Б. А. Рыбаков язычество древhей руси москва 1987 Книга
| Вид материала | Книга |
- Б. А. Рыбаков язычестводрев h ейруси москва 1987 Книга, 14061.84kb.
- Б. А. Рыбаков Язычество Древней Руси Предисловие Эта книга, 10530.88kb.
- Рыбаков Б. А. – Язычество древних славян, 13918.93kb.
- Борис Александрович Рыбаков, 8733.46kb.
- Реферат по истории России Тема: Язычество и христианство Древней Руси, 380.01kb.
- Б. А. Рыбаков язычеств о древ h ихславя h москва 1981 Издательство "Hаyка" Книга, 9760.3kb.
- Язычество восточных славян и его отражение в быте и нравах народа Введение, 193.38kb.
- Красная книга, 61.68kb.
- Рыбаков Борис Юрьевич. Судьи Рыбаков Л. Б., Ламанен В. И., Кареев С. Н. Награждение, 34.47kb.
- Реферат по истории Русской культуры на тему: "Язычество восточных славян и его отражение, 211.83kb.
В 1096 г. киевским митрополитом стал полоцкий епископ Никифор, занимавший кафедру в Полоцке в то время, когда там княжил знаменитый князь-чародей Всеслав Брячиславич. Hа киевском митрополичьем столе Никифор пробыл до 1121 г., захватив 17 лет княжения Святополка Изяславича и 8 лет княжения Владимира Мономаха (Татищев В. H. История Российская. М., 1963, т. II, с. 109, 134. 1096 г.: "Преставися Ефрем, митрополит руский. Hа его место князь великий избрал Никифора, епископа полоцкого и повелел его поставить епископам русским" (109). См. также с. 271 и 317. Е. Е. Голубинский резко возражает против сведений Татищева, считая, что Никифор - грек, прибывший на Русь в 1104 г., и ссылаясь при этом на Лаврентьевскую и Ипатьевскую летописи: Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I, первая половина тома, с. 287. Однако ни в Лаврентьевской, ни в Ипатьевской летописи ничего не говорится ни о прибытии митрополита из Византии, ни о том, что он грек. У Татищева под 1105 годом сказано, что митрополит Никифор "пришел в Русь из Царяграда" (с. 124) и начал рукополагать епископов. Очевидно, в 1096 г. он был поставлен собором русских владык, а в 1104/5 гг. его признала и Византия. Сомнения Д. Д. Оболенского в русском происхождении Никифора основаны только на собственном признании митрополита в том, что он плохо владеет ораторской речью. (Obolensky D. Byzantium, Kiev and Moscow: a study in ecclesiastical relations. Washington, 1957, p. 59).)
Возможно, что владыка, управлявший епархией, где князь "родился от волхования" и славился как волк-оборотень, "великому Хорсови путь перерыскивавший", не стремился разглядеть языческую сущность княгининых украшений, довольствуясь внешней благопристойностью умно устроенных вещей.
Просуществовав некоторое время, вилы-русалки исчезают с золотых колтов и появляются эпизодически вновь лишь в эпоху, близкую к творчеству Лазаря Богши (1161 г.), как можно судить по колтам из Мирополья. (Мирополье находилось во владении волынского князя Изяслава Мстиславича, который с 1146 по 1154 г. был великим князем.)
Вил-русалок (во второй четверти XII в.?) сменил совершенно иной сюжет: древо и две птицы, который, судя по фольклору, имел явно космогонический смысл. Объяснить такой резкий поворот в сторону космогонии трудно. Космогоническая тема разрабатывается (во второй половине XII в.?) в финно-болгарском варианте: гоголь достает землю со дна моря. Оборотная сторона колтов тоже меняется: ритоны превращаются в отрезки неба, появляются цветы и папоротник. В середине XII в. (судя по элементам сходства с вещами Лазаря Богши) появляются девичьи головы, снова возрождая языческую (может быть, "кощунную" мифологическую) тему. Снова возрождаются русалочьи турьи рога, сопровождающие теперь не двух крылатых вил, а девушку-весну. В летописях во второй половине XII в. часто упоминается "русальная неделя".
Появление женских ликов на золотых колтах можно связать с новым элементом убранства белокаменных храмов - на постройках 1160-х годов появляются в большом количестве женские лики (церковь Покрова на Нерли).
Этот расцвет новых и воскрешение некоторых старых языческих сюжетов падает на середину и вторую половину XII в., характеризуемую, с одной стороны, творчеством таких писателей, как Кирилл Туровский, Климент Смолятич (знавший Гомера, Платона и Аристотеля, упоминавший Деметру и грифона и бывший с 1147 по 1155 г. митрополитом Руси), как автор "Слова о полку Игореве" с его языческими реминисценциями, а с другой стороны - изощренной орнаментикой белокаменной архитектуры, открывшей целый мир языческих образов.
Последний этап эволюции, падающий на предтатарские годы, связанный с почти одновременной заменой всех видов языческих или полуязыческих сюжетов на лицевой стороне колтов изображениями Бориса и Глеба и Иисуса Христа, нельзя расценивать как полную победу христианства. Это, пожалуй, в большей степени размежевание, установление раздельных областей и признание "двоеверия", т. е. непобежденного язычества. Hа оборотной стороне возрождаются языческие турьи рога с архаичным городчатым орнаментом. Эти два русалочьих рога перебираются даже на лицевую сторону, располагаясь по сторонам святого Бориса-Хлебника. Растительный элемент становится разнообразнее: сохраняются стилизованные ростки, вполне гармонирующие с праздником первых всходов (день Бориса, "боришь день" - 2 мая), листья папоротника, вероятно, связанные с днем Купалы (Иван Купала 24 июня); исчезают цветы, так созвучные поэтическим словам Кирилла Туровского, но появляется в окружении русалочьих рогов огромное "древо животное", y корней которого показана вода, питающая их (колт из Чернигова). Схематизированный растительный узор (семена и "сердечки") покрывает одежду христианских святых русского происхождения.
