Geum.ru

«Слова о Полку Игореве»

Вид материалаКнига

Содержание


14. За ним кликну Карна и Жля, поскочи по руской земли, смагу мычучи въ пламянђ розђ…
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   37

14. За ним кликну Карна и Жля, поскочи по руской земли, смагу мычучи въ пламянђ розђ…



Во фрагменте «за ним кликну Карна и Жля, поскочи по русской земли, смагу мычучи въ пламянђ розђ» традиционно сложными для осмысления являются слова «Карна», «Жля» и «смага». В первом издании «Слова…» Карна и Жля трактовались как имена не засвидетельствованных в летописях половецких ханов, «предводителей хищных половцев, без милосердия разорявших тогда землю Русскую». Эту трактовку восприняли А. С. Шишков, Я. Пожарский, Н. Грамматин, Д. Дубенский, Д. В. Айналов, А. Югов и др.

По мнению Н. С. Тихонравова, Карна и Жля — это испорченные имена половецких ханов, возможно, Кзы (Козы) и Кончака. Это предположение было повторено М. А. Максимовичем, Е. Огоновским, Е. Партицким и рядом других исследователей. Изначально эти объяснения были критически восприняты многими исследователями и переводчиками «Слова…»: А. Н. Майковым, Н. Павловым, Вс. Миллером и др. Так, например, Бицын отметил, что о половецких ханах Карне и Жле «нет ни слуху, ни духу» в исторических источниках, а имена Кончака и Гзы «поминутно упоминаются в самом «Слове…», поэтому нет серьёзных оснований считать, что они могли быть столь серьёзно искажены в данном месте [Бицын, 1874, с. 774].

А. Ф. Вельтман в первом в первом издании своей книги (1833) трактовал Карну и Жлю как народы, которые делали набеги на южные окраины Руси. Со временем он пересмотрел свои взгляды. Ссылаясь на чтение Ипатьевской летописи под 1185: «… в радости место наведе на ны плачь и весёлье место желю», он предложил рассматривать слово Жля как желя — «жалоба». Это потребовало радикальной коррекции текста. Вместо «жля поскочи» А. Ф. Вельтман стал читать «жля поскоми» (скомить — «тужить, болеть, стонать). «За ним» он перевёл как «по нём», имея в виду погибший полк. Без серьёзных оснований он предположил, что Карна — это «карья, плач по умершим». В его трактовке данный фрагмент стал переводиться так: «Заголосили поминки по нёмъ» [Вельтман, 1833, с. 13]. Сходный перевод дал и К. А. Майков: «На всю Русь поднялся вой поминок» [Майков, 1970, с. 137—138]. Взгляды А. Ф. Вельтмана разделял и Вс Миллер. Он полагал, что Карна и Жля олицетворённые отвлечённые понятия, «вроде нужды, хулы, обиды (вступающей девою), печали (жирно текущей по земле русской), пустыни, прикрывшей войско Игоря» [Миллер, 1877, с. 211—212]. Следует отметить, что слова «карья», «карьба» в древнерусских памятниках не зафиксированы, а слово «кара» означает «наказание» и не имеет других значений.

Слово «Карна» некоторые исследователи сближали с глаголом карити — «оплакивать умерших». А. В. Лонгинов считал слово Карна выражением высшей степени сетования [Лонгинов, 1911, с. 39—40]. По мнению Е. В. Барсова, Карна — «вопленница, плакальщица»: «Как глагол карити указывает на плач погребального ритуала, так Карина есть обрядница мертвых, служительница смерти, погребальная песенница.… Как истая жрица смерти, она является здесь в образе богатырском: кликну Карина…». Этот восторженный клик её есть глас радования, что нельзя уже воскресить полку Игореву, есть победное ликование торжествующей смерти» [Барсов, 1889, с. 349]. Карну и Жлю, как олицетворение ритуальной печали, муки, страдания, восприняли многие исследователи и переводчики «Слова…»: С. К. Шамбинаго, В. Ф. Ржига, Н. К. Гудзий, Л. А. Булаховский, Н. А. Мещерский, А. А. Бурыкин, С. И. Котков, В. А. Козырев и др.

Как олицетворение отвлечённых понятий (скорби, печали и т. д.) или ритуального обряда многие исследователи (А. С. Орлов, В. Л. Виноградова, А. В. Лонгинов и др.) склонны воспринимать и Жлю (желю). Так, например, А. В. Лонгинов трактовал Жлю как поминальный обряд. Он писал: «В образе скачущей Жли можно подметить черты практиковавшегося северянами поминального обряда тризны, позднейшие остатки которого порицал Стоглав» [Лонгинов, 1911, с. 39—40].

