Stars
| Вид материала | Документы |
- Хироюки Мориоки "Звездный герб", 148.86kb.
и пятнадцатая с половиной
«Гости из Будущего», сразу оба
О том, кто беременеет песнями, о том, что должно быть тонко, а на самом деле толсто, о
том, кто не любит живых цветов и коллекционирует шляпки, о том, кто через двадцать лет
станет губернатором Санкт-Петербурга, а кто не станет министром культуры, о том, кто
заработал первый миллион раньше тридцати лет, а также о бесплатно рожающих
мужчинах.
Моя идея по очереди проинтервьюировать Юру и Еву из группы «Гости из будущего»
не увенчалась успехом в стройности. Предложенный мной график очередности все время
прерывался ценным воспоминанием то одного, то другой. А я, к несчастью, мной
осознанному позднее, имела неосторожность сесть в ресторане между ними.
– Ева, пока мы ожидаем заказанное пакистано-индийско-русского блюдо, я хотела бы
спросить, о чем Вы мечтали в начале Вашей карьеры?
– Когда мы с Юрой начинали, мы не предполагали, что все выльется в такую историю.
Мы просто писали, делали музыку, слушали то, что звучит по радио, по телевизору, и
думали, что это могло бы быть красивее, лучше, профессиональнее, моднее. У нас была
высокая цель: мы хотели, чтобы наши песни услышали все и поняли, какой может быть
наша российская музыка. Это был 98-й год, и наша эстрада была не очень понятной: то ли
эстрада, то ли поп-мьюзик. Мы хотели показать, что она может быть другой –
профессиональной и качественной. И когда мы услышали в эфире модного, популярного
радио нашу песню, для нас перевернулся мир. У нас тогда еще не было автомобиля, мы
стояли на перекрестке в Питере, это было летом, и из окна проезжающей мимо машины
было слышно нашу песню. Для нас это был космос.
– Когда мы вышли из поезда на Ленинградском вокзале, – не удержался и вклинился в
первый раз Юра Усачев, а мне с двумя диктофонами пришлось быстренько к нему
развернуться, – играла наша песня «Плач, танцуй, танцуй, беги от меня…». Я засовываю
голову в ларек и говорю: «Откуда у вас эта песня? Ведь еще альбом не выходил. Только
на „Русском радио“ пошла эта песня». Мне отвечают: «Не знаю, это сборник». Я
посмотрел сборник, и там было написано «Гостья из будущего. Я спросил, откуда у них
этот сборник. А у меня спросили, чего я прикопался. Я сказал: „Да ведь это я написал эту
песню. А мне сказали: «Отойди, сумасшедший“.
Я попыталась восстановить порядок очередности интервьюирования звезд и снова
повернулась головой, ушами, глазами, ножками, уставшими в беготне за звездами на
одиннадцатисантиметровых (на этот раз) каблучищах, корпусом, локтями, стаканом с
водой и двумя, для технической надежности, диктофонами к Еве:
– Вы ведь не только певица, но и поэтесса, сами пишете стихи, да еще и участвуете в
музыкальном создании продукта. Что первично?
– Это неуловимая вещь. Иногда бывает, что в голову приходит какая-то мелодия с одной
строчкой и вертится в голове, ты ее записываешь куда угодно, на диктофон, приходишь в
студию, напеваешь, наигрываешь. Бывает, что это стихи, которые у тебя в тетрадке, и ты
знаешь, что это не просто стихи, а что это будет песня, что в них есть куплет и есть
припев. Иногда проходит год или полтора, ты приходишь в студию, и появляется эта
песня. Это необъяснимый процесс.
– То есть муза не прилетает, – разочарованно протянула я. – А то я хотела узнать, какого
она у вас, музыкантов, цвета. У нас, писателей, лично розовая. У вас же, похоже,
технология другая.
– Можно ее заставить прийти, войти в это состояние.
– Можно, можно, – снова уверенно вклинился Юра. И только я снова повернулась к
нему корпусом и всем остальным скарбом, к которому прибавилась еще и тарелка с
закуской, в надежде на продолжение мысли полным предложением, как в этот самый
момент Ева разразилась откровением. Пришлось, мысленно чертыхаясь, возвращать все
обратно. Удалось. Только каблуки заскрежетали по мраморному полу. Да зубы
заскрипели, но ничего, они у меня крепкие.
– Для меня, – начала делиться Ева, – это род медитации, род психотехники. Сейчас мы
переезжаем в новую студию, я беременна этими песнями, хочу, чтобы они скорее увидели
свет. Когда приходишь в студию, можно что-то подправить, переписать. Юра что-то
наигрывает, и я говорю: «Юра остановись, сыграй еще раз этот момент». И на ровном
месте, без причины, рождается новая песня. Чаще всего это происходит ночью, я
вдохновляю Юру, а Юра вдохновляет меня. Это необъяснимое волшебство. Хотя вне
творческого процесса мы можем порой даже ненавидеть друг друга, честно говоря.
Я настороженно посмотрела на Юру, не хочет ли он чего добавить, но он увлекся
ухаживанием за девушкой, которая пока безмолвно сидела рядом с ним. Если она
заговорит, то я со всеми моими причиндалами попаду в очень неудобное физически
положение. Но та пока молчала. Я повернулась к Еве и решила задать «желтый» вопрос,
плавно вытекающий из предыдущего ее ответа.
Я – не папарацци, но она сама начала про любовь.
– Ненависть, как я поняла, иногда бывает, а была ли любовь как к мужчине?
– Это наш любимый вопрос, – воодушевилась Ева. – И Тина здесь ни при чем.
Юрина девушка продолжала молчать.
– Кстати, – Ева продолжала говорить, – у них тоже очень интересный союз. Тина –
спутница Юры по жизни, они тоже вместе творят, что очень важно для них обоих.
– Как же Вы простили ему эту творческую измену?
– Я очень рада за Юру. Я считаю, что, если у человека есть силы и есть желание, есть
возможность…
– …продюсировать хоть сто красивых девушек, то я одна вам приведу штук двадцать, –
проявила я инициативу.