Допустив христианских святых в область древней языческой символики, крещеные язычники, мастера финифтяного дела, не отказались от прадедовских иносказаний и как бы приобщили новых богов к своим заклинаниям, заменив Борисом и Глебом прежних русалок, весенних девушек и благожелательных грифонов.
Установив (не всегда с безупречной доказанностью) эволюцию сюжетов на колтах, мы видим, что в общей системе головного убора, где диадемы отражали идею неба, а рясны - связь неба с землей, округлые колты были символами земли и её рождающей вегетативной силы. Круглая форма это - "кругозор", "овидь" - видимая человеку часть земного пространства, ограниченная кругом горизонта. Первый этап языческой орнаментации (вилы и турьи рога) связан с заботами о земле, о том, чтобы она получила влагу, необходимую для всего растительного царства, в том числе и для "жизни", как называли в XII в. вспаханные и засеянные поля.
Hа втором этапе практическая (аграрно-магическая) идея моления о напоении земли небесной влагой заменяется совершенно иной космогонической идеей, существовавшей в славянских мифах о происхождении мира. Мастера и здесь не выходят за пределы земного яруса мироздания, отразив в композициях "птицы y древа жизни" или "гоголь, достающий ком земли со дна мирового океана", миф о творении земли и земной природы.
Третий этап, короткий и быстролетный (девичья голова в цветах), показал воскрешение другого мифа, связанного не с сотворением мира, а с ежегодным непреложным расцветом природы - мифа о богине весны, Персефоне - Анастасии - Леле, мифа, запечатленного за двести лет до этих колтов на турьем роге из Черной Могилы.
Четвертый и последний этап свидетельствует об отказе от мифологической символики, замене её христианскими персонажами и, что важно отметить, возвратом к аграрно-заклинательным символам первого этапа.
Последняя тема, которой следует коснуться в этом обзоре, это - соотношение символики колтов, отражающих представления о земле (её происхождении и плодородии) с символикой неба, выраженной композициями на диадемах.
Диадема с берегов Роси (из Сахновки) с изображением "вознесения Александра" очень хорошо вписывается в третий этап (5, 6, 7 типы) развития орнаментики колтов: цветы, ростки, папоротник, "леторасли"-"выгибасы". Приблизительно датировать диадему можно, как и весь этот этап, третьей четвертью XII в. Опорный материал - крест 1161 г.
Киевская диадема с деисусным чином на её щитках и русскими надписями относится к концу нашего четвертого этапа, к самому концу домонгольского периода. (По сводным хронологическим таблицам палеографических признаков надписей на диадеме (буквы а, В, М, W, Ъ) она датируется началом XIII в. (группа 4). См.: Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964.)
Учитывая сказанное, предпримем попытку более точной датировки обеих диадем. Поиск может вестись лишь исходя из двух предварительных условий: во-первых, диадемы следует считать принадлежностью только великих княгинь киевских, своего рода короной цесариц Руси. Во-вторых, следует принять во внимание, что остаться в земле, сохраниться на века в составе клада, зарытого в момент опасности, короны могли лишь в том случае, если надежды на возвращение временно спрятанных сокровищ к их владелице не оправдались, если владелица или то лицо, которому было поручено уберечь драгоценности, не смогло вернуться к месту зарытия клада. Проще всего дело обстоит с киевской диадемой, украшенной деисусным чином, поздняя датировка которой подсказывает нам хронологическое сближение с тотальным разгромом Киева Батыем в декабре 1240 г. Hо, как известно, в это трагическое время князя Михаила Всеволодича в столице не было, и город мужественно оборонял воевода Димитрий, поставленный Даниилом Галицким, шурином Михаила. После взятия татарами в 1239 г. левобережных городов Переяславля и Чернигова, после того, как Менгукаан подошел к Днепру и "видив град (Киев) удивися красоте его и величеству его", киевский князь Михаил "бежа ... перед татары во Угры". Князь бежал не один, а со своей княгиней: "яко бежал есть Михаил из Кыева в Угры, Ярослав (отец Александра Невского) ехав, я княгиню его и бояр его пойма и город Каменец взя". (ПСРЛ. СПб., 1843, т. II, с. 177.)
Предвидя реальные опасности далекого пути и надеясь, очевидно, возвратиться в Киев, княгиня упрятала свои сокровища в дворцовом участке города. В том, что клад 1889 г. в усадьбе Гребеновского принадлежал жене Михаила, убеждает золотой перстень-печать с изображением архангела Михаила, входящий в состав клада. (Кондаков H. П. Русские клады, рис. 86 и 87 на с. 139. Корзухина Г. Ф. Русские клады..., с. 119. табл. IX - рис. 13.)
Михаил умер спустя 16-17 лет (хронология в летописи сбивчива) после бегства из Киева; времени для изъятия клада было достаточно, но дело в том, что в Киев Михаил больше не попал и с сильными князьями, распоряжавшимися Киевом, часто ссорился. Незадолго до осады Киева Батыем Даниил Галицкий обещал ему Киев, но "Михаил же за страх татарьскый не сме ити Киеву". Ему позволили "ходити по земле своей и даста (князья-родичи) ему пшенице много и меду и говяд и овець доводе". Узнав о взятии Киева, Михаил снова бежал за рубеж, а после татарского погрома рассорился с могущественным шурином, распоряжавшимся всеми землями, и, оказавшись y Киева, "живяше под Киевом на острове"; очевидно, воевода Даниила не пустил в город трусливого князя, убежавшего из столицы в момент опасности. Далее Михаил действует уже только как князь Черниговский.
Если высказанные соображения верны, то дату изготовления диадемы следует определять тем временем, когда жена Михаила, дочь Романа Мстиславича, стала великой княгиней киевской. Это произошло в 1235 г., когда Михаил Всеволодич, сын великого князя Всеволода Чермного, взял Киев y Владимира Рюриковича.(ПСРЛ, т. II, с. 175.) Следовательно, изготовление диадемы должно быть датировано 1235 г., а время зарытия клада не 1240 г., а примерно годом ранее, когда князь Михаил и его княгиня бежали из Киева в Венгрию, надеясь, вероятно, возвратиться в стольный город, числившийся за Михаилом.