Наряду с трактовкой Карны и Жли как поэтических олицетворений неких обрядов, абстрактных понятий, существует мифологическая традиция восприятия этих образов. Представители мифологической традиции для объяснения имён Карны и Жли привлекают персонажи из славянской, римской, тюркской, древнеиндийской мифологии. Так, например, Е. Партицкий допускал, что Карна — это Карь (Кари), злой великан, а Жля — Лжа, бог огня в скандинавской мифологии. Он переводил фразу так: «За ним кликну Карь на Лжу…» [Партицкий, 1883, с. 39]. А. Н. Лонгинов отождествлял Карну и Жлю с римскими богинями Карной и Теллой [Лонгинов, 1892, с. 193]. О. О. Сулейменов видел в Карне и Жле одно существо, называемое Кара Желан. В переводе с тюркского языка Кара Желан означает «чёрный дракон» [Сулейменов, 1963, с. 101—102]. Вл. Шелест, С. Кайдаш, М. Е. Устинов отождествляли Карну и Жлю с персонажами Махабхараты: Карна — это сын Солнца, полководец в битве на Курукшетре, а Жля — его возничий по имени Шалья [Устинов, 1989, с. 230—238]. У представителей мифологического направления особенно ясно просматривается тенденция решать проблему осмысления «Слова…» путём предельной мистификации этого памятника словесности.

Фрагмент «…смагу мычючи въ пламянђ розђ…» исследователи также толкуют далеко не однозначно. Сложности вызывает, прежде всего, осмысление слова «смага». В «Слове Василия Великого», памятнике XII века, оно означает «жар»: «Егда же испьють бесовьскую чяшу… начнёт утроба палима быти… устне слипатися, на губах смага спадеть, и тело всё загорится» [Виноградова, 1978, с. 176]. Такую трактовку даёт смаге и целый ряд исследователей «Слова». Так, например, Н. И. Маньковский писал: «слово это может означать болезненный жар» [Маньковский, 1915, с. 78]. Слово смага известно в русских, украинских и белорусских диалектах и имеет множество значений: «пламя, огонь, горящий жупел, чернота, сажа, смола и др.»

В первом издании «Слова…» фраза переведена так: «Воскликнула тогда Карня и Жля, и, прискакав в землю Русскую, стала томить людей огнём и мечём». В примечании говорилось: «Смага, Малороссийское название, жажда, и от того говорится: сохнет, смягнет во рту».

В. В. Капнист, Д. Н. Дубенский, Н. К. Гудзий, Д. С. Лихачёв и ряд других исследователей «Слова…» трактовали «смагу» как «огонь». По мнению Н. Ф. Грамматина, М. Д. Деларю, М. А. Максимовича, Е. Огановского, В. И. Стеллецкого «смага» — это «пожар». Как «пепел» трактовали «смагу» Е. В. Барсов, В. А. Яковлев, С. К. Шамбинаго. Существуют и менее распространённые толкования. Так, например, Н. Головин полагал, что смага — «горячая липкая мазь» [Головин, 1946, с. 47]. А. Н. Майков видел в данном месте описку и читал «смагу» как «смола» [Майков, 1970, с. 115]. По А. Ф. Вельтману, «смага» — это «гибель» («…и сеяли гибель из огненной пасти…») [Вельтман, 1833, с. 19]. Д. И. Прозоровский трактовал «смагу» как «кипящее масло, горькие слёзы», так называемые «горючие слёзы» [Прозоровский, 1882, с. 59], а у В. А. Козырева читаем: «разбрасывая людям тоску и горе» [Козырев, 1968, с. 331—338]. Следует заметить, что горячая липкая мазь, смола, кипящее масло, слёзы не могут скакать по земле.

При всём разнообразии трактовок «Карны», «Жли», «смаги», перевод общего смысла фрагмента «Слова…» делит исследователей на сторонников двух гипотез. Одна из этих гипотез связывает данный фрагмент с погребальным обрядом. Так, например, ещё Майков писал: «В Силезии, в Польше, в верхнем и нижнем Лаузнице народ ходил 1-го марта с зажженными факелами на кладбища и приносил жертвы усопшим» и «поэтому», — писал он, — кликнули поминки, причитания, и скорбь поскочила по Русской земле, меча людям (т.е. мужам) зажженные факелы» [Майков, 1970, с. 137—138].