– Мы просто замкнуты в себе и физически не можем выпускать каждый месяц по новой
песне. И это неправильно – выпускать каждый месяц по песне. Все идет накатом, и ты
понимаешь, что целый год можешь петь одну песню не потому, что у тебя нет других, а
потому, что песня должна прожить свою жизнь. Нашей группе уже десять лет, но, к
сожалению, нет возможности раскрутить или поддержать все песни, которые мы бы
хотели. Поэтому мы замкнуты и варимся в своем соку, и хорошо, если у человека есть
какая-то отдушина. Ведь если мы выступаем, сочиняем новые песни, все равно в этом есть
рутина. И очень хорошо, что у Юры есть отдушина, куда он может вливать все
нереализованные, накопленные творческие силы. Что касается любви, это такая грустная,
трагическая история, когда пройденное закрыто, и мне не хотелось бы это ворошить.
«Ага, значит, – подумалось мне, – попала пальцем в нежное мясо». А вслух спросила:
– Как Вам удалось найти такую мудрость и силу, которые Вам позволили сохранить
такие прекрасные отношения? Ведь с точки зрения психологии это просто редкий случай.
– Я сама себе удивляюсь. Я просто уникальная женщина, – рассмеялась Ева. Эта
девушка, определенно, начинает мне нравиться.
– Давайте вернемся к самому началу, – предложила я. – Насколько было трудно,
насколько было нище-тяжело начинать и всем доказывать, что ты не верблюд, а талант?
Что было в этом самым унизительным?
– Я не могу сказать, что в этом было что-то унизительное. Может быть, если бы мы
были из какого-нибудь никому не известного города на Крайнем Севере, но мы были
питерские снобы…
– Куры базелюры, – услышала я из-за спины голос Усачева и приняла решение
повернуть все свое хозяйство к нему, ведь не могла же я предположить, что этим
многозначительным высказыванием великий композитор отделается. А зря.
Перебазировавшись к нему на поле, я с удивлением обнаружила, что он таки отделался и
подкладывает на тарелку своей девушки кусочек мяса.
В это самое время снова заговорила Ева. Я поволокла все хозяйство, скрежещя зубами и
каблучищами, обратно в ее сторону и еле-еле успела к концу первого слова:
– …нас такими до сих пор считают некоторые наши коллеги, которые нас на самом деле
не знают. Мы просто хотели доказать, что мы есть и что мы можем быть.
– Вы тогда не были известными, – напомнила я. – Вам приходилось, наверное, стучаться
в плотно запертые двери.
– Был 1998-й год, а сейчас – 2008-й год. Уровень жизни тогда и сейчас – это абсолютно
разные вещи. Это как 32-й и 54-й или 32-й и 61-й. Это совершенно другие люди, другая
культура, все очень резко и быстро изменилось. В 97-м году мы с Юрой начали очень
активно делать музыку. Это была альтернативная музыка, мы считали себя очень
крутыми, самыми умными, красивыми и скромными. Мы делали английскую
электронную музыку, потому что считали, что это хай-класс. Это должно быть
совершенно, заумно, красиво. Это должно быть новое слово, это должно быть тонко. А
потом мы поняли, что это совсем не тонко.
– А толсто, – вдруг услышала я за спиной и резко снова метнулась с диктофонами и
остальным к Юре в надежде на развитие мысли. Тщетно. Пришлось возвращаться
восвояси, то есть к Еве, точнее к середине ее мысли.
– …что очень хочется кушать, что можно очень долго быть модным, но непризнанным
гением до конца жизни. Не веря своей спине, я услышала от Юры больше одного слова:
– Это может быть тонко, но тебя никто не узнает.
И как только я снова переехала к нему на территорию, опять заговорила Ева:
– Я считаю, что амбиции – это очень хорошо, и тщеславие в меру – это тоже
замечательно. Что мы запросто можем делать другую музыку.
И тут они мне вообще устроили качели. Усачев:
– Мы думали, что мы запросто можем собрать поп-группу, петь наши песни – толсто – и
делать что-то тонкое для себя. У нас есть такая возможность. Со временем мы можем что-
то изменить, мы станем известными и сможем петь уже «тонко-тонко».
Польна:
– Наивная вещь, хотя я до сих пор в нее верю.
Усачев:
– Часть нашей мечты все-таки сбылась. Польна:
– Мы просто хотели изменить музыкальную культуру на тот момент. Потому что в
нашей стране на канале Муз TV звучал шансон, была эстрада в худшем смысле этого
слова, это были взрослые дяди и тети. Усачев:
– Как сейчас помню: я слушал песню Филиппа Киркорова и маме сказал, что хочу
поехать в Москву и сделать ему нормальную аранжировку. Я удивлялся, что никто не мог
этого сделать. На тот момент это была ужасная музыка. Был всего лишь один процент
хорошей музыки: несколько песен прекрасных исполнителей, и очень много лоховни.
Замотавшись и запыхавшись в поворотах и перетаскивании тяжести, я успела вставить:
– А сегодня, какой процент? Усачев:
– Все изменилось. Возьмите даже «фабрикантов». Это всего лишь телевизионное шоу.
Они поют лучше, чем многие состоявшиеся звезды.
– Это голоса… – Я запнулась. Видимо, я устала, плохо спала и теперь кровь снабжает
кислородом только легкие, а на речевой аппарат не хватает сил. – А продукт?
Усачев:
– Песни тоже. Люди стали записываться за границей. Например, Земфира ездит в
Лондон записывать свои диски. Кому-нибудь десять лет назад пришло бы это в голову?
Все изменилось, стало лучше. И мы – одни из тех людей, которые расставили флажки,
показали, куда надо идти. Мы – ориентиры для последующего поколения музыкантов. К
нам уже приходили и спрашивали, можно ли сделать аранжировку, как у нас, как к
«Гостей из будущего». Я знаю огромное количество продюсеров, которые пытались
сделать такие же проекты, как и мы.
Все, баста, не могу больше прыгать справа налево и обратно. И тут меня осенило. Я
делаю многозначительную паузу, как будто раздумываю над следующим важным
вопросом, кладу один диктофон Еве, другой Юре, уповая на провидение, которое не
позволит мне именно сегодня схлопотать технические неполадки, один каблук ставлю
налево, другой направо, то же с локтями. С глазами вышла заминочка, они никак не
хотели расходиться по сторонам, поэтому я решила, что постоянным движением глаз
можно пренебречь. И вот в такой раскоряченной позе раздавленного лотоса приступаю к
выполнению профессионального долга. Чтоб ему, издателю….
– Вы говорите, что сначала были вынуждены пойти на компромисс, занимаясь музыкой,
которую вы уважали меньше, чем ту тонкую, интеллектуальную, которую вы хотели
делать.