По поводу датировки диадемы из Сахновки, время изготовления которой определяется в общих чертах стилистической близостью к кресту 1161 г., следует вспомнить, что за несколько десятилетий до и после этой даты мы знаем только одну трагическую историю с великой княгиней, могшую привести к зарытию своих регалий в виде "невостребованного" клада. Это - события весны 1169 г., когда великий князь Мстислав Изяславич Храбрый был осажден в Киеве многочисленными войсками, посланными против него Андреем Боголюбским. Мстислав отступил от Киева на юг, к Василеву, но его преследовала "бастеева чадь", "начата стреляти в плечи ему и много изоимаша дружины около его"; князю пришлось повернуть на запад. Киев был разграблен "и не бысть помилования никому же ... жены ведомы бяша в плен, разлучаеми нужею, от мужий своих ... и взяша именья множьство и церкви обнажиша ..." (ПСРЛ, т. II, с. 100.)
Новгородская летопись добавляет: "а княгиню и сына его яша и бояры его". (ПСРЛ, т. IV, с. 12.)
Где была пленена великая княгиня, в летописи не сказано. Вероятнее всего, что в самом Киеве. Hо какая же связь между осадой Киева и зарытием клада на берегах Роси? Дело в том, что личным доменом Мстислава Изяславича с 1162 г. были города на Роси: Торческ и Канев. Сахновка находится посередине между этими городами; на том городище "Девичья Гора", где была найдена золотая диадема, несомненно, был княжеский дворец, так как там же был обнаружен при раскопках великолепный бронзовый хорос с грифонами.(Ханенко Б. И. и В. И. Древности Поднепровья. Киев, 1902, кн. V, табл. VII, № 244.) Поросье было отделено от Киева огромным Перепетовым Полем, где кочевали союзные Руси торки и берендеи, верно служившие как отцу князя Мстислава, так и ему самому. Именно сюда, на Рось, в свои города и направлялся, очевидно, через Василев Мстислав из взятого врагами Киева. Для великой княгини, где бы её ни пленили, было совершенно естественно послать драгоценности в свой замок на Роси, чтобы уберечь от хищных половцев, нанятых сыном Андрея Боголюбского. Клад не мог быть возвращен владелице, так как торки в это время неожиданно изменили Мстиславу и его домен вместе с замком на Девичьей Горе стал недоступной областью его врагов. Здесь они и пролежали до 1900 г.(Впрочем, есть версия, что диадема найдена в Киеве. См.: Корзухина Г. Ф. Русские клады..., с. 137. Тогда связь с событиями 1169 г. становится еще прочнее.)
Если мы примем в соображение высказанные выше догадки, то временем изготовления диадемы великой княгини следует считать 1167 год, так как Мстислав Храбрый стал великим князем киевским 15 мая 1167 г. (Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве". М., 1971, с. 25. Даты в летописях за 1160-е и 1170-е гг. очень сбивчивы и их необходимо выверять по расчетам H. Г. Бережкова, что и сделано в указанной книге.)
Рассмотрение клада с Девичьей Горы y Сахновки подкрепляет сделанные выводы. Во-первых, судя по монетам Мануила Комнена (1143-1180), клад был зарыт не ранее 1143 г. Поэтому 1169 год как время зарытия вполне подходит. Во-вторых, клад поражает своим истинно великокняжеским богатством: в его составе, не считая слитков серебра, было более 500 граммов золота в слитках и гривнах, не считая золота в многочисленных изделиях.
Вещевой состав клада возглавлялся такими отметными регалиями, как "венец городчатый" - диадема и нагрудные бармы из крупных золотых медальонов с эмалевыми изображениями святых ("деисусный чин").
Т. И. Макарова подметила, что эти медальоны-иконки изготовлены не очень опытной рукой.( Макарова Т, И. Перегородчатые эмали..., с. 58.) Очевидно, христианские изображения в уборе княгинь еще только начинали появляться в обиходе.
Золотая корона и золотые бармы относились, без сомнения, к обиходу великой княгини.
Среди дошедших до нас кладов девичьегорский (сахновский) клад является самым значительным и богатым по количеству золотого, тщательно изготовленного и украшенного полихромной эмалью женского узорочья. Только то обстоятельство, что этот клад издан по частям, в разных изданиях (Б. И. Ханенко, H. Ф. Беляшевским, М. П. Боткиным, Г. Ф. Корзухиной) не позволило исследователям обратить особое внимание на сокровища княгини, свекра которой летописец называл царем Руси, а муж её был преемником царственного отца. Систематизируя вещи девичьегорского клада, можно установить наличие в них по крайней мере трех гарнитуров дорогого золотого убора. Hа первом месте бесспорно стоит парадный, торжественный убор великой княгини, целиком изготовленный из золота:
1. Диадема с "вознесением Александра" (Ханенко, 1104).
2. Рясны из бляшек в форме квадрифолия с массивными ветвями (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10)
3. Колты.
4. "Бармы" с деисусом (Ханенко, № 1098-1103).
5. Золотая гривна (Ханенко, № 1088).
6. Золотые пуговицы ("бусы") (Корзухина, т. LI; Ханенко, № 1103).
Второй, вычленяющийся из общей массы убор по форме своих украшений воспроизводит предметы, часто встречающиеся в других кладах XII - XIII вв., но существенное различие состоит в том, что обычно такие вещи делались из серебра, здесь же они все изготовлены из золота. Это, по всей вероятности, повседневный наряд княгини. Он лишен дорогостоящего эмалевого узора, но настоящее золото (а не позолота, как на некоторых серебряных изделиях этого типа) выделяет его из общей массы боярско-княжеских вещей. Его состав:
1. Набор пластинок для украшения кокошника (Ханенко, № 1097).
2. Рясны из горизонтально расположенных полуцилиндров (Ханенко, № 1089-1090).
3. Колты. Колты неизвестной формы были, но при распродаже клада не попали в коллекцию Ханенко.
4. Ожерелье из золотых кринов и медальона с горным хрусталем (Ханенко, № 1095).