Е. В. Барсов полагал, что «смага» означает «золу, пепел погребальный». Вот его перевод: «Разнося погребальный пепел в пылающем роге» [Барсов, 1889, с. 206—210]. Аналогичный перевод и у В. Ржиги и С. К. Шамбинаго: «погребальный костёр разбрасывая», а также у Н. К. Гудзия. Описание погребального обряда видел в данном фрагменте Д. Лихачёв. Он перевёл его так: «кликнула (заплакала погребальным плачем) Карна, и Жля (обе погребальные боги) поскакала по Русской земле, размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге» [Лихачёв, 1982, с. 62]. Сходную трактовку мы находим и у В. И. Стеллецкого. М. Е. Щепкина связывала «жар из пылающего рога» с памятью о дохристианском погребальном костре, который зажигался «горящей головнёй, горящими углями» [Щепкина, 1950, с. 192—195].

В. Л. Виноградова писала: «В основу анализируемого образа «Слова о полку Игореве» был положен языческий обряд трупосожжения, в частности, ритуал поджигания смолой погребального костра» [Виноградова, 1985, с. 139]. О причине обращения к языческой обрядности автора, призвавшего к непримиримой войне с язычниками, можно только гадать.

Сторонники альтернативной гипотезы склонны видеть в данном фрагменте Слова…» описание использования огнестрельного оружия. Так, например, ещё А. Ф. Вельтман полагал, что в словах «смагу мычючи в въ пламяне розе» «ясно выражено огнестрельное оружие… Огнестрельное оружие, пищали в древности назывались смаговницами» [Вельтман, 1933, с. 48]. Н. Ф. Грамматин соотнёс это огнестрельное оружие с новым оружием, которым обзавелись половцы согласно Ипатьевской летописи. В летописи под 1184 годом говорится о «бесурманине», который « стреля живым огнём» [Грамматин, 1823, с. 154]. «Не греческий ли это огонь?» — задавался вопросом И. М. Снегирёв [Снегирёв, 1838, с. 115]. Положительно отвечали на этот вопрос Н. С. Тихонравов, Г. П. Шторм, Н. К. Гудзий, А. К. Югов, Д. В. Айналов и целый ряд других авторитетных исследователей «Слова…». Данная гипотеза, безусловно, более реалистична, поскольку соответствует содержанию и духу «Слова…», а не устаревшему языческому обряду. Следует отметить, что реалистическая трактовка «смаги» очень плохо согласована с фантазиями исследователей по поводу Карны и Жли.

Дать реалистическую трактовку Карне и Жле, увязанную с реалистичной трактовкой смаги, можно, если детально разобраться в истоках и сущности оружия огненного боя, которым обзавелись половцы. Для начала попытаемся разобраться с «хиновьскими стрелами», которые упоминаются в «Слове…».

В своей книге «В поисках вымышленного царства» Л. Н. Гумилёв высказал ряд веских аргументов в пользу того, что под «хиновьскими стрелами следует подразумевать стрелы из арсенала чжурдженьской империи-Кинь (Цзинь), годы существования которой (1115-1234) соотносятся с интересующей нас эпохой. Л. Н. Гумилёв полагал, что специфической особенностью этих стрел было то, что они «иногда бывали отравлены» [Гумилёв, 1992, с. 237]. Л. Н. Гумилёв явно заблуждался относительно специфики чжурчженьских стрел. Дело в том, что создатели могущественной империи вовсе не были дикарями. Их достижения в области военной техники до сих пор вызывают удивление и восхищение у исследователей. Вот, например, что пишет по поводу военной техники чжурчженей автор книги «Чжурчжени и государство Цзинь» М. И. Воробьёв: «…кроме личного оружия чжурчженьские войска были снабжены сложными и могучими средствами борьбы. Среди них первое место занимали орудия огненного боя — огненные стрелы и огневые заряды. Огненные стрелы, как показывает само название, представляли собой род зажигательных стрел, на древках которых монтировалась трубка, начинённая порохом. Зажжённый порох придавал стреле движение по типу ракеты. Однако это были не настоящие ракеты, так как стрелы выбрасывались из лука. Огневой снаряд, или «огневой кувшин», представлял собой шарообразный глиняный сосуд, заряженный порохом и забрасываемый катапультой. Он имел особое дистанционное устройство, изобретённое чжурчженями, позволявшее вычислить расстояние полёта и взорвать снаряд на цели. Эти «кувшины», точнее бомбы, забрасывались катапультами на сотни метров. Они взрывались с сильным грохотом, за что и получили название «исторгающие гром». Взорвавшийся снаряд распространял пламя на 50 и более метров и прожигал латы. Уже в 1126 году чжурчжени, штурмуя Кайфын, использовали огненные стрелы и глиняные огневые горшки, хотя и не всегда с должной сноровкой. В 1130 году огненные стрелы, пускаемые с Цзиньских лодок, нанесли китайцам серьёзный урон» [Воробьёв, 1975, с. 206—207].