– Да, – не заметивший моих страданий Юра и бросился на баррикады агитировать народ
за качественный поп, – потому что кто, если не мы, мог это сделать? Можно сидеть дома и
обсуждать, как плохо поют, какие отвратительные песни, а что ты сделал, чтобы стало
лучше? Некоторые музыканты до сих пор занимаются джазом и считают, что попса – это
фигня, что они могут сделать лучше. Так пойди и сделай, выйди на сцену, запиши альбом,
исполняй тысячу раз одну и ту же песню, докажи, что ты крутой. Не просто стань
популярным, а будь популярным десять лет.
– И все-таки, – я чувствовала себя намного комфортнее, только в глазах немного
рябило, – я хотела бы услышать душещипательную историю о трудностях, с которых вы
начинали, о той нищете, с которой вы столкнулись.
– В 97-м году, – припомнила Ева, – случилась такая история в нашей стране, как дефолт,
мы с Юрой тогда записали новый альбом. Мы не представляли, что будет происходить в
стране дальше. Люди скупали в магазинах макароны, соль… Мы на последние копейки
купили на зиму обогреватель. В сентябре мы заняли у друга тысячу долларов, потому что
у нас были танцоры и мы начали репетировать свою программу.
– Вы даже влезли в долги?
– Да, – Ева кивнула, – потому что мы были как большевики, мы жутко верили в себя. Да,
мы шли на компромисс, но что касается унижений… На самом деле это естественно, что
ты должен кому-то что-то доказать.
– А кто сегодня самые важные люди в вашей деятельности? Программные директора,
руководители радиостанций или руководители телеканалов? Кто сегодня может открыть
вам зеленый свет или, наоборот, закрыть?
– По правилам, самые важные люди для артистов – это продюсеры. Это не очень просто
– сочетать в себе артистическую расслабленность и жесткую позицию. Это просто
нонсенс. Очень тяжело собирать себя, когда ты хочешь расслабиться. У меня сегодня
концерт в час ночи начинался. Важные люди – это программные директора радиостанций,
продюсеры телеканалов. Хотя на сегодняшний день в нашем шоу-бизнесе никто ничего не
решает. Если у артиста есть продюсер, то его карьера зависит от его продюсера. Он пишет
или покупает ему песни.
– А для артистов, которые сами являются для себя продюсерами, – интересуюсь, – кто
для них главный человек в карьере?
– Таких артистов, как мы, очень мало, – начала Ева.
– Леонид Агутин – сам себе режиссер, – закончил Юра.
– То есть «нет» Вам не говорили никогда? Например, Вы приносите новую песню, а Вам
говорят, что шли бы Вы и переделывали ее. Макаров (бывший программный директор
«Русского радио». – Прим. авт.) моего приятеля-композитора восемь раз заставлял
переделывать аранжировку.
– Мы как-то работали с «Русским радио», – по Юриному челу пробежала легкая тень, –
закончилось тем, что я в Андрея Макарова запустил пепельницей. Нас пошли мирить к
Сергею Кожевникову, и он смотрел на нас и говорил: «Усачев, зачем ты кинул в Макарова
пепельницей?» Я отвечал, что Макаров не понимает, что это круто и это надо ставить в
эфир. А Макаров говорил, что не считает, что это надо ставить в эфир. После этого случая
я ушел с «Русского радио. Макаров – очень талантливый человек, Кожевников – тоже
классный человек, и я – отличный парень, но у нас были разные мнения. Мнения всегда
бывают разные, многие песни для меня – большой секрет, просто стечение обстоятельств.
– Кстати, – вставляет Ева, – без денег нам не было трудно, мы были счастливы. Может
быть, даже больше, чем сейчас. Я не представляю, как мы давали по двадцать – тридцать
концертов в месяц, а сейчас если мы даем десять концертов в месяц, то это значит, что мы
перенапряглись.
– Многовато, – вступил Юра, – можно выступать реже, но дороже. Вообще, мы не
считаем это работой. Это большой кайф – выходить на сцену и исполнять собственные
песни. Сам, как хочешь, расставляешь их в программе, можешь спеть больше или чуть
меньше, можешь дурачиться, придумать новую рифму на ходу, и тебе говорят:
«Замечательный концерт, отлично получилось. Мы честны перед собой и перед публикой.
Нас это не напрягает. Чуть больше концертов или чуть меньше – ничего страшного.
– Бывает ли такое, что Ева не может петь вживую?
– К сожалению или к счастью, – Юре легче, – у нас нет плюсовых фонограмм, и если у
Евы возникают какие-либо проблемы с голосом, она поет меньше. Все это прекрасно
понимают, зато это честно и живьем. Хотя в некоторых случаях бывает такая плохая
аппаратура, что хочется включить диск и не мучиться.
– Ева, что самое тяжелое для женщины в шоу-бизнесе?
– Бывают очень тяжелые условия во время гастролей. Хотя сейчас у меня очень
комфортная жизнь и у меня нет необходимости зарабатывать деньги. Я работаю только
потому, что я хочу это делать. Мы делаем перерывы, когда считаем нужным. Я родила
двух детей подряд и сделала перерыв в карьере. Не делать же это в пятьдесят лет. «Я
отдал жизнь, я отдал сцене все сполна…» – это все миф.
– А что в это время делал Юра?
– Тиной занимался.
Из деликатности не стала вдаваться в подробности.
– Что сегодня для Вас означает люкс? – перехожу на менее зыбкую почву.
– Иногда хочется иметь все, а иногда – вообще ничего. Вообще это грустно, когда ты
можешь себе многое позволить, но тебе уже не хочется многих вещей. – Ева печально
улыбнулась. – Я _______как-то купила себе в 99-м году огромную бутылку, можно сказать, бадью
французских духов. Для меня это была эйфория, потому что до этого я покупала
маленькие флакончики. Я ее даже не смогла потом использовать. Когда я поняла, что могу
купить любые духи в любом количестве, они уже не приносили мне радость, а сейчас –
это простая утилитарная история. Раньше я смотрела с восхищением на какое-то
украшение и не могла поверить, что оно может мне принадлежать. Сейчас же я понимаю,
что кайф для меня – это возможность делать то, что я хочу, когда я хочу; иметь
возможность выступать там, где я хочу, и иметь возможность дарить моим друзьям
праздники. На мой день рождения 19 мая я готовлю праздник своим друзьям. Я – Телец. В
день рождения я хочу отдохнуть, потому что обычно в этот день я готовлю праздник,
очень волнуюсь и устаю. Моя мечта – чтобы в мой день рождения кто-то другой
приготовил мне праздник. Потому что мой день рождения – это день для моих друзей, я
делаю программу, волнуюсь, чтобы все получилось так, как я хочу. Я принимаю подарки,
поздравления, вечеринка удается, но у меня ощущение, что день прошел, а я его даже не
почувствовала. Так вот, я хочу его почувствовать. Для меня это будет самым большим
подарком – почувствовать свой день рождения. Я люблю, когда ко мне приходит много
друзей, когда шумно, весело, по-детски, но я не люблю, когда мне дарят букеты живых
цветов. Они потом вянут, и мне их очень жалко.