5. Золотая гривна (Ханенко, № 1086).
Третий убор в уцелевшей части клада сохранился не полностью. Он относился, по всей вероятности, к парадному типу: рясны в форме квадрифолия (Ханенко, № 1096), колты, гривна.(Из двух пар рясен с диадемой следует связывать тy, которая близка к ней по характерному растительному узору - толстым ветвям (Корзухина, т. LII; Макарова, т. 10). Другая пара рясен (Ханенко, № 1089-1090) несколько старше. Уцелевшие колты с вилами-русалками и маленьким ростком (Ханенко, № 1005 - 1006) могут относиться к началу XII в., так как этот тип (тип № 2) начинает собой эволюцию языческих сюжетов на колтах. Они ближе к тем ряснам, которые я не связываю с диадемой. В гарнитуре с диадемой должны были бы быть колты, близкие к тем, которые были найдены в Мирополье.) Этот третий убор, более ранний, чем первый, возможно, был не дубликатом первого, а просто наследством от какой-либо старшей родственницы, например, свекрови мстиславовой княгини, умершей в 1122 г.
Есть в кладе и четвертый, крайне скромный набор украшений, резко отличающийся от трех перечисленных своей дешевизной и примитивностью: два сильно потертых серебряных браслета и два серебряных колта с чернью (Ханенко, № 969-970). Щитки колтов только оттиснуты на матрице, но совершенно не тронуты резцом, и поэтому изображения двух птиц, клюющих крин, остались расплывчатыми и бесформенными. Эти простенькие самоделки не могли принадлежать княгине; по всей вероятности, это были украшения той служанки, которой было поручено сохранение сокровищ в домениальном городке на Роси.
Владелицей сокровищ была жена Мстислава Изяславича, дочь польского короля Болеслава Кривоустого - Агнеса. По детальным разысканиям О. Бальцера мы можем установить основные вехи жизни жены Мстислава Храброго Агнесы: родилась она в 1137 г., вышла замуж в 1151-1152 гг. 14-15 лет от роду. Великой княгиней стала, как говорилось, в 1167 г. и скончалась (во Владимире Волынском) около 1182г. (Balzer Oswald. Genealogia Piastow. Krakov, 1895, s.182-183.)
Сыновьями княгини Агнесы были: Роман, княживший в Новгороде в 1169-1170 гг. и отразивший нападение войск Андрея Боголюбского, и "трое Мстиславичей" (Давыд, Владимир и Мстислав Удалой), упомянутых автором "Слова о полку Игореве". Диадема 1235г. принадлежала старшей внучке Агнесы, дочери Романа. Обратимся вновь к событиям 1169 г. Князь Мстислав, после того, как он покинул Киев, возвратился не на Рось, где торки неожиданно стали враждебны ему, а в свое наследственное княжество во Владимир Волынский, где и скончался 19 августа 1170 г. По всей вероятности, и княгиня последовала за мужем на Волынь, так как никаких сведений о её пленении в Киеве или о жизни Мстислава Изяславича без жены y нас нет, а такое исключительное событие, как мы помним по биографии князя Михаила, не прошло бы незамеченным хронистами.
Произведенная систематизация вещей клада из окрестностей Сахновки важна не только выявившейся возможностью точной датировки определенной части клада (диадема, бармы, рясны с массивными ветвями - 1167 г.), но и установлением бытования двух функционально различных уборов одной и той же женщины: парадного, репрезентативного и обычного, повседневного, существенно отличного от первого. К сожалению, утрачены колты, относящиеся к парадному убору; они должны быть близки к колтам из Мирополья, массивные "выгибасы" на которых тождественны орнаменту диадемы.
* * *
В составе клада мстиславовой княгини есть четыре уникальных пуговицы, подобных которым нет ни в одном древнерусском кладе X - XIII вв. (Корзухина Г. Ф. Русские клады..., т. LI; Рыбаков Б. А. Прикладное искусство, фото на с. 19.) (Рис. 105).
Уникальность золотых массивных пуговиц не может быть объяснена иноземным происхождением княгини, так как самым заметным элементом орнамента является "знак засеянного поля", почти не встречающийся вне русских земель. Hа каждой пуговице этот знак повторен трижды; крест и четыре "зерна" обведены кружком. Орнамент выполнен зернью и сканью. В промежутках между знаками поля помещены хищные птицы с распростертыми крыльями (три пуговицы) и волкоподобные звери с разинутой пастью (одна пуговица). Hа каждой пуговице помещено по шесть зверей или птиц.
Взгляд на эти пуговицы сразу воскрешает в памяти известную былину о Чуриле и Дюке Степановиче, где двое "щапов" состязаются в щегольстве; состязание завершается демонстрацией богатырями своих волшебных пуговиц. У Чурилы Пленковича пуговицы были украшены "змеищем горынчищем", а y Дюка Степановича птицами и зверями:
А молодой боярин Дюк Степанович...
Стал плеточкой по пуговкам поваживать,
Пуговкой о пуговку позванивать
Как от пуговки было да до пуговки,
Налетели тут птицы клевучие,
Наскакали тут звери рыкучие.
А тут в церкви все да о земь пали,
О земь пали, да ины обмерли.
( Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом. М.; Л., 1938, т. 2, с. 505-506.)
Сторонник Чурилы, черниговский епископ, упросил Дюка прекратить действие его волшебных пуговиц:
Призакличь-ко ты птиц клевучиих,
Приуйми-тко ты зверей рыкучиих
Ты оставь-ко народу нам на семена...
Исследователи русского былинного эпоса всегда обращали внимание на эти чудесные пуговицы ( Веселовский А. H. Дюк Степанович и западные параллели к песням о нем. т. IV, с. 125-254; Халанский М. Е. Русский филологический вестник, 1891, № 4, с. 165-172.), но подыскивали им разъяснение или в западноевропейской действительности или же настойчиво утверждали, что "пуговицы ... так же реальны, как и все остальные детали этой былины", доказывающие, что "она представляет собой сатиру на московское боярство XVII века". (Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955, с. 489.)
