Geum.ru

Перевод с английского под редакцией Я. А. Рубакина ocr козлов М. В

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   44

Предположение, из которого исходит г-н Мак-Леннан, что поклонение фетишам предшествовало культу антропоморфических богов, может быть признано мной лишь отчасти. Оно справедливо в известном смысле, но не вполне. Если слова "боги" и "культ" принимать в их обыкновенном определенном значении, то высказанное предположение - справедливо; но если расширить значение этих слов и включить сюда самые первоначальные смутные представления, из которых развились уже определенные идеи о божествах и о культе, то я полагаю, что сделанное предположение - неверно. Первоначальная форма всякой религии - это умилостивление скончавшихся предков, которые предполагаются все-таки существующими и способными причинить благо или зло своим потомкам. Подготовляясь к дальнейшему исследованию принципов социологии, я несколько лет тому назад тщательно расследовал представления, распространенные среди простейших человеческих обществ, и наблюдения различного рода над всевозможными некультурными племенами заставили меня прийти к заключению, согласующемуся с тем, что было недавно высказано в этом журнале профессором Гексли, а именно: "Дикарь, воображающий, что тело покинуто обитавшим в нем деятельным существом, предполагает, что активное существо это не перестает еще жить; чувства и мысли, возникающие у дикаря по этому поводу, и составляют основу его суеверий. Всюду мы находим ясно выраженное или подразумеваемое верование, что каждый человек - двойствен, и когда он умрет, то его другое "я" - останется ли оно тут же, близ него, или отойдет вдаль - может, во всяком случае, возвратиться к нему и сохраняет способность причинять вред своим врагам и оказывать помощь друзьям { Критически относящийся к делу читатель может сделать одно возражение: если предлагать рационалистическое объяснение относительно культа животных, то каким образом такое объяснение может опираться на признании верования в духов умерших предков, - верования, которое само по себе требует не меньших разъяснений? Конечно, тут обнаруживается значительная брешь в моей аргументации, но я надеюсь, что буду в состоянии со временем пополнить ее. Пока же, между многими данными, способствующими обобщению приведенного верования, я могу лишь вкратце указать на некоторые главнейшие пункты. 1) Весьма возможно, что тень, следовавшая всюду за дикарем, шевелившаяся всякий раз, как он шевелился, могла в значительной мере породить у него смутную мысль о его двойственности. Достаточно посмотреть, какой интерес возбуждают в детях движения их тени и припомнить, что в первобытном состоянии тень не могла быть истолкована как отсутствие света: на нее смотрели как на особое существо; достаточно допустить, что дикарь весьма легко мог смотреть на тень как на нечто обособленное и составляющее часть его самого. 2) Гораздо более определенная мысль такого же рода могла возникнуть при отражении в воде лица и фигуры первобытного человека. Этот образ ведь передавал еще, по обыкновению, все его формы, окраску, движения и гримасы. Припомним еще, что дикарь зачастую противится рисованию портрета с него, полагая, что, кто снимет с него портрет", тот отнимет и частицу его существа; тогда мы увидим, насколько вероятно будет допустить в нем мысль, что его двойник в воде есть реальное существо, принадлежащее до некоторой степени ему самому. 3) Эхо также весьма немало способствовало утверждению в этой мысли о двойственности, явившейся иным путем. При неспособности понять естественное происхождения эха первобытный человек по необходимости приписывал отзвук живому существу, которое дразнило и увертывалось от его поисков. 