превращается в изучение историко-биографических контекстов, вовсе не имеющее отношение к исследованию языка. Язык – инструментальный медиум, его нужно использовать и отбросить, историку литературы язык мало интересен, а интересны внеязыковые обстоятельства. Симптоматичным примером литературной истории, мигрирующей в область «просто» истории, служит «новый историзм»: с его точки зрения, литература не просто отражает историю, не просто сама может стать ее событием, но она еще и программирует политическую историю. История литературы научилась находить двусторонность в отношениях истории и литературы. Но из этого замкнутого контура исключен язык как нечто самостоятельное.

Итак, филология повторяет путь критики, прослеженный Ж.Старобинским: начав с озабоченности языком, она все больше отходит от него, все меньше «любит слово».

Попыткой обновления филологического проспекта стала уже упомянутая выше поэтика, развивающаяся в разных странах с конца XIX века. Начав с объективно-спецификаторского анализа текстов, она в дальнейшем занялась выявлением в текстах скрытых, неочевидных смыслов – идеологической критикой литературы. Такая позднейшая версия поэтики, опять-таки преодолевающая свои лингвистические интенции, получила название «теории» или «деконструкции». С ней случилось то же, что с критикой и филологией: начав с глубокого интереса к языку, с опоры на передовые лингвистические теории, она в ходе собственного развития вышла за эти рамки.

Как выясняется, ни одна из формаций или исторических ипостасей науки о литературе – критика, филология, поэтика – не способна долго удерживаться на языковой точке зрения. Вопрос о взаимодействии литературы с ее языковым материалом остается проблематичным. Интегрального знания о литературе не предвидится; эпоха филологических утопий остается в прошлом или будущем.

Тезисы

И.О. Шайтанов

Компаративистика и/или поэтика


1. При том что в заглавие доклада вынесены два ключевых понятия, основная проблема сосредоточена не в них, а в соединяющих их союзах: и / или. Два союза предполагают три варианта возможных отношений между компаративистикой и поэтикой: то ли они сосуществуют, дополняя друг друга; то ли взаимоисключаются (или… или); то ли представляют собой два варианта названия одного и того же: компаративистика, или (иначе говоря) поэтика.

2. Во все время существования компаративистики (сравнительного изучения литератур) то с большей, то с меньшей степенью остроты, пытались определить ее теоретический статус. В момент ее рождения и на протяжении почти всей второй половины XIX века, если рядом с компаративистикой и возникала поэтика, то по принципу альтернативности. В сравнительном подходе увидели возможность нового, широкого и непредвзятого, обращения к литературным фактам, не отягощенным предписаниями поэтики и риторики, которые все еще оставались «параграфом школьного знания».

3. В напряженных отношениях между двумя основными направлениями филологической мысли отразился один из основных споров, определяющих, когда речь заходит о том, как понимать науку о литературе в ХХ веке. С одной стороны, никогда прежде не были так резко обозначены крайности «спецификаторства» (как, например, в деятельности русских формалистов). А с другой стороны, никогда прежде с такой категоричностью не делались попытки снять проблему специфики художественного (поэтического) текста, уравняв его в правах с любыми другими текстами, как это было сделано в последние десятилетия ХХ столетия, когда не раз был вынесен приговор поэтике, не подлежащий обжалованию.

4. Сосуществование компаративистики и поэтики в контексте «исторической поэтики», как это замысливалось ее создателем А.Н. Веселовским, представляется сегодня наиболее научно продуктивным решением проблемы. В системе исторической поэтики сравнительно-исторический метод открывает возможность для широкого сопоставления разнообразных фактов (от лингвистики до антропологии), не снимая при этом задачи, поставленной самим словом «поэтика», выбор которого в течение долгого времени казался проблематичным и самому Веселовскому.