В. Ф. Миллер и А. H. Лященко датировали былину XII в. и связывали её с византийско-галицкими отношениями. В. А. Келтуяла тоже отнес былину к 1160-м годам, когда кузен императора Мануила Андроник гостил в Галиче. (Келтуяла В. А. Курс..., с. 975-993.)
Наши пуговицы, найденные в комплексе с монетами Мануила (1143-1180), подтверждают возможность датировать исходную форму былины серединой XII в., но целый ряд деталей былин о Чуриле и Дюке позволяет не только уточнить датировку этой группы былин, но и связать их с определенными историческими лицами. (Рыбаков Б. А. Древняя Русь, с. 135-138.)
Среди русских князей мы знаем только одного Кирилла ("Чурилу"), это - Всеволод-Кирилл Ольгович (в былине "Плёнкович"). Он сын Олега Черниговского и Тмутараканского ("Сурожанина"). Возможно, что отчество содержит намек на плен-полон Олега, проведшего в ссылке на Родосе несколько лет. И былины и летопись рисуют Всеволода-Чурилу разорителем Руси, издевающимся над киевлянами ("Да стали по Киеву уродствовати - молодых молодиц во сором де довели, красных девиц опозорили").
Родовой двор Олега-Пленка и Чурилы по былинам находится под Киевом на "Пучай-реке", что соответствует действительности: двор Ольговичей был близ Почайны, где Всеволод построил церковь святого Кирилла. Былинный Чурила - донжуан, "киевскими бабами уплаканный", что находит подтверждение в татищевских известиях: "Сей князь ... много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах упражнялся ... и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых заплакал". В былине молодой Чурила определен Владимиром быть "ласковым зазывателем" на княжьи пиры. Чурила в былине владеет Черниговом и Киевом, что соответствует исторической действительности - Всеволод Ольгович был черниговским князем, а с 1139 по 1146 г. - киевским. Соперником Всеволода и его братьев был внук Мономаха Изяслав Мстиславич, свекор владелицы интересующего нас сахновского клада. В действиях Дюка Степановича, в обстоятельствах, сопровождающих их, явно проступают летописные детали, относящиеся к 1140-м - 1150-м годам, хотя имя былинного героя связано не с самим Изяславом, а с его союзником и родственником венгерским герцогом (дюком) Стефаном, родным братом короля. Король же Гейза II был женат на сестре Изяслава и приходился ему зятем. Король послал войска против "Чурилы" в 1144 г.; тогда венгерские полки пришли на помощь галицкому князю Владимиру. Венгерский король только два раза лично возглавлял войска, помогавшие Изяславу; трижды венгерские полки являлись без короля. К сожалению, летопись не говорит об участии дюка Стефана, но оно вполне допустимо.
Многие обстоятельства в былинах перепутаны, переплетены, но почти все упоминания в былинах можно соотнести с действиями Изяслава, использовавшего союзные полки своего венгерского зятя. Имя былинного "молодого боярина" Дюка восходит к брату короля Стефану, но былинный образ его сливает воедино действия венгерских вспомогательных отрядов и отчасти действия самого Изяслава. В былинах Дюк выезжает из Волыни; по летописи мы знаем, что Волынь была родовым доменом Изяслава. В былине Дюк пользуется множеством стрел, изготовленных почему-то в Новгороде; Изяслав в 1143 г. зимовал в Новгороде, а в 1148 г. после совместного с венграми похода на Чернигов отправился в Новгород, и новгородцы торжественно встретили его и пошли с ним "всими силами своими". Союзницей Изяслава в этом походе стала Корела. Былина не забыла и эту деталь: "Корела богатая" или "Корела упрямая" упомянута в числе земель Дюка. (Гильфердинг Л. Ф. История балтийских славян. СПб., 1874, т. II, с. 445.)
Первый приход венгерских войск против Всеволода-Чурилы относится к 1144 г. Венгры перешли "Гору" (Карпаты) и вели бой на горах, так как Всеволод "взяша горы" и "взидоша рустии полци на горы..." (ПСРЛ, т. II, с. 20.)
Этому первому походу предшествовало небесное явление: 1144. "Бысть знамение... в Киевской волости: летящю по небеси до земля яко кругу огнену и остася по следу его знамение в образе змея великого. И стоя по небу с час дневный и разидеся". (ПСРЛ, т. II, с. 19.)
Все заставы были благополучно преодолены Дюком. Единственный во всем былинном фонде эпизод с тремя чудесными заставами может быть понят только как поэтическое описание событий 1144 г.
Еще одна аналогия: в былине Дюк и Чурила состязаются в конских скачках, "а который из нас перескочит через Пучай-реку". Чурило проиграл: "о полу-реки Чурило в воду вверзился". Летопись сообщает, что венгры в Киеве в 1150 г. устроили скачки на Ярославле дворе: "тогда же угре на фарех (скакунах) и на скоках играхуть... Кияне же дивяхутся угром... и комонем их". (ПСРЛ, т. II, с. 56.)
В былинах о Дюке, кроме Киева, Волыни, Галича, Новгорода, Чернигова и Корелы, неожиданно упоминается "Индия богатая". Но и это закономерно: "Сказание об Индейском царстве" появляется именно в это время и представляет собой послание мифического пресвитера Иоанна византийскому императору Мануилу Комнену, современнику Изяслава Мстиславича, монеты которого найдены в кладе вместе с волшебными пуговицами.
Возвращаясь к кладу снохи Изяслава, следует сказать, что золотые пуговицы с птицами клевучими и зверями рыкучими, пуговицы-заклинания (вспомним "знак нивы") вполне синхронны возникновению цикла былин-новелл о соперничестве Чурилы-Всеволода с Изяславом Мстиславичем и его союзником венгерским королем, родным братом которого был дюк Стефан, превратившийся в былинах в Дюка Степановича, побеждавшего Чурилу в разных состязаниях. В годы борьбы Изяслава с братьями "Чурилы"-Всеволода в битвах за Киев уже участвовал (с 1146 г.) и муж владелицы сахновского клада - князь Мстислав Изяславич. Мода на пуговицы с птицами клевучими и зверями рыкучими была, очевидно, недолговечной, но срок её бытования (1140-1150-е годы) подтверждает датировку вещей этого интереснейшего клада.