4) Мысли, внушавшиеся теми или иными физическими явлениями, оказывались, впрочем, имеющими лишь второстепенное значение; укоренялась же вера в существование второго "я", собственно, благодаря видению снов. Различие, так легко делаемое нами между жизнью во сне и наяву, распознается дикарем лишь весьма смутным образом. Во всяком случае, он не в состоянии объяснить точно улавливаемое им различие. Когда он просыпается и рассказывает всем, кто видел его спокойно спавшим, где он сейчас побывал и что он там сделал, то его грубый язык не в состоянии установить различия между тем, что он действительно видел и что видел во сне, между его настоящими действиями и теми, что ему приснились. Вследствие таких неточностей языка дикарь оказывается не только не в состоянии правильно растолковать другим эту разницу, но и сам не в силах верно представить ее себе. Таким образом, при отсутствии понимания с обеих сторон и он сам, и те, кому он рассказывает о своих приключениях, приходят к тому убеждению, что его другое "я" уходило от него прочь и вернулось назад лишь при его пробуждении. Такое верование, встречаемое нами у различных существующих ныне диких племен, встречается равным образом и в преданиях современных культурных народов. 5) Понятие о втором "я", способном уходить и возвращаться, находит неопровержимое, должно быть, для дикаря подтверждение при случаях ненормальной потери сознания и умственных расстройствах, случающихся иногда среди членов их трибы Человек, упавший в обморок и не могший тотчас же прийти в себя (заметьте значение наших собственных выражений "прийти в себя" и пр. ), как приходит, положим, в сознание спящий, представляется им в таком состоянии, как будто второе "я" на некоторое время совсем ушло прочь от человека и его не могут дозваться. Еще более продолжительное отсутствие второго "я" обнаруживается при случаях апоплексии, каталепсии и других формах приостановленной жизни. Здесь целыми часами другое "я" упорно остается вдали и по возвращении отказывается сказать, где оно было. Далее, новое еще подтверждение дал какой-нибудь эпилептический субъект, в теле которого, во время отсутствия его второго "я", поселился неведомый враг, - ведь как же иначе могло бы случиться, что его второе "я", по возвращении, отзывалось полным неведением о том, что сейчас делалось с его телом? И это предположение, что тело бывает "одержимо" каким-то другим существом, подтвердилось явлениями сомнамбулизма и сумасшествия 6) В таком случае какое же неизбежное толкование должно возникнуть у дикарей относительно смерти? Второе "я" обыкновенно возвращалось после сна, напоминающего смерть. Оно возвратилось и после обморока, напоминающего смерть еще более, оно возвратилось даже после оцепенелого состояния каталепсии, которое чрезвычайно походит на смерть! Не возвратится ли оно и после этого еще более продолжительного состояния покоя и оцепенелости? Разумеется, это очень возможно и даже вероятно. Другое "я" мертвого человека отошло от него на долгое время, но оно все-таки витает где-то вблизи или вдалеке, оно может во всякий момент возвратиться назад и сделать все, что, по словам покойного, он намерен был раньше сделать. Отсюда различные погребальные обряды, помещение оружия и разных драгоценностей рядом с телом умершего, ежедневное доставление ему пищи и пр. Я надеюсь впоследствии показать, что при том знании фактов, какое имеет дикарь, - это толкование самое разумное, к какому он мог прийти Позвольте мне здесь, лишь в доказательство того, как явственно факты подтверждают подобный взгляд на вещи, представить одну из многих его иллюстраций "Церемонии, с которыми они (ведды) вызывают их (тени умерших), немногочисленны и весьма просты Самая обыкновенная - следующая в землю втыкается вертикально стрела и ведда, медленно танцуя вокруг нее, поет следующее заклинание, почти музыкальное по своему ритму:

