Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   49   50   51   52   53   54   55   56   ...   76

VI




Меж сопок мчался раненый хулан. По его спине с черным ремнем пробегала

дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, брызгами падала на покрытую

изморозью траву. Хулан заворачивал голову и круглым обезумевшим глазом

смотрел на преследователя. Его покидали силы, он все чаще запинался. Но

устал и конь под преследователем.

Хан бешено колотил пятками в потные бока коня. Еще немного... Еще...

Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил стрелу в спину хулана.

Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня.

Хулан запнулся, упал на колени, однако тут же вскочил и побежал. Но

расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не попал. В его

светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать стрелы одну з,а другой,

почти не целясь, и все они втыкались в землю то слева, то справа от

хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, опущенная в колчан, не наткнулась

на пустоту. Отбросил ненужный теперь лук, резанул плетью коня. Хулан

уходил, и было бы благоразумно остановиться. Но благоразумие покинуло

хана. Неистовая ярость охватила его. Он терпел поражение и не хотел

признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, своего коня -

за то, что бежит медленно, самого себя - за неумение верно послать стрелу.

Конь хрипло, запаленно дышал, от ударов плети он даже не вздрагивал.

Обессилел и хулан. Он уже не оглядывался, опустил большую голову,

спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из стороны в сторону.

Конь неожиданно зашатался и рухнул на землю. Хан едва успел выдернуть

из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в траву, постоял так и

медленно лег.

Хан сел на траву. Его руки и ноги подрагивали, сильно колотилось

сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и радости, что

хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. Жалко почему-то стало

себя. Вытянул подрагивающие руки с крупными выпуклыми ногтями на больших и

сильных пальцах. Кожа на тыльной стороне ладоней собралась в глубокие

морщины, под ней синели набухшие жилы. С внезапно нахлынувшей тоской

подумал: <Неужели старею?> Снял с головы шапку, провел ладонью по голове,

ощупал косички. Волосы от лба до макушки почти совсем вылезли, в косички

скоро нечего будет заплетать, в бороде и усах все гуще изморозь седины.

Неужели близка старость? А жизнь только начинается.

Вдали показались кешиктены. Он оставил их, когда ранил хулана. Хотелось

добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и глаз уже не тот,

видно, ушла молодость... Ну, нет. Он никогда не будет старым и дряхлым,

небо убережет его от немощи.

Хан резко поднялся, пошел к хулану, на ходу доставая нож. Хулан

пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном встал на ноги,

сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в полах длинного халата.

Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь и скрылся за

сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от пота, курчавый бок часто

подымался и опускался, из влажных ноздрей с шумом, как из кузнечного меха,

вырывалось дыхание, колебля перед мордой траву.

Подскакали кешиктены. Никто ни о чем не осмелился спросить, Подали

брошенный им лук и раскиданные стрелы - все до единой подобрали,- подвели

чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, но он оттолкнул их, поставил

ногу в стремя, левую руку положил, на переднюю луку седла, правую - на

заднюю. Когда-то он взлетал в седло легко, как птица. Но сейчас ощутил

груз своего тела и снова подумал об ушедшей молодости. До самого куреня

никому не сказал ни слова.

Его ставка - орду - напоминала огромный город. Выше всех была его

зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами, с горловиной

дымового отверстия, расписанного китайскими художниками пламенно-красными

красками, с резной позолоченной дверью - на каждой из двух створок дракон

в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его жен и

наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых гор, прикрывающих

орду от северных ветров, тянулись тысячи юрт воинов, харачу,

рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись дороги.

По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, купеческие

караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди, дорогие

доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и

данью; от Мухали, добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись

обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай советовал

ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной, как

это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:

- Китай ограждался стеной - оградился? Для своего улуса я сам стена. А

храмы... Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в долинах и

горах. Кто молится - будет услышан и без храмов.

- У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по своему

разумению. Ты основал всеязычное государство. Как кирпичи строения, не

скрепленные глиной,- всяк народ сам по себе. Толкни плечом, и все

посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное

устроение.