– Лучше б приносили фрукты, – поддакнула я. Тоже вечно бьюсь над воспитанием
влюбленных мужчин.
– Или цветы в горшке, – добавила Ева.
– Ева, как выглядит сегодня Ваш быт?
Что в нем сохранилось из бедных советских времен и что стало такой же, как духи,
утилитарной необходимостью, хотя другими людьми считается роскошью?
– У меня появилось новое увлечение. Я люблю за границей ходить по дешевым,
простым магазинам. Это так интересно – купить что-нибудь дешевое. Это хобби. Я
потеряла ориентиры, иногда иду пешком через дорогу, а в Москве такие широкие дороги,
что можно перейти только по подземному переходу. Я вижу, что там столько интересных
и дешевых вещей! Я могу выжить где угодно. Если будет война или нас смоет цунами, я
все равно буду сама собой.
– Сколько у Вас платьев? Большая гардеробная комната?
– Да, конечно. Но она меньше, чем у Мэрайи Керри. Такая комната, как у нее, – это
мечта. Хотя я больше предпочитаю обувь, аксессуары, шляпы.
– У меня – триста пятьдесят пар обуви. А у Вас? – Не только олигархи могут мериться
яхтами – у кого длиннее.
– Я оставляю самое красивое. Есть такие вещи, которые просто жалко выкидывать или
некому подарить: со шлейфом, например, или с перьями, или с вырезом на таких местах,
где вообще не бывает вырезов. Недавно я была в Австрии и купила себе тирольскую
шляпку. Самое интересное, что я-то в ней куда-нибудь пойду, хотя нормальный человек
вряд ли ее наденет. Мое хобби – привозить отовсюду головные уборы. У меня есть
несколько казахских шапок. Юра смеялся надо мной, он сказал, что мы пойдем на ВДНХ,
и если я надену казахскую шапку, то на выставке среди тысяч людей буду в такой шапке
одна я. Головные уборы: шляпы, шапочки, шапульки. Наверное, штук 50–60. А с обувью
на пару лет выпала из модной тусовки, покупала особую обувь, потому что была все
время немножко беременна. Сейчас я с нетерпением жду летней коллекции, купила пару
новых туфель. Когда мы были в Вене, я зашла в «Н&М» и купила пару сногсшибательных
платьев за тридцать евро. Никто не верит, зная, какие дорогие вещи я покупаю. Но
невозможно же в Москве в магазине купить дешевое платье!
– Вы живете в доме или в квартире?
– Сейчас живу в квартире, ремонтирую дом.
– Это будет дом на Рублевке, как положено?
– Да, это неприличное место – Барвиха. Это стало дурным тоном, но ничего не
поделаешь. Я на своем участке посадила елки, сосны… точнее, сажала сад
профессиональная команда, и ухаживать за ним будут тоже они. Кстати, у меня есть идея
пойти на «Ландшафтный дизайн» просто для себя, потому что я купила дачу под Питером,
а там очень большой участок. Не то чтобы я хотела этим заниматься, но хотя бы просто
понять, как это делается.
– Ваши родители одобряют то, что Вы делаете, критикуют, гордятся, восхищаются или
живут за Ваш счет?
– Они очень сильно переживают за меня, не критикуют. К счастью, они имеют
возможность ничем не заниматься, хотя и достаточно молоды. И это прекрасно. Если бы у
меня была такая возможность и мои дети бы меня поддерживали, мне было бы приятно.
Мне в радость и удовольствие помогать родителям, я бы не хотела, чтобы они себя
утруждали. Мне родители очень помогают с детьми. Если бы не они, не знаю, смогла ли
бы я так беззаботно…
– …сейчас со мной ночью болтать. В семьях всегда бывают какие-нибудь маленькие
ссоры, стычки. Если они случаются, то на какой почве?
– На почве моего упрямства или недостатка у меня мудрости. Вообще, я с родителями
никогда не ссорилась, потому что это не имеет никакого смысла. Я была очень
неконфликтным подростком.
– Это опасно. Ваш подростковый бунт может где-то во что-то вылиться. Как Вы решаете
вопросы безопасности на гастролях? Все мы знаем, что кроме хулиганов бывают
желающие заняться киднеппингом, например. Нуждаетесь ли Вы в охране на гастролях и
от кого в основном охрана защищает?
– На гастролях всегда есть охрана, и по райдеру тоже есть охрана. Два-три человека. К
счастью, жутких моментов в нашей жизни не было. Но часто в Москве, когда мы работаем
на корпоративных вечеринках, люди бывают так рады, мы их так возбуждаем своей
музыкой, что они готовы выйти на сцену и потанцевать вместе с нами и даже спеть за нас.
Мы всегда даем такую возможность, немножко отходим в сторону, а их потом уводит
охрана.
– Особенно нелегко, наверное, согнать со сцены тех, кто финансировал концерт.
– Нас обычно приглашают очень приличные люди. У нас есть своя публика, которая нас
любит. Нас не может пригласить человек, который слушает «Владимирский централ». – В
этом месте Ева неожиданно спела низким голосом пару строк.
– У Вас какие часы? – Профессиональная деформация, я всегда спрашиваю об этом
олигархов из моей книги «Multi-Millionaires».
Ева протянула мне запястье. Дорогая модель «Breguet», черный атласный ремешок,
белое золото, перламутровый экран.