"Ма miya, ma miy, ma deya.

Topang Koyihetti, mittigan yandah?"

"Мой покойник, покойник мой, бог!

Где-то теперь ты скитаешься?"

Это заклинание применяется, по-видимому, при всех случаях, когда требуется вмешательство гениев-покровителей, - во время засухи, в приготовлениях к охоте и пр. Иногда, в последнем случае, обещается покойнику часть мяса и принесенной добычи в виде благодарственной жертвы, если охота окажется удачной; все верят при этом, что духи явятся им во сне и откроют, где надо охотиться. Иногда ведды приготовляют заранее пищу, ставят ее в высохшем русле реки или в каком-нибудь другом уединенном месте, а затем вызывают по имени своих скончавшихся предков "Придите и разделите эту трапезу, поддержите нас, как вы делали это при жизни' Придите, где б вы ни находились - на дереве ли, на скале, или в чаще, - придите!" И они танцуют вокруг сложенной жертвы, то напевая, то выкрикивая заклинания" (Бэли в "Transactions of the Ethnological Society", London, э 5, ii, p. 301-302).}

Но каким же образом из желания умилостивить эту вторую личность умершего человека (слова "призрак" и "дух" иногда приводят к недоразумениям, так как дикарь убежден, что вторичное существо появляется в форме не менее осязаемой, нежели первое "я"), - каким образом может отсюда возникнуть культ животных, растений и неодушевленных предметов? Очень просто. Дикари обыкновенно различают друг друга по именам, которые или прямо указывают на какое-нибудь личное их свойство, на факт личной жизни, или же отмечают сходство, замеченное в характере человека, с каким-нибудь хорошо известным им предметом. Такое возникновение личных имен, прежде чем появились фамилии, неизбежно. Как легко это делается, мы сами убедимся, припомнив, что и теперь фамилия заменяется иногда первоначальной своей формой, даже когда в этом и нет больше надобности. Я укажу не только на тот крупный факт, что в некоторых местностях Англии, как, например, в округах, выделывающих гвозди, прозвища составляют общее явление, фамилии же не особенно в ходу; я сошлюсь вообще на этот распространенный обычай как среди детей, так и взрослых Грубый человек легко может сделаться известным под кличкой "медведь"; хитрого малого назовут "старой лисицей"; лицемера - "крокодилом". Названия растений тоже опять прилагаются к людям. Например, рыжеволосый мальчуган зовется "морковкой" среди его товарищей-школьников. Нет даже недостатка в прозвищах, заимствованных из области неорганических тел и агентов: возьмем хотя бы прозвище, данное Карлейлем старшему Стерлингу, - "Капитан Вихрь". Итак, в самом первобытном, диком состоянии эти метафорические прозвища давались по большей части сызнова при каждом новом поколении, и так должно было действительно происходить до тех пор, пока не утвердились какие-либо родовые названия. Я говорю, по большей части, потому что бывали и исключения в случаях, относящихся к людям, которые отличились чем-нибудь. Если "Волк", стало быть знаменитый в бою, сделается ужасом соседних племен и властелином в своем собственном племени, то его сыновья, гордые своим происхождением, не упустят случая отметить тот факт, что они происходят от "Волка". Они не пожелают, вдобавок, чтобы этот факт был забыт и остальными членами трибы, трепетавшими некогда перед "Волком", стало быть, имеющими некоторое основание трепетать и перед его сыновьями. Смотря по могуществу и знаменитости "Волка", подобная гордость и стремление вселять страх перейдут к его правнукам и праправнукам, равно как и к тем, над которыми они будут властвовать, все потомки будут стараться сохранить воспоминание о том, что их предок был "Волк". Если затем случится как-нибудь, что эта господствующая семья послужит основой для нового племени, то члены его станут уже известны между своими и чужими под названием "Волков".

Нам не к чему ограничиваться заявлением, что передача прозвищ по наследству может иметь место, - есть доказательство, что она действительно существует. Как прозвища по названиям животных, растений и других предметов даются и теперь между нами, так между нами же происходит и унаследование прозвищ потомством. На один из таких примеров я натолкнулся лично, в области Западной Шотландии, в имении моих друзей, у которых я нередко гостил по нескольку недель осенью. "Возьмите молодого Крошека", - отвечал мне зачастую хозяин на мой вопрос, кто пойдет со мною ловить семгу. Старшего Крошека я хорошо знал и полагал, что это имя, прилагавшееся к нему и всем его родным, представляет его фамилию. Однако через несколько лет я узнал, что его настоящая фамилия была Камерон, но отец его был прозван Крошек, по имени его усадьбы, в отличие от других Камеронов, служивших в тех же местах; дети его также усвоили данное прозвище для отличия от других. Хотя здесь, как вообще в Шотландии, прозвище произошло от названия резиденции, но если бы оно было дано и по имени какого-либо животного, процесс остался бы тот же самый. Унаследование его произошло таким же вполне естественным образом. Нам не придется ставить наш вывод в зависимость от этого звена в цепи доказательств Есть и другие факты, на которые мы можем опереться. Г-н Бэте, в своем сочинении "Naturalist on the River Amazons" (Натуралист на Амазонской реке; 2-е издание, стр. 376), описывает трех метисов, которые сопровождали его в охотничьей экскурсии, и говорит: "Двое из них были братья по имени loao (Иван) и Зефирино Джабути. Джабути, что значит "Черепаха", было прозвищем, данным их отцу за его медленную походку, и, как водится в этой стране, оно перешло в виде фамилии ко всему его роду". Можно прибавить еще сообщение, сделанное г-ном Уоллесом относительно той же самой страны, а именно, что одно из племен на реке Изанна зовется "Джурупари" (Дьяволы), другое прозвано "Утками", третье - "Звездами", четвертое - "Маниока". Сопоставляя вместе два эти заявления, можно ли еще сомневаться в происхождении такого рода племенных названий. Пусть только "Черепаха" сделается достаточно знаменитым (при этом нет необходимости в каком-нибудь действительном превосходстве, довольно иногда и выдающихся гадких свойств) - и вот традиция о происхождении от него, поддерживаемая самими его потомками, если он стоял выше других, или их злонамеренными соседями, если он стоял ниже, может обратиться в родовое прозвание {После того как вышеприведенные страницы были написаны, мое внимание было привлечено одним местом у сэра Джона Леббока, в приложении ко второму изданию его "Доисторических времен" Он указывает здесь на подобное же происхождение племенных названий и говорит следующее: "Пытаясь объяснить культ животных, мы должны помнить, что имена очень часто бывают заимствованы от них. Дети и сторонники человека, прозванного "Медведем" или "Львом", пожелают сделать это имя племенным названием. Отсюда и самое животное сначала почитается, потом боготворится". О происхождении этого культа, однако, сэр Джон Леббок не дает специального разъяснения. По-видимому, он склонен к убеждению, молчаливо усвоенному и г-ном Мак-Леннаном, что культ животных возник из первоначального фетишизма и представляет более развитую его форму. Я, как сейчас выяснится, смотрю на его происхождение иначе.}.