- У всех одной веры нет и быть не может. Пусть на небе для каждого

будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Эти и свяжет все

кирпичи, А какой вывалится, я посажу воинов на коней и растопчу его в

мелкие крошки.

- Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно...

- И те, что живут за стенами,- подсказал хан.

- Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не

разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе... Ты

возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так водится во всех

государствах.

Он с подозрением посмотрел на Чу-цая.

- Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в сточных ямах

ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь

более правильная. Потому небо благосклонно к нам.

Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег монгольских

коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана.

Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел - не

раз убеждался - неплохо предугадывать будущее, был честен, смел,

бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по

степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов

и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась

по всему свету.

Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи

разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так

надо - и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему

неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым

торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате,

зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем

любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого

было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно

больше драгоценностей. Она совсем в другом...

Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли Боорчу,

Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним,

сказал:

- Делами будем заниматься завтра.

Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу.

- Иди и ты.

- Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына Джучи

и Субэдэй-багатура?

- Они вернулись?

- Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. Как

ты и повелел.

- Останьтесь,- сказал он нойонам.- Позовите сына, Субэдэй-багатура и

Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я готов заниматься и

днем, и ночью.

Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего нового

Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все равно послушать

их хотелось: разговоры о победоносных битвах всегда вливали в него свежие

силы и бодрость, побуждали к действию; мир становился таким, каким он

хотел его видеть.

Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью в орду.

Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто почесать

языком, погреться в лучах его славы - счастье. Для Джэбэ - чуть ли не

наказание. Его дело - мчаться на врага, увлекая за собой воинов.

- Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился... Не застоялся ли твой конь?

- Застоялся, великий хан! Когда седлать?

- Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына.

Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды, Они принесли

в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. Воины, вошедшие следом,

свалили к ногам хана подарки - лучшее, что было захвачено у врагов.

Субэдэй-багатур виновато сказал:

- Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего.

Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи в побитых

ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, большие чаши из белой

глины, покрытые прозрачной глазурью.

- Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: <Идешь по дороге -

подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить можно>.

Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. Он был

против этого похода. Другого ждать от него не приходится. Боорчу все еще

водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А. тот не образумился, стоит на

своем: война не приносит счастья.

- Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа?

Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы на

висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в круглой мягкой

бороде, в редких усах ни единого седого волоса. Почему? Может, седина

признак не старости, но зрелости ума?

- Ну, Боорчу...- поторопил он его.

- По-моему, самая высокая радость - сесть на быстрого коня, спустить

ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц...

- И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. Самая

большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к земле врага,

захватить все, что у него есть, заставить его женщин рыдать и обливаться

слезами, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы

его любимых жен в постель для отдыха. Вот.., Ты говоришь: добыча так худа,

что не стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело

только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать сильнейшим

среди сильных - вот что движет борцом. А доблесть воина выше доблести

борца, и радость его больше.

По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был не

намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их рассказывать о

походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был немногословен:

- Ну, догнали... Разбили... Возвращаемся назад - нас догоняет войско.

Сразились...

Это для него было новостью.

- Какое войско? Рассказывай ты, Джучи.

- Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов.

- Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи.

Он часто перебивал сына вопросами, Ему хотелось знать о владетеле

сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как одеты его воины,

какое у них оружие, как они сражаются. То, что Джучи сам поехал на

переговоры, рассердило его.

- Это глупость! Тебя могли убить.

- Убить могли и другого, отец.

- Но ты - мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял

голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой,

Субэдэй-багатур.

- В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой,- упрямо

возразил Джучи.

- Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром,- разница.

Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает

больше старших, тот ничего не понимает.

Сын замолчал.

В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со

своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан. Под

его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, а награда

за службу была подходящая... Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал

было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие

сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:

- Ты из Хорезма?

- Твой ничтожный раб родился там.

- Кто у вас владетель?

- Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его... э-э...- Купец запнулся,

глаза его с синеватыми белками засмеялись.- Да будет ему во всем неудача!

- Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в

своих глазах. Говори правду.

- Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско храброе и

многочисленное.

- Сколько же у вас воинов?

- Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не менее

тридцати - сорока туменов.