– Я такой человек, что в суете, вызванной постоянными поездками, сменой часовых
поясов и разных городов, часто теряю вещи. Может, из-за того, что я – блондинка. Стоит
мне что-то снять с руки и положить на столик – я могу этого никогда не забрать. Я не
стремлюсь надевать дорогие украшения на сцену, потому что они более заметны людям с
близкого расстояния. Со сцены это может выглядеть как дорогая бижутерия. Хотя у меня
есть бижутерия «Christian Dior», она стоит так же дорого, как и драгоценные камни.
– Давайте поговорим о зависти и о том, что самое неприятное в шоу-бизнесе – это
несправедливая критика, грязная клевета. Или есть что-то более неприятное в шоу-
бизнесе для Вас?
– Неприятное – это одна сторона истории, в которую ты вошел, вписался в нее, и ты не
можешь бороться с тем, что о тебе говорят или пишут, даже если этого никогда не было и
не будет. Это не зависит от тебя. Я не читаю желтую прессу. Но я знаю, что на
сегодняшний день, если бы была какая-то особая нечеловеческая статья, я бы подала в
суд. И я знаю, что я бы этот суд выиграла. С другой стороны, я думаю, что людям не
интересно читать, что все хорошо, что написали новую песню, влюбились, поженились и
прочее. Естественно, что это не интересно. Если мне когда-то придется сделать
грандиозный пиар, я придумаю что-нибудь. Но когда я читаю о себе все эти истории, я
думаю: «Неужели люди платят деньги за то, чтобы это написали»? Нужно относиться к
этому по-другому, вот тебе дали бесплатно целую полосу, да еще и с обложкой. Я
пытаюсь во всем видеть только позитивную сторону, но есть люди, имена которых я не
хочу называть, которые сознательно манипулируют с черными историями: «Трусики
показала и т. д.».
– Чувствуете ли вы зависть и ревность со стороны бывших одноклассниц или бывших
подруг?
– С тех времен осталось очень мало людей, с которыми я еще общаюсь. Наверное,
потому что им стало не интересно со мной общаться. Есть две подруги с института, с
которыми я сейчас общаюсь, и я не думаю, что они могут мне завидовать, потому что для
них я осталась такой же, какой была раньше. Если люди что-то и думают, это скорее их
интерпретация, они представляют меня такой, какой они меня не знают. Они могут
придумать себе что-то заранее, даже не пытаясь узнать правду. За все эти десять лет почти
никто из моих приятельниц и подруг, которые живут в Питере, не позвонил моим
родителям, хотя знали телефон, хотя бы просто передать привет. Не знаю почему.
– Тебя никто не любит, – вклинился Юра.
– Меня, может быть, никто не любит?! – расхохоталась Ева. – Юра правильно подсказал.
Меня никто не любит. Никакой гомофобии, everybody hate you!
– Каковы Ваши профессиональные амбиции? Например, спеть дуэтом с Мадонной…
– Я предлагаю Юре сделать аранжировку для Мадонны, а он колеблется.
– Юра отказывает Мадонне?! Круто!
– Я считаю, что в жизни нет ничего невозможного, – ответила Ева, – было бы желание.
Мне не интересно было бы работать с западным продюсером, выпустить альбом и
совершить тур в поддержку своего альбома на Западе в течение трех лет. Я этого не хочу.
Это ничем не отличается от нашей истории, только это куда более жестко. А вообще нет
ничего невозможного. Все, что можно, мы еще сделаем. Десять лет нашей деятельности –
это всего лишь несколько шагов, и очень многое мы еще сделаем позже. Мы не любим
мечтать понапрасну, надо просто загадать и сделать, и мы сделаем.
– Расскажите мне, что будет через двадцать лет, например.
– Я стану губернатором Ленинграда и Ленинградской области, – заявила Ева.
– И тебе станет скучно, – предположил Юра.
– И мне сразу станет скучно, – легко согласилась Ева.
– Я хотел стать министром культуры в этой стране, – неожиданно поделился Юра. – Лет
пять назад всем говорил, что я стану министром культуры и все у нас сразу будет круто. А
сейчас передумал, не хочется.
– У меня возник вопрос к Тине, – решила я услышать голос Юриной девушки, которая
все еще сидела на своем месте, хотя только зрение было единственным из моих пяти
чувств, убеждавших меня в этом. – Тина попала в вашу компанию гораздо позже, чем вы
оба, и со стороны может сказать в двух словах о самых больших достоинствах и
недостатках Юры и Евы.
– Недостатков я просто не вижу, – ответила Тина. – По крайней мере творчество это не
затрагивает. Достоинство в том, что у него громадные способности, он пишет идеальные
песни. Я не думала о недостатках и сейчас не могу об этом ничего сказать.
– Что-то в Юре Вас раздражает? – не выдержала я, не понаслышке зная, как многое
женщин раздражает в мужчинах.
– Левое ухо, – ответила Тина и уточнила: – Это шутка.
– Значит, правое Вам нравится больше, – нашлась я. – А у Евы что Вам не нравится? Как
Вам ее левое ухо?
– Бесподобно, – ответила Тина.
– Лучшее левое ухо в Восточной Европе, – пришел своей девушке на выручку Юра.
– Я, правда, не задумывалась о недостатках, – извинилась Тина. – Для меня они –
пример, мэтры и гуру.
– А вы не чувствуете себя второй женой падишаха? – ехидно поинтересовалась я. –
Такое ощущение, что вы все живете одной дружной полигамной семьей.
– Этого нет, – мотнула головой Тина, – поэтому я не испытываю подобных чувств. Нет,
никакой ревности нет. Мы во времени не пересекались, мы из разных времен.
– Понятно, они – «Гости из будущего», а Вы из настоящего. – Я понимающе кивнула. –
А за что Вам Ева нравится?
– За ее песни, – не задумываясь ответила Тина, – за ее мудрость.
– А что, бывают песни, где Ева пишет и музыку и стихи? – уточнила я.
– Это она пишет и музыку, и стихи, – подтвердил Юра.
– А ты что делаешь? – вырвалось у меня.
– Все остальное, – скромно ответил Юра.
И я с ужасом поняла, какая огромная ответственность лежит на его продюсерско-
аранжировочно-пробивно-менеджерских плечах, и то, как мало написать гениальную
музыку и слова, и как много нужно сделать для того, чтобы Вашу песню услышали из
ларька.
Поэтому я передвинула Евин диктофон снова к Юре, а заодно повернулась к нему сама
со всем хозяйством, корпусом, коленями, локтями, головой, глазами, зубами и ушами, не
забывая про каблучищи, и начала аналитическую пытку звезды.