Приведённые факты со всей очевидностью показывают, что технология изготовления и применения «хиновьских стрел» и «огневых горшков» была отработана задолго до похода князя Игоря на половцев. Кочевые народы быстро перенимали достижения в области военной техники, поэтому чжурчженьская техника огненного боя могла оказаться в распоряжении половцев. С учётом особенностей этой техники слова «быть грому великому, идти дождю стрелами с Дона Великого» следует понимать не как метафору. Наличие дистанционных трубок (пламенных рожков) делают снаряды той эпохи вполне идентичными тем, воздействие которых пришлось испытать Л. Н. Толстому и другим защитникам Севастополя, однако по огневой мощи они не уступали снарядам легендарных катюш. Описание бомбардировки у Л. Н. Толстого поразительно напоминает описание военной страды в «Слове»: тучи, великий гром, трепещущие молнии.

Надо сказать, что уже в примечании к первому изданию «Слова» приведена следующая выдержка из «Истории» Татищева: «въ 1185 году Кончак Князь Половецкий, собрав войско великое, пошел на пределы Русские, имея с собою мужа, умеющего стрелять огнём, у коего были самострельные луки так велики, что едва восемь человек могли натягивать, и укреплён был на возу великом, чем он мог бросать и камения в средину града в подъём человеку, а для метания огня имел особый малейший воз».

Логично предположить, что «хиновьские стрелы», запускавшиеся с помощью таких самострельных луков, имели весьма внушительные размеры и больше походили на копья. Ещё Н. Я. Бичурин писал, что «чжурчжени» «употребляли летающие огненные копья, которые, быв пускаемые через зажигание пороха, сожигали за 10 от себя шагов» [Бичурин, 1829, с. 184—189]. Такими копьями можно было «пригвоздить к горам киевским» Святослава.

Надо сказать, что сами чжерчжени могли освоить и развить оружие огненного боя, ракетную артиллерию при помощи тюрок. Дело в том, что восточные тюрки приобрели богатый опыт использования пороха в военном деле задолго до возникновения империи Цзинь. Так, например в «Шах-наме» Фирдоуси описана битва при Герате между тюрками Китая» и войсками персидского полководца Бахрама Чубина. Повествование Фирдоуси подтверждено Саалаби, Балами, Табари, Мирхондом, Себеосоми, сирийским анонимом VIII века и др. Согласно Фирдоуси, тюрки, чтобы напугать персов, прибегли к колдовству:

А Совашах сказал войскам: «Теперь

Должны вести мы битву без потерь,

Вам надобно прибегнуть к чародеям,

Иначе мы врага не одолеем».

И чародеи занялись волшбой,

И вспыхнул пламень жёлто-голубой [Фирдоуси, 1952, с. 55].

Пиротехническая природа подобного рода колдовства весьма и весьма вероятна. Дымный порох позволяет без серьёзных проблем создать чёрную тучу, воздушные волны, ложные стрелы. Нечто подобное сообщает и Григорий Турский. Во время войны франков с аварами аварские колдуны вызвали грозовую бурю, причём молния ударила во франкский лагерь, благодаря чему франки были побеждены [lebeau, 1828, p. 15].

Интересно отметить, что в китайском языке huabao — «ракета», huapao — «фейерверк» [РКС, 1990, с. 401, 527]. Таким образом, копья, которые хотел приломить князь Игорь в краю поля половецкого, не были заурядными пиками. Не была пустой и угроза половцев, связанная с обладанием огнемётами. Хан Кза сжёг не только сёла, но и внешние укрепления Путивля. В Ипатьевской летописи по этому поводу говорится следующее: « И села их пожгоша, пожгоша же и острог у Путивля…».

Знание технической стороны, связанной с орудиями огненного боя (огневые горшки — крины, порох — зелье), позволяет пролить свет на загадочных Карну и Жлю, которые только начали появляться на полях сражений в Европе не без участия калик перехожих. Есть все основания загадочный фрагмент «Слова…» («За ним кликну Карна и Жля по скочи по Русской земли, смагу мычучи в пламянђ розђ») перевести так: «За ним граната и порох калик поскочили по Русской земле, разбрасывая жар из дистанционной трубки (рожка)». Предложенная трактовка не содержит даже намёка на фантастические, загадочные, сказочные, мифические образы, которые традиционно находят в данном фрагменте толкователи «Слова…».