- Ого! Не прибавляешь?

- Для чего? Я служу тебе, великий хан.

- Крепок ли, един ли его улус?

- Нет, великий хан.

- Почему?

- Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах покорил в

последние годы...

- Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. Ты

хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое?

- Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. Я

давно не был на родине.

- Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь?

- Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, идущих

на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, тем больше

прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто торгует или хочет

торговать в твоих куренях, в городах и селениях тангутов, китайцев...

- Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее.

Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе меняла все

его замыслы.

- Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут... Все вы знаете, я

повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на Алтан-хана.

Теперь я этого не могу сделать.

- Ты хочешь воевать с Мухаммедом?- спросил Боорчу.

- Не я хочу... Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. Приведи их

к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками найманов то же, что сделал

Субэдэй-багатур и мой сын с остатками меркитов. Как только мы прикончим

Кучулука, пределы моего улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха.

Два камня, сталкиваясь, высекают искры... Я остаюсь тут. Добивать

Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих почестей. Как отличить

его? Ни серебра, ни золота, ни редких камней, ни жен-красавиц, ни

проворных рабов ему не нужно. Сам все добудет, усердствуя в стремлении

исполнить мое повеление. Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим

воителям, украшенным всеми доблестями?

- Они жаловали титулы...

- Джаутхури?- скривился от пренебрежения хан.

- Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. Ван...

- У нас был уже один ван, другого не надо.

- Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван - князь государства. Выше

его может быть только сам император.

- Го-ван... Го-ван,- повторил хан, прислушиваясь.- Может быть, и

подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый Субэдэй-багатур,

тебя, мой сын?

- Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня награда,-

сказал Субэдэй-багатур.

Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не решился.

- Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать.

Джучи спросил:

- Отец, ты будешь сегодня у нашей матери?

Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще оставался

Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему прямо сказать об этом.

Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то другое.

В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая

украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. Она

обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и он с охотой

сносил эту необременительную, порой даже приятную власть.

- Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней... Подари вечер нам.

Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было необходимо. Он

улыбнулся Джучи, развел руками-сам понимаешь, ты же мужчина... Сын не

принял его дружеской доверительности. Поклонился ему не как отцу, как

повелителю.

- Могу ли я попросить о милости?

Помедлив, он с холодком сказал:

- Проси.

- Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из сыновей

Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. Спроси у

Субэдэй-багатура. И молод.

- Это так,- подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно разговорился:-Он

поистине не знает, что такое промах. Где нам не попасть в корову, попадет

в коровий глаз.

Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой - и все

мимо... Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза какого-то

недобитого врага, когда... Но об этом никому не скажешь. Досада росла в

нем.

- Что же ты хочешь для этого... как его?

- Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются редко.

Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала. Наклонилась

к Джучи.

- Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы.

- Стыдись, он твой соплеменник, меркит,- укорил ее Джучи.

На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. Вспыхнули уши,

стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила ее.

- Тебе ли, Джучи, напоминать об этом?

- Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин?

- Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин.

- И путаться под ногами, когда они того не желают.

Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за шутку.

Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость сына и Хулан. Гневно

приказал:

- Хватит!- Глянул на нойонов - они стояли, потупив взоры, будто

стыдились того, что слышали,- быстро-быстро пересчитал пальцы.- Джучи, для

вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, покорил столько племен и

народов... И ты просишь... Не можешь обойтись без какого-то Хултугана,

сына врага нашего рода! Не будет милости! Самое лучшее место для врага - в

земле.

- Смилуйся, отец, ради меня!

- Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не даю

себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой сын,- о том,

как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай о своем имени. Доброе

имя ищи - не найдешь, дурную славу скобли - не соскоблишь... Боорчу, скажи

кешиктенам, пусть они отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям.

- Великий хан...

- Молчи, Боорчу, и делай что ведено!

- Отец, это жестоко... Ты жесток, отец!- Кровь отхлынула от лица

Джучи, страдальческие глаза стали большими - будто его самого приговорили

к казни.

В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но он

отмахнулся от него: сомнение - удел людей слабых.

- Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу-милосердие к ближним.

Сын молча вышел из юрты.