– Юра, каким Вы были ребенком и как быстро проявилась Ваша музыкальность?
В этот момент Усачев захлопнул тяжелую карту меню с громким звуком. Ни один
нормальный человек, не имеющий отношения к музыкальной индустрии, этого бы не
заметил, а Юра сказал «Ой», то есть этот звук его побеспокоил.
– Да, – подтвердил Юра, – звук был действительно очень громкий и очень красивый. А
музыкой я занимаюсь с детства. Первый раз моя мама заметила, что я имею отношение к
музыке, когда мы ходили к друзьям в соседнюю квартиру, у которых было пианино.
Вместо того чтобы просто там играть, я открывал крышку пианино и начинал нажимать
пальцами на клавиши, производя какие-то звуки и сочетания. Мне было года четыре. Я
что-то в этом искал, мне это безумно нравилось. И после третьего похода к соседям мама
поняла, что нужно покупать пианино. Так она определилась, что сыночек будет играть в
оркестре, и что в армии я пойду в военный оркестр, и поближе к дому буду служить, и
буду играть на кларнете.
– Как Вас называли родители?
– Мама всегда звала: «Юрочка, обедать!»
– Прекрасное прозвище! Имели ли Ваши родители сами какое-то отношение к музыке?
– Нет, не имели. Моя мама с музыкальной точки зрения совершенно бесталанна, она
работала инженером в строительной организации. Папа был художником-оформителем,
графиком_______. Бабушка замечательно играла вальсы и говорила на французском языке. Она
была преподавателем французского, и очевидно, от нее, через поколение, мне передалась
музыкальность. Дедушку я никогда не видел.
– Каким ребенком Вы были в школе?
– Я никогда не был первым и авторитетным, но никогда не был последним. Я был где-то
в середине, достаточно оригинальным, душой компании, очень много смеялся. Я помню
свой первый музыкальный прорыв во втором классе общеобразовательной школы.
Учительница музыки в конце урока разрешала мне садиться за пианино и пять минут
играть для всего класса. Я играл простые вещи, но для меня это было здорово.
– А когда Вы поняли, что можете слагать из звуков песни?
– Где-то во втором классе, в десять лет я уже начал сочинять. Это были не песни, а
какие-то наборы, сочетания аккордов. Я же не учился играть на пианино, я учился играть
на виолончели, потом играл на кларнете. Фортепиано было обязательным со второго или
третьего класса, но я все время недоучивался, потом перешел на барабаны. Меня все
время отчисляли за непосещение остальных предметов. Но самый поразительный предмет
в моей жизни, который я ни разу не посетил, это был урок химии. Вернее, я был всего
лишь на одном занятии в школе, и меня собирались отчислять. Но я так замечательно сдал
экзамен в 8-м классе! Я зашел в кабинет математики и увидел отличный букет, я его
схватил и с ним сразу пошел к химичке. Она мне сразу поставила зачет, и таким образом я
свою тройку получил.
– Сегодня, чтобы разместить песню на радио, Вы также носите цветы программным
директорам?
– Цветы программным директорам мы, конечно, не носим, но в ресторан приглашаем,
чтобы добавить большей значимости событию. Вообще, в шоу-бизнесе существуют
негласные правила. Но мы с Евой никогда не давали взяток, нас все уважают, мы сами
пишем наши песни и сами их исполняем, сами записываем, сами себя продюсируем, и
поэтому нам не нужно делать что-то подобное.
– У вас же был раньше продюсер. Как вам удалось попасть в эту ловушку и выйти из
нее? Ведь там рубль – вход, а выход – два.
– Знаете, когда нам с Евой дали контракт, он был где-то на двенадцати листах. Мы его
начали читать, и на восьмом листе я сломался и перестал понимать, что за опоздание на
концерт – штраф, в случае невыплаты штрафа – каждый последующий день 0,005 % и т. п.
Я понял, что нам нечего сходить с ума, мы переглянулись, и я спросил, будем ли мы его
подписывать. Ева не решалась, но так как нам нечего было терять, мы его подписали. На
самом деле у нас был самый замечательный в мире контракт, мы сразу же получали в
деньгах половину от того, что зарабатывалось. Этого не было ни у кого, потому что мы
сами создавали свою продукцию, и Женя Орлов не утруждался, чтобы делать нам песни,
он знал, что все уже готово. У него был еще один партнер, он, наверное, еще с ним
делился. Нам нужно было переехать из Петербурга в Москву, снять клип, поставить его в
эфир, и чтобы само все разошлось, поэтому для нас это был очень хороший ход.
– Кстати, как заметил мой водитель, вы с Евой до сих пор передвигаетесь на машинах с
питерскими номерами.
– Это принципиальный поступок. Нам удобнее в Питере зарегистрировать автомобиль и
потом перегнать его в Москву. Хотя Ева скоро получит московскую прописку. Ева
Леонидовна скоро въезжает в роскошный дом, только люстру подвесит, – веселился Юра.
– Как вам удалось выйти из продюсерской кабалы? – не унималась я.
– Может быть, если бы на нас никто не давил, мы бы так и работали дальше. Когда
происходит определенное давление, непонимание со стороны продюсера, у него с
артистом возникают разногласия. Мы интуитивно понимали, что для того, чтобы нам
писать новые песни, продолжать быть популярными и успешными, нам нужно делать
определенные вещи, в которые мы верим, но в которые не всегда верят продюсеры. У нас
с продюсером не получилось полного контакта, и мы чувствовали, что он нас тянет назад.
Он портил всю картину.
Ему казалось, что так все хорошо, но мы были уверены, что надо все делать иначе. Для
нас это был вопрос жизни и смерти, если бы мы продолжали быть под продюсером, мы бы
давно погибли, мы бы делали неправильные песни, и получалась бы просто ерунда.
– Вам пришлось выкупить контракт? – догадалась я.
– Я не буду называть цифру, но мы работали потом целый год, мы нашли эти деньги и
очень быстро успешно продвигались вперед. Поели один год гречку, но зато теперь мы
свободны и можем есть в хорошем ресторане моцареллу со всем остальным.