* * *
Подводя итог рассмотрению княжеского золотого убора XI - XIII вв., мы должны решить вопрос об отношении всей орнаментальной системы к язычеству.
Прежде всего должно быть определено значение растительного орнамента - являлся ли он выразителем магического или только эстетического начала. Рано или поздно эстетическое начало неизбежно побеждает; от архаического заклинательного орнамента остается только внешняя форма, обратившаяся в бессознательную традицию. Уловить переломный момент чрезвычайно важно для истории сознания людей средневековья. Ни живопись, в большинстве случаев церковная, ни литература не дадут нам ответа на поставленный вопрос. Только фольклор с его заговорами, ритуальными песнями и волшебными сказками и прикладное искусство позволяют нам уловить действенную живучесть языческих элементов. Выше было бегло рассмотрено деревенское узорочье. Оказалось, что все домонгольское время было временем полного господства языческих воззрений; христианские элементы являлись случайным довеском и не меняли общего облика деревенских украшений-оберегов X - XIII вв.
Сейчас мы рассматриваем прикладное искусство самого верхнего слоя русского феодального общества - драгоценные золотые уборы княгинь, уборы, предназначенные не только для личного обихода, но и для показа двору, духовенству и народу.
Одним из аргументов в пользу того, что некоторый перелом произошел в конце XII - начале XIII в., является наличие христианских изображений на украшениях этого времени. Замена языческих сюжетов (русалки, космогонические легенды, богиня весны) христианскими неоспоримо доказывает священность предшествующих изображений с точки зрения русских людей средневековья. Но, как уже говорилось, замена коснулась только части сюжетов и установившееся сосуществование говорило не столько о победах христианских представлений, сколько о живучести языческих.
Важным аргументом в пользу того, что растительные символы нисколько не утратили своего древнего религиозного значения в XII - XIII вв., является наличие их на медных, украшенных эмалью крестах-энколпионах в тех местах, где в других случаях давались изображения христианских святых. Возьмем в качестве примера крест с изображением в центре символа засеянного поля, а в медальонах на концах креста - изображение семени.(Ханенко В. И. и В. И. Древности Поднепровья, вып. V, табл. XIII, В.) (Рис. 106).
Еще более выразительным является крест, на котором и в центре и на его концах даны папоротникообразные ростки, а между ними - в квадратиках и треугольниках отдельные семена. (Макарова Т. И. Перегородчатые эмали..., табл. 29, № 4.)
Не менее доказательным является и энколпион с распятием и растительными символами: внизу и наверху ростки, а по боковым ветвям креста - расцветшее, раскрывшееся растение.(Макарова Т. И. Перегородчатые эмали..., табл. 29, № 6.) На второй створке этого энколпиона даны ростки и отдельные семена в квадратиках.
Языческие символы жизненной силы разместились в тех медальонах, где могли быть изображения Петра и Павла, архангелов Михаила и Гавриила, Николая и Василия, Кузьмы и Демьяна. На энколпионе без распятия символический росток заменил самого Иисуса Христа.
Сказанного достаточно для того, чтобы утверждать, что растительный орнамент с X по XIII в. не был еще эстетической категорией, а выражал заклинательно-магические представления русских социальных верхов.
В растительном орнаменте золотых изделий с эмалью прослеживаются следующие фазы жизни растения (в обобщенном, лишенном ботанической конкретности виде):
1. Семя. Семя изображалось небольшой цветной точкой или в круге или в квадрате или же у корней выросшего растения (рис. 99, 100). Нередко такие точки-семена показаны рядом с уже проросшими растениями. В отдельных случаях семена показаны там, где обычно изображались ростки и четырехчастная композиция из них (средники колтов).
На турьих рогах (на колтах) семена обычно изображаются, как и в других случаях, в виде круглой точки, но есть колт, на котором рога покрыты своеобразными двойными завитками, напоминающими положение зародыша-ростка в семени; это хорошо видно, например, у бобовых.
Подобные неправильные завитки есть и в верхнем ярусе крупных веток на щитках диадемы 1167 г. Цвет их, как и цвет большинства семян, - красный.
Чаще всего семена подобного вида встречаются (как мы видели выше) на ряснах, отражающих воздушное пространство между землей и небом. Особенно интересны композиции на ряснах, где в центре - древо жизни, у его корней - семена в виде точек, на воздухе около кроны дерева - овально-заостренные семена, как бы слетающие с материнского дерева. Эта, почти натуралистическая картина окончательно убеждает в том, что семена в земле изображались круглой точкой, а семена, летящие по воздуху, - сложной овально-заостренной фигурой с завитком-зародышем внутри.
То, что эти фигуры изображают именно семена, явствует из расположения четырехчастной композиции из таких овально-острых фигур на кресте Ефросиньи 1161 г. - они соотнесены с четырьмя евангелистами, которые по стандартному выражению "сеяли семена христова учения".
2. Ростки. Излюбленным и наиболее значимым, как мы видим по крестам-энколпионам, видом растительного орнамента являются изображения ростков или же прорастающего семени, почки. Простейший вид: зернышко, как бы вылупливающееся из своей оболочки. Позднее наряду с таким прорастающим зерном часто изображался росток, напоминающий лист папоротника.
Ростки обычно окружались округлой или сердцевидной полосой, линией, которая при дальнейшей стилизации могла и без ростка внутри символизировать эту раннюю фазу развития растения. Сердцевидная фигурка изображалась обычно острием вверх, и росток рос, как и полагается, снизу вверх. При этом иногда под ростком изображалось семя. Прорастающее зерно (овальное) и семя при ростке (круглое) обычно изображались красной эмалью. Отношение к рисунку ростка, как к символу, как к идеограмме, приводило к тому, что рисунок могли поместить и боком и "вверх ногами"; такой отход от натурализма тоже интересен для нас.