Однако, заметят мне, пожалуй, это все-таки не объясняет возникновения культа животных Совершенно верно; остается еще выделить третий фактор. Допустив веру в посмертное существование второго "я", которое принадлежало скончавшемуся предку и которое должно быть умилостивляемо; допустив переживание его метафорического имени среди его внуков и правнуков, - необходимо еще, чтобы различие между метафорой и действительным существом изгладилось из памяти. Пусть в старинном предании утратится ясное представление о том факте, что предок был человек, имевший только прозвание "Волка". Пусть о нем говорят обыкновенно как о волке - именно так, как говорили при жизни; и естественное недоразумение, вследствие буквального понимания этого имени, даст в результате- во-первых, убеждение в происхождении от настоящего волка, а во-вторых, такое обхождение с волком, какое может его умилостивить и какое приличествует по отношению ко второму "я" скончавшегося предка или какому-нибудь его родственнику, а стало быть, и другу.

Что недоразумения подобного рода легко могли возникнуть, становится очевидным, когда мы представим себе крайнюю неопределенность первобытной речи. "Эти метафоры... - как говорит профессор Макс Мюллер по поводу каких-нибудь ложных толкований иного рода, - становятся простыми названиями, которые применяются в семейной беседе и понимаются еще, пожалуй, дедушкой, знакомы еще отцу, но уже кажутся странными сыну и непонятны внуку." Итак, мы имеем полное основание предположить такого рода ложные толкования. Мы даже можем пойти дальше; мы вправе сказать, что так наверное и было. Малоразработанные языки не заключают в себе слов, могущих отметить указанное здесь различие. В наречиях, на которых говорят современные низшие расы, лишь конкретные предметы и действия находят должное выражение. Австралийцы имеют названия для всякого рода деревьев, но не имеют слова для понятия "дерево" вообще, независимо от его вида; и, хотя некоторые исследователи уверяют, что их словарь не вполне лишен родовых названий, все-таки крайняя бедность их языка вне сомнения. То же самое и тасманийцы. Доктор Миллиган говорит, что "они обладают лишь весьма ограниченной способностью к абстракции или обобщению. Они не имеют слов для выражений отвлеченных понятий. Для каждого отдельного вида гуттаперчевого дерева, кустарника и пр. они имеют названия, но не имеют слова, соответствующего понятию "дерево". Они также не в состоянии выразить и отвлеченных свойств, как: твердый, мягкий, теплый, холодный, длинный, короткий, круглый и пр.; вместо "твердый" они говорят: "как камень", вместо "высокий" - "длинные ноги" и т. п.; вместо "круглый" они говорят: "как шар" или "как луна" и т. п.; при этом они обыкновенно присоединяют действие к слову, подтверждают его каким-либо жестом, чтобы быть вполне понятыми" {Proceedings of the Royal Society of Tasmania, ii., p. 280-281.}. Итак, даже допустив все здесь сказанное (что представляется несколько трудным, так как свойство "длинный" было признано не имеющим обозначения в отвлеченном смысле, а между тем оно приведено далее как эпитет к конкретному понятию в выражении "длинные ноги"), очевидно, что такой несовершенный язык не может передать понятия об имени как о чем-то обособленном от предмета; а еще менее может он выразить самый акт наименования. Сначала необходимо обычное применение таких до некоторой степени абстрактных слов, которые применяются ко всем предметам известного класса, и тогда только может возникнуть понятие об имени, символизирующем символы других слов- и это понятие об имени, с присущим ему абстрактным характером, может быть уже долго в ходу, прежде нежели появится глагол "именовать". Стало быть, люди с подобной грубой речью не могут хорошо пересказать предания о предке, прозывавшемся "Волком", - так. чтобы отличить его при этом от настоящего волка. Дети и внуки, видавшие этого предка, не будут еще введены в заблуждение, но у дальнейших поколений, ведущих начало от "Волка", неминуемо возникнет мысль, что родоначальником у них было животное, известное под этим именем. Все мысли и чувства, естественно зарождающиеся, как указано выше, по поводу верования, что умершие родители и деды еще живы и готовы, при их ублаготворении, оказывать дружескую поддержку потомкам, - все это будет распространено на действительную волчью породу.