В этом месте, когда я расшифровывала эту фразу из диктофона для рукописи, я
засомневалась, как правильно пишется название сего прекрасно-мягкого итальянского
сыра. Любой советский писатель на моем месте просто заглянул бы в словарь, а я,
избалованная счастливая западная штучка, подошла к своему парижскому холодильнику,
достала из него пачку «Моцареллы», которую мы с сыночком очень уважаем, и проверила
правильное написание названия. И сама себе позавидовала. Живу как звезды!
– Когда Вы почувствовали, что Вы – звезда?
– Мы, вместе с Евой, потому что отдельно я себя звездой не считаю. Я никогда не хотел
быть артистом, но понял, что чтобы быть музыкантом, надо еще быть на сцене. Первый
раз мы с Евой почувствовали себя звездами через пару месяцев, когда нас привезли в
какой-то Ледовый дворец в каком-то городе, и мы вдруг обнаружили, что перед нами
стоит двадцать тысяч человек и все они поют наши песни. Вот тут мы, конечно, обалдели
по полной программе. Когда Ева просто перестала петь – зрители продолжали петь,
танцевать, и у них были счастливые лица – тогда мы подумали, что мы действительно
звезды. И это был обычный зал. Были и побольше, были и целые стадионы. Я помню, что,
когда мы выступали в Уфе на День города, там было около ста тысяч человек на площади.
– Рвали на себе рубашки в припадке обожания и падали в обморок у сцены?
– Публика была разная: родители с детьми и активная молодежь, были просто мужики с
пивом. Но мы перед ними выступали и видели, что люди поют с нами, что мы популярны.
Но через два месяца в разгар гастрольной деятельности, когда ты даже не успеваешь
постирать одежду, когда из города в город с чемоданом движешься в безумном графике,
мы уже перестали обращать на это внимания, у нас не стоял вопрос: популярны мы или не
популярны. Для нас это никогда не было главным. Главным для нас было исполнять наши
песни, ведь мы в них верим и любим.
– Есть ли у Вас звездная болезнь? Как она возникает и как с этим бороться, чтобы не
«зазвездить» до неприличия?
– Я думаю, что у нас нет проблем со звездной болезнью. Ева, у нас есть проблемы со
звездной болезнью? По-моему, нет. Мы не заразились этим вирусом, потому что мы –
взрослые и умные люди, и мы прекрасно понимаем, что того, чего мы добились, мы этого
заслуживаем. Это не так, что нас кто-то взял, нам все сделал, и вдруг мы – такие крутые,
известные. Нет. Так как мы внутри – наполовину артисты, наполовину продюсеры, мы
находимся в балансе. Чтобы «зазвездить», вторая половина должна не договориться с
первой.
– Что в вашем райдере может удивить обычного человека?
– Моя самая смешная история с райдером называется «Белый аист». Было холодно, мы
только с самолета и решили попросить у организаторов бутылочку коньяка. Нам
предложили записать коньяк в райдер, чтобы каждый раз не бегать. И потом я смотрю:
стоит коньячок «Белый аист», мы выпили «Белый аист», вышли на сцену. На следующий
день в другом городе я снова вижу «Белый аист» и думаю: «Интересно, какое
совпадение!» Через день на следующей концертной площадке опять вижу «Белый аист»,
ничего не понимаю. Проходит неделя, и каждый день «Белый аист». Звоню директору и
спрашиваю, что случилось. Он отвечает: «Вы же хотели коньяк? Я попросил
звукорежиссера узнать, какой коньяк нормальный. Тот посоветовал написать „Белый
аист“». А я никак не мог понять, почему «Белый аист». Теперь у нас появились еще
дополнительно «Рафаэлло» и шампанское. Каких-то сверхъестественных требований нет,
просто хорошая машина, хорошая гостиница, не менее четырех звезд, мы же в России,
бизнес-класс в самолете.
– А «четыре звезды» от города к городу меняются?
– Да, бывает. Но если попросишь «пять звезд», то «три» гарантированно получишь.
– А чего никогда не будет в Вашем рай-дере? Например, некоторые артисты просят
выкрасить гримерку в розовый цвет…
– Чего точно не будет, так это наркотиков. Я слышал, что некоторые артисты
прописывают в райдере наркотики. Мы этим не занимаемся.
– Кстати, Ваше отношение к наркотикам, раз уж Вы подняли эту тему. Вы пробовали?
– Я пару раз попробовал разные наркотики.
– И героин, от которого зависимость возникает с первой же инъекции?
– Нет, героин я не пробовал и никогда пробовать не буду, потому что боюсь.
– Есть ли у Вас ощущение, что в шоу-бизнесе больше наркотиков, чем в других областях
бизнеса?
– Мне кажется, что банкиры на своих тусовках употребляют их чаще, чем люди шоу-
бизнеса. Но бытует нехорошее мнение, что в шоу-бизнесе все немножко сумасшедшие и
безответственные люди. Отчасти это так и есть, к сожалению.
Гениальность интервьюера заключается в том, чтобы спровоцировать звезду делиться
сокровенным.
– Вы знаете, что артист – это человек, который постоянно на виду, – откровенничал
Юра. – Это человек, у которого фактически нет личной жизни. Если он выбрал себе
какой-то имидж, то он начинает с ним срастаться и в конечном итоге начинает терять
самого себя. Депрессия возникает оттого, что ты постоянно на виду, ты не можешь просто
пойти в магазин и что-то там себе купить. Обязательно подойдет человек и с тобой
заговорит. Такое ощущение, что ты с ним знаком. Человек думает, что если он видел тебя
по телевизору, то он тебя знает и может запросто заговорить. И так думает каждый
невоспитанный человек. А ты должен в этот момент улыбаться, не сказав плохого слова.
Хотя в последнее время я могу его сказать, так как мне плевать. Если людям наплевать на
меня, то почему я должен о них заботиться? Обычно люди просто сгорают оттого, что на
виду они слишком хорошие, не такие, как в жизни. Я считаю, что у людей крыша течет от
этого однозначно. Ведь мы, артисты, должны людям дарить музыку, добро, радость,
праздник. Мы же не можем быть плохими. Но это определенное напряжение, как будто
сидишь на экзамене, а ты должен быть самим собой. Где ты можешь быть самим собой?
Только у себя дома. Я перестал общаться со многими друзьями детства, потому что они
стали меня воспринимать как человека с экрана. Я не могу с ними спокойно общаться. И
это вызывает стресс у человека. Ты ведь остаешься внутри самим собой. Да, ты чего-то
добиваешься, и это здорово, но люди почему-то меняют к тебе отношение. Некоторые
просто завидуют.