3. Цветы. Примерно в середине XII в. (крест 1161 г., диадема 1167г. и мн. др.) в орнаменте появляются четырехлепестковые цветы красного и белого цвета, напоминающие по форме мальтийский крест со смягченными углами. Иногда они подменяют семена или ростки, иногда покрывают значительное пространство, образуя как бы цветущий луг (диадема), но в этом случае они, в отличие от семян и сердцевидных символов ростка, не соседствуют ни с семенами, ни с ростками. На колтах с женской головой в кокошнике цветы образуют рясны, подчеркивая, очевидно, весеннюю сущность изображенной. 4. "Древо животное". Древо жизни изображалось весьма условно. Крона его обычно представлена в свернутом, еще не распустившемся виде. Часто встречены намечающиеся отростки посередине ствола. Может быть, это те "леторосли" (новые ветви нового лета), о которых говорит Кирилл Туровский? Как правило, у древа показаны два корня и часто между ними - зерно, из которого выросло дерево. Этот элемент динамики роста встречается часто.
На более поздних рисунках древа жизни показан книзу как бы кусок земли, на котором это древо укоренилось, и семена: одно семя, из которого это древо выросло, и два других семени, которые, очевидно, следует считать потомством данного древа. Иногда динамика усложняется: показано зерно, из которого выросло дерево, пыльца, проникающая в растение сверху, и семена, готовые упасть со склонившихся ветвей (рясны из одного комплекса с диадемой). Иногда семена около дерева показаны не в общей композиции, а отдельно.
5. Опыление. Интересным сюжетом, тоже связанным с вегетативным процессом, является символическое изображение процесса опыления растений.
Нередко в сердцевидном окружении вместо обычного ростка или "папоротника" оказывается растение, распавшееся надвое, распустившееся, а в образовавшееся углубление падает овальное или каплеобразное семячко ("цветень", пылинка). Рисунок такого рода изображает самый важный в процессе вегетативного развития этап - опыление цветка.
Иногда опыление показано в динамике: одна пылинка уже лежит в глубине растения, а другая еще только проникает в растение сверху.
6. Хмель. Особый раздел растительного орнамента, помещавшегося только на изображениях турьих рогов (на колтах), это - изогнутые ветви хмеля, о которых подробнее будет сказано в разделе о русалиях. Языческий характер изображений этого растения (хъмель" - "хома") не подлежит сомнению.
7. "Четырехчастные композиции". Выше рассматривались четырехчастные и крестовидные композиции как выражение идеи повсеместности, распространения добра или охраняющих сил "на все четыре стороны".
Как уже говорилось, этот сложный символ взят из реальной русской флоры: его прообраз - весенний пучок листьев священного папоротника.
На золотых вещах из обихода киевских княгинь такие композиции всегда несут аграрно-магическую заклинательную нагрузку и располагаются в центре оборотной стороны колта или в середине щитка диадемы. Композиция всегда замкнута в круге; в центре круга или семя-точка или четырехлепестковый цветок. Главное содержание композиции составляют четыре ростка в сердцевидном окружении, расположенные в четыре разных стороны остриями вовне; исключения единичны.
Ростки могут быть трехчастными (как на лицевой стороне между русалками), т. е. изображающими только что начавшее прорастать зерно, но, примерно, к середине XII в. к ним добавляется и начинает господствовать папоротникообразный пятизубчатый росток тоже в "сердечке", приобретающий в XII - XIII вв. характер идеограммы "жизни", "процветания", "благоденствия".
Наиболее полное развитие система аграрно-магических символов получила в композиции на щитках диадемы 1167 г., очень сходной с помещаемой на колтах. (Ближайшей аналогией является фресковый орнамент южной башни Софийского собора в Киеве, соединявшей собор с княжеским дворцом. См.: Орнаменты Софии Киевской. Киев, 1949, с. 63.)
В центре круга - цветок; вокруг него четыре сердечка с крупными папоротниками; в промежутках между сердечками обозначены точки семян, из которых произрастают четыре стилизованных растения с широко раскинутыми разветвлениями. В углубление каждого разветвления направляется красное зернышко пыльцы-"цветеня". Таким образом здесь показаны все стадии развития растения: семя, ростки, цветок и опыление растения. Система содержит не только символы благоденствия, не только направляет их во все стороны, но и дает динамику развития вегетативной, благодетельной силы. Словесно это можно выразить примерно так: "Пусть все растет, зреет и цветет; пусть "повсюду будет продолжаться весь круговорот жизни!" Система содержит в себе три времени: прошлое (посеянные в землю семена и проросшие всходы), настоящее (срединный цветок) и будущее - опыляемое растение, как залог продолжения жизненного цикла.
* * *
Рассмотрев отдельные элементы растительного узора, выполненного полихромной эмалью по золоту, и некоторые композиции вроде дерева, распыляющего свои семена, или компактного изображения всех фаз развития растений (срединные круги колтов), убедившись при помощи христианских энколпионов в сакральном смысле растительных символов в XII - XIII вв., мы можем приступить к прочтению такой языческой поэмы, какой является диадема 1167 г. из Девичьей Горы у Сахновки.
Диадема состоит из девяти золотых щитков; семь из них - килевидные, а два крайних - маленькие трапецоидные. Прежде всего следует установить порядок килевидных щитков, который был нарушен и в экспозиции и во всех изданиях. Предварительная наметка исконного порядка сделана в начале этой главы. В центре, разумеется, должен находиться щиток с Александром. Остальные шесть килевидных щитков образуют три разных пары. Средники четырех щитков украшены рассмотренной выше четырехчастной композицией, а два щитка имеют совершенно отличный узор, близкий к изображениям корней на серебряных браслетах. (Рыбаков Б. А. Русалии..., с. 104, рис. 6; Он же. Языческая символика..., с. 361, рис. 10.)
Определителем здесь являются маленькие боковые щитки трапециевидной формы, завершающие всю диадему. На них изображен только круглый средник без всех "выгибасов", которые покрывают шесть основных щитков. Этот средник абсолютно аналогичен средникам двух пар щитков с четырехчастной композицией. Следовательно, данные две пары должны находиться рядом с крайними бляшками, а особенная пара (с корнеобразным рисунком средника) - в середине диадемы по бокам щитка с Александром.