Прежде чем перейти к дальнейшим выводам из этого главного положения, позвольте мне указать, как удачно оно объясняет не только простой культ животных, но также и поверье, весьма разнообразно иллюстрируемое в старых легендах, что животные способны проявлять дар человеческой речи и человеческих мыслей и действий. Мифологии полны рассказами о зверях, птицах и рыбах, игравших разумную роль в человеческих делах; о тварях, которые покровительствовали некоторым людям, предупреждая их, руководя и оказывая поддержку; других же обманывали на словах или каким-нибудь иным образом. Очевидно, что все эти предания, как и россказни о похищении женщин животными и о выкармливании ими детей, найдут свое настоящее место в ряду следствий, проистекающих из обычного ложного понимания, которое мною отмечено.

Вероятность предложенной гипотезы усиливается, когда мы увидим, как удачно она применяется к культу иного рода предметов. Убеждение в действительном происхождении от животного, как оно ни кажется нам странным, во всяком случае, не противоречит мало исследованным еще наблюдениям над дикарями; их могут навести на эту мысль разные метаморфозы растительного и животного царства, по-видимому, такого же характера. Но была ли ему какая-нибудь возможность дойти, например, до такого курьезного представления, что родоначальником его племени было солнце, или луна, или звезда какая-либо? Никакие наблюдения над окружающими явлениями ничуть не наводят на мысль о подобной возможности. Но при унаследовании прозвищ, которые впоследствии приняты были ошибочно за название предметов, от которых они произошли, - может легко явиться подобное убеждение; оно явится даже наверное. Что названия небесных тел служат нередко метафорическими именами у некультурных народов - это стоит вне сомнения. Разве и мы сами не называем выдающегося певца или актера звездою? И разве в поэмах у нас нет многочисленных уподоблений мужчин и женщин то солнцу, то луне? Так, в "Бесплодных усилиях любви" принцесса называется "грациозною луною", а в "Генрихе VII" мы находим "два солнца славы, два ярко блещущих светила меж людей". Разумеется, и первобытные народы подобным же образом готовы отзываться о своем вожде, отличившемся в успешном бою. Когда мы подумаем, как сильно прибытие победоносного воина должно было действовать на чувства его соплеменников; как оно разгоняло все мрачные тучи и озаряло все лица весельем, - тогда мы увидим, что сравнение вождя с солнцем совершено естественно. И в первобытной речи это сравнение могло быть делаемо, но здесь прямо называли героя солнцем. Как в прежних случаях, затем могло случиться, что, при смешении метафорического имени с названием предмета, потомство вождя стало признаваться и им самим, и другими за детей и внуков солнца. Вследствие этого - отчасти на основании действительного унаследования характера предка, отчасти же для поддержания славы о его подвигах - естественно могло оказаться, что солнечное племя было признано наивысшим, как мы это обыкновенно и видим.

Происхождение других святынь, столь же, если еще не более, странных, также объясняется при нашей гипотезе, и необъяснимо иначе. Один из новозеландских вождей провозглашал своим родоначальником соседнюю большую гору Тонгариро. Это, по-видимому, нелепое убеждение становится понятным, когда мы посмотрим, как легко оно могло возникнуть из прозвища. Разве мы сами не говорим иногда, в переносном смысле, о каком-нибудь высоком, жирном человеке, что это - гора мяса; а если взять народ, склонный выражаться еще более конкретным образом, разве не могло случиться, что вождь, отличающийся своим массивным телом, был прозван высочайшей горой, находящейся у всех на виду. И он ведь возвышался над всеми прочими людьми так же, как эта гора над окружающими вершинами. Подобный случай не только возможен, но даже вероятен; а если так, то, стало быть, смешение метафоры с действительным фактом и породило эту удивительную генеалогию. Другое представление, пожалуй, еще более курьезное, также находит теперь надлежащее толкование. Каким образом могла явиться у кого-нибудь фантазия, что он ведет свой род от "Утренней зари"? Допуская даже крайнее легковерие в соединении с самым пылким воображением, все-таки необходимо ведь признавать предка каким-нибудь отдельным бытием; заря же вовсе не имеет ни достаточной определенности, ни относительного постоянства, какие входят в понятие о бытии. Но если мы припомним, что "Утренняя заря" является естественным хвалебным эпитетом в честь прекрасной девушки, едва лишь начинающей слагаться в женщину, то происхождение странной идеи, при указанной выше гипотезе, становится совершенно понятным { Впрочем, я узнал впоследствии, что прозвище "Утренняя заря", встречаемое в различных местностях, чаще дается при самом рождении, если этот акт произошел на рассвете.}.