О старых друзьях.
– Во-первых, мой друг – Иван Лапшин. Ева Польна – мой самый близкий друг, с
которым мы прошли и огонь, и воду, и я сейчас понял, что такое «медные трубы» – это
испытания славой и популярностью. У меня есть много хороших знакомых, а друзей не
должно быть много, один, два, три человека, и конечно, родственники. Например, моя
мама – мой близкий друг. Я почти прекратил со всеми друзьями из прошлого общаться,
потому что это перестало быть интересным. Когда мы учились в школе, мы были одного
статуса, одних интересов. Одни люди чего-то добиваются, а другие нет, мы становимся
разными, и у нас появляются новые знакомые.
А теперь о новых друзьях.
– Я очень люблю музыкантов, понимаю этих людей, понимаю их душу, понимаю, чем
они живут и за что борются. Я в душе все-таки больше музыкант, чем бизнесмен, и мне
близки люди музыкальные. Но это люди успешные, которые чего-то добиваются, а не
просто те, кто умеет что-то играть и постоянно ноет, что все плохо. Таких людей я не
уважаю. Я уважаю достижения, талантливых, целеустремленных и трудолюбивых людей.
Он про меня, что ли?
– Я предполагаю, – предполагаю я, – что как о всяком приличном человеке, о Вас на
восемьдесят процентов написали всякой ерунды и лжи. Боретесь ли Вы с этим?
– Я обожаю желтую прессу. Она такая желтая-желтая. Мне очень понравилось, когда я
набрал себя в mail.ru в поисковике. Сразу же выскочила статья о Юрии Усачеве –
космонавте, который в космос много раз летал. Потом снова о нем, потом обо мне: Юрий
Усачев – бездомный, бомж, его выселили из квартиры. Какая-то лажа написана. Потом
снова о Юрии Усачеве космонавте. Он, оказывается, очень крутой чувак, много сделал
для страны. Потом снова обо мне – и что я гомосексуалист и живу с Лешей Романовым.
Представляете, как здорово! Потом снова о космонавте, а потом снова обо мне, но просто
какое-то упадничество: будто я затопил гостиницу, и другие сплетни. Я так расстроился,
что обо мне никто ничего не знает. Вот Вам наглядный пример, что такое шоу-бизнес и
какое отношение к людям шоу-бизнеса.
– А вы пытаетесь манипулировать СМИ и запускать информацию, которая Вам нужна?
– Может быть, мы дойдем до этого, когда у нас с Евой будет музыкальный кризис и нам
нечего будет показать, мы напишем о себе какую-нибудь гадость и я сфотографируюсь
голым.
– Вы отрицаете законы promotion?
– Я считаю, что у каждого человека есть свой уровень промоушена. Когда нам есть что
сказать, мы воспринимаем себя как творческие единицы; лучше, чем наши песни, за нас
никто не скажет. Я, например, не хочу доказывать, какой я классный и интересный
парень. Мне надоело. Я раньше общался с людьми, и они говорили: «Юра, а ты не такой,
как мы думали». Это обычная история.
– Кто Вы по гороскопу?
– Овен. Очень упертый баран.
– А детки?
– Детки в клетке. Да, у меня есть дочка, ее зовут Эмилия, ей пять лет. Я не уверен, что я
хочу, чтобы она стала музыкантом. Хотя считаю, что всех детей нужно образовывать
музыкально и всем давать шанс. Музыка делает человека тоньше и позволяет ему
слышать много. Не обязательно потом всю жизнь заниматься музыкой, но люди
музыкально образованные тоньше воспринимают мир, и у них больше граней для
общения. Вообще, люди будущего должны рисовать, писать сказки, играть на
инструментах, говорить на многих языках.
– Что Вы считаете своим домом?
– Мой дом там, где я живу, где мои близкие люди. Вот ты живешь во Франции, а мы
здесь, но там, где ты останавливаешься и тебе уютно, – там твой дом. Можем взять iPod,
помещение украсить, включить музыку, добавить немножко интима – и вот как бы дом.
Раньше, когда у нас не было возможности иметь студию, у меня аппаратура стояла дома.
Это было нормально, потому что было дело молодое. Сейчас семья отдельно, а работа
отдельно, и поэтому все в разных местах. Конечно, у нас дома есть музыкальные
инструменты и мы занимаемся музыкой. У Евы есть пианино. Конечно, есть студия, где
можно шуметь круглосуточно. Она находится в Москве.
– То есть Питер уже не является домом?
– Мы не расцениваем Петербург как формальное место, где можно делать какие-то дела.
Это родина, место, где мы родились, замечательный архитектурный город с
интеллигентными людьми, и не более того. Здесь, в Москве, у нас движение, и надо быть
в центре движения.
О планах.
– Я продюсирую разные проекты, пишу иностранные танцевальные миксы, также есть
проект под названием «Zventa-Sventana», там поет Тина. Это русские народные песни,
которые мы сделали в джаз-фанк-регги звучании. Этого еще никто в России не делал,
причем это настоящие аутентичные бабушкины песни на русском языке, традиционные и
очень реально сделанные. Мы заботимся о нашей культуре. И я думаю, что мы –
единственная группа, которая в шоу-бизнесе успевает заниматься этим, и не только для
денег, но и для того, чтобы что-то осталось после нашей смерти нашим детям в виде
культурного наследия.
– Когда Вы стали миллионером?
– Лет в двадцать я себе ставил задачу стать миллионером годам к тридцати. Скажу
честно по секрету, что первый миллион был заработан намного раньше. И это не большая
проблема. Обычно когда ты зарабатываешь один миллион, то следующая грань для тебя –
десять миллионов. Вот тут уже становится посложнее. Но потом становится снова проще.
Мы как-то с Евой обсуждали и решили, что сто миллионов хватит на всех: и на друзей, и
на семью. Можно даже в меньшие цифры уложиться – нет больших амбиций и деньги не
главное, на самом деле. Главное – это быть счастливым. Счастье – это чувствовать
спокойствие, свободу, заниматься любимым делом, получать от этого удовольствие.
– Что бы Вы были готовы делать бесплатно?
– Детей рожал бы. Если бы мог, сам рожал бы.
Если бы моя журналистская совесть умела разговаривать, она бы кричала, потому что я
была ненасытна, но собак нужно кормить один раз в день, а я уже получила целых
полторы порции. Даже две.