Если пронумеровать слева направо все девять щитков диадемы в том виде, как они изданы, то в окончательном виде, учитывая сказанное, их порядок должен выглядеть так:
1; 4; 2; 3; 5; 7; 8; 6; 9.
Пятый номер - центральный щиток с Александром; остальные симметрично располагаются по обе стороны от него; парными являются:
1 и 9; 4; и 6; 2 и 8; 3 и 7.
Дадим им новую правильную нумерацию:
1; 2(бывший 4); 3(2); 4(3); 5; 6(7); 7(8); 8(6); 9.
В дальнейшем во избежание путаницы будет употребляться только эта нумерация.
Общий контур эмалевого рисунка на всех шести килевидных щитках диадемы (кроме щитка с Александром) одинаков: он состоит из круглого средника, уже знакомого нам, и четырех почти прямоугольных "полей", расположенных на некотором расстоянии от средника вверху, внизу, справа и слева от него.
От верхнего и от нижнего "поля" отходят как бы массивные ветви; они кажутся такими по своему общему рисунку, но внутри они заполнены не реальными изображениями, а отдельными символами. От верхнего поля отходит вверх тоже нечто вроде древа с двумя ветвями. Вот к этим ответвлениям от полей и было применено слово "выгибасы". (Рыбаков Б. А. Прикладное искусство ..., рис. 46-47.)
Пять элементов орнамента на щитках диадемы (верхнее поле с тремя ответвлениями, два средних без ответвлений и нижнее поле с двумя ответвлениями) подразделяются на неизменные, одинаковые на всех шести щитках и на изменяющиеся по своему внутреннему рисунку. К изменяющимся относятся средники; у двух средников (№ 4 и 6), как говорилось уже, рисунок совершенно иной. Еще резче изменяются поля; каждая пара существенно отличается от соседней. Щитки № 1 и 9 (крайние). На этих небольших трапецоидных щитках помещен только один средник с четырехчастной композицией, аналогичные средники № 2, 3, 7, 8.
Щитки № 2 и 8. Боковые поля дают пятилистный росток, обращенный вверх, и стебли. Верхнее и нижнее поля содержат стебли (корни?). Трефовидный росток обращен вниз, к корням. Щитки № 3 и 7. Боковые поля остаются прежними, как на крайней паре. Верхнее и нижнее поле вместо ростков покрываются цветами. На одном поле вместо огромного символического ростка появляется около двух десятков четырехлепестковых цветков красного и нежного серо-голубого цвета на ровном белом фоне. Размеры этих крохотных цветков около 1,3 мм в поперечнике. Цветы аналогичны тем, которые встречаются на колтах середины XII в.
Щитки № 4 и 6 (рядом с "вознесением Александра"). На этих, наиболее видных щитках, ближайших к главной центральной фигуре, уже все четыре поля покрыты цветами. Ростки уже полностью отжили свое и превратились повсеместно в цветы. Существенно изменился и средник. Он выражает уже не идею повсеместного распространения жизненной силы, а некую иную, выражением которой являются криво изогнутые корни с отростками и семена в особых треугольных ячейках. Здесь можно говорить об идее стойкости жизненной силы, показанной при помощи корней многолетних растений. Кстати, папоротник, который угадывается в пятилистных ростках, - растение многолетнее, у которого корни являются резервами жизненной силы. Цветы в форме мальтийского креста к папоротнику, разумеется, никакого отношения не имеют. Папоротник расцветает в ночь под Ивана Купалу только в народных поверьях и легендах.
Итак, в средниках и окружающих их прямоугольных полях четко отражена динамика развития растительного мира. Все орнаментальные звенья пронизаны символами, идеограммами вегетативной жизненной силы - пятилистным ростком. Эта идеограмма присутствует на щитках в количестве от 5 до 11 знаков, постепенно убывая по мере появления результатов её действия, по мере расцветания природы.
Большой интерес представляет размещение идеограмм-ростков на изменяющихся и неизменных частях орнамента: на первых они постепенно исчезают, сменяясь цветущим полем, а на постоянных ответвлениях они располагаются так: на нижних ответвлениях острие ростка-символа устремлено вниз, к корневой системе и семенам. На ответвлениях верхнего поля росток-символ показан острием вверх, с наклоном в сторону срединного стержня, идущего вверх, прямо к килевидному завершению щитка; стержень этот, устремленный вверх и венчающий всю композицию, завершается тоже сердечком с пятилистным ростком внутри него.
Верхние ответвления отличаются от нижних тем, что там в центре свисающей ветви помещен знак "летящего семени", грушевидная фигура с зародышем ростка. Это вполне согласуется с тем, что если нижние орнаментальные завитки означали корни, то завитки, отходящие от верхнего поля, должны рассматриваться как ветви, как крона растения, готовящая семена.
Немалый интерес представляет и верхний прямой стержень с двумя ответвлениями, которые понизу оснащены семенами и цветочной пыльцой. Рассматривая неизменяемые участки орнамента, мы видим, что здесь, как и в среднике, но с другим акцентом, показаны разные фазы жизни растений, однако внимание устремлено не на распространение жизни повсюду, во всем кругозоре видимого пространства, а более целенаправленно: "пусть жизненная сила войдет в семена и корни; пусть жизненная сила содействует созреванию новых семян; пусть пыльца растений разносит жизнь в пространстве!"
Динамична композиция каждого щитка, динамична композиция двух рядов щитков диадемы и все повествование о корнях и ветвях, о семенах и цветах ведет зрителя к центральной композиции: юноша в короне возносится на небо на двух грифонах, покрытых символами растительной силы; в руках у юноши - жезлы с такими же символами, обращенными вниз, к покидаемой земле. (Рис. 107, 108). К юноше в короне со всеми обозначениями растительной силы (семена, ростки, пыльца), в одежде, украшенной цветами, мы еще вернемся после ознакомления с образом Александра Македонского в русском средневековом искусстве.
* * *