Geum.ru

Столь краткий обзор духовной атмосферы 10 40 годов, надеюсь, все-таки позволит лучше уяснить генеалогию и мотивы творчества Хармса

Вид материалаДокументы

Содержание


Г. Маркузе
Подобный материал:



ГЛАВА II


Столь краткий обзор духовной атмосферы 10 - 40 годов, надеюсь, все-таки позволит лучше уяснить генеалогию и мотивы творчества Хармса.

Вся поэтика Даниила должна пониматься как направленная на «возрождение райского состояния первой реальности» (Д. Х.) – возродить Божеское бытие, за которым видится Бог – как позитивная трансцендентная сущность, но не пустота.

Политический дискурс того периода СССР был построен на риторике обоживания профанных идеалов (сытый желудок – беззаботность – работа – справедливое распределение – сакральная приближенность к власти – культ счастливого детства).

На самом деле, вопрос: «Что же есть благо?» – остается открытым и «положение Сократа, что добродетель состоит в знании блага, бессодержательно» (Н. Гартман).

Если богопознание мотивируется поиском «блага», то отождествление Хармсом творчества с богопознанием соотносится с «благопониманием». Но позднее, после ареста в 1931 году поэт все меньше пишет стихов, они уступают место прозе, фиксирующей повседневное насилие «загрязненного бытия» (Дм. Токарев). Общее настроение подобно позднее сформировавшемуся у С. Бэккета:


«Сверхсознания не существует, обрести покой можно только достигнув небытия»…


«мне все противно

миг и вечность

меня уж больше

не прельщают….

…. Все погибло, мир бледнеет

Звезды рушатся с небес

День свернулся, миг длиннеет

… Что ты хочешь мой мучитель

В твоем взгляде светит ложь…..

Хармс, 1933


Символическое толкование позднего текста «Старуха» произведено Дм. Токаревым («Курс на Худшее»):


«Старуха – это одна из инкарнаций Бога, а слово Бог теперь надо отождествлять со словом смерть».


Смерть явилась как Бог, превратившийся в старуху. Это страшный карнавал. Страшный, потому что кроме «богоявления» повествование усилено знамениями, которые нужно понимать как «праздник наоборот» (апокалиптические часы – остановившееся время, чудотворец – не совершает чудес; приятель главного персонажа, вырядившийся дико у себя дома, конкордия с девушкой в магазине – выливается в побег героя от нее и др.).

Карнавал в творчестве и жизни автора – реакция тонко чувствующего художника на беспрецедентный идиотический «карнавал» в советской стране. Эта реакция подобна желанию выпить хинин, возникающему у смотрящего хроники 30-х годов, глядящего на гипсовые скульптуры пионеров и девушек с веслами, видевшего телерепортажи из Северной Кореи.

Рене Генон, изучив карнавал в традиционном понимании его роли, замечает:


«Исчезновение карнавала – симптом, свидетельствующий, что беспорядок прорвался в весь строй существования и стал всеобщим… Мы живем реально в зловещем постоянном карнавале».


Эти слова характеризуют переживаемую эпоху как катастрофу.

Подобное мировосприятие характерно для Хармса после 1931 года. Понятно, что его творчество не просто нервический рефлекс на «боль» века, но реакция просветленного человека.

Время карнавальной культуры, практики юродства прошло, исчезло с умершими монархиями, опирающимися на церковь. (Ныне церковь выполняет декоративную функцию, подчиняясь и сотрудничая с властью, оправдывая любые действия, противоречащие заповедям Христа.)

Юродство – обличение церкви и власти, опрощение до состояния Христа и его учеников, в сакральном смысле – открытость Богу всей душой. Поэтому в народе они назывались и блаженными, и святыми.

История доказала, что истинные святые, прорицатели, пророки и мудрецы находятся уже давно вне церковно-монастырских стен. Философ, писатель, ученый, художник, композитор – вот душа, сердце, разум, нерв и одновременно мученик эпохи.

Ближайший, после Хармса, просветленный наших дней – Венедикт Ерофеев, просвещенный литератор, благодаря известного рода вдохновению, получил возможность ясно видеть суть метаморфоз общества, антропологически верно истолковать нашу судьбу:


«Мы с каждым днем все хуже и хуже. И каждый, и все человечество с каждым днем все хуже. И потому, если говорить о качестве людей, то лучше всех тот, кто это чувствует, т.е. тот, кому с каждым днем все хуже и хуже».


Более других качеств, теряемых человеком, Ерофеев, подобно Хармсу, ценил свободолюбие и свободомыслие.

Онтология человеческого бытия – метафизика свободы. Вопрос о свободе – взвешивание жизни и смерти. Значит, смысл этого ключевого для понимания человеческой природы слова – СВОБОДА – должен сохраняться прежде других, не теряться, но ревизоваться, редуцироваться, апофатически исследоваться и оберегаться от подмены.

Ленин фразу Спинозы: «Свобода осуществляется при познании необходимости» переиначил в: «Свобода есть осознанная необходимость». Эта подмена уничтожает смысл слова. Такая псевдодефиниция вполне устраивает любое репрессивное государство, где гипноз такого рода абсурда подкрепляется лозунгами: «мы – не рабы, рабы – не мы», «жить становится лучше, веселее» (массовый психотренинг, усыпляющий потребность в индивидуальной свободе).


«Мы молча принимаем необходимость мирного производства средств разрушения, доведенного до совершенства расточительного потребления, воспитания и образования, готовящего к защите того, что деформирует самих защитников… Индустриальное общество растет и совершенствуется лишь постольку, поскольку оно поддерживает эту опасность… Это общество иррационально, его производительность разрушительна для свободного развития человеческих потребностей и способностей, его мирное существование держится на постоянной угрозе войны».

Г. Маркузе


Художник страны, ревностно относящийся к слову «свобода» (Parrisis), изобразил ее в виде красивой женщины с обнаженной грудью, перешагивающей через баррикаду (Делакруа). По другую сторону Рейна великий немец Фридрих Шиллер, рассуждая о судьбе человечества, утверждал, что для его спасения необходимо уничтожить репрессивный контроль, налагаемый цивилизацией на чувственность. «Чувственный импульс должен быть действительно свободен» (Ф. Шиллер «Письма об эстетическом воспитании»).

Далее более категорично: «В подлинно свободной стране «воля целого» осуществляет себя только через природу отдельного индивида».

Двумя столетиями позже, подтверждая мысли Шиллера, Маркузе отделяет понятие «свобода» от Ленинской фальсификации, возвращая этому слову его смысл:

«Царство свободы видится как лежащее по ту сторону царства необходимости»

(«Эрос и цивилизация»).


Маркузе развел два понятия по разные стороны баррикады: «свобода не внутри, но за пределами «борьбы за существование»».

В декларации ОБЭРИу заявлено о безграничной свободе творчества:


«Наша воля к творчеству универсальна: она перехлестывает все виды искусства и врывается в жизнь».


В ранг высшей ценности Хармс вводит индивидуальную свободу:


«Я гений пламенных речей

Я господин свободных мыслей

Я царь бессмысленных красот

Я бог исчезнувших высот

Я господин свободных мыслей

Я светлой радости ручей.


Когда в толпу метну свой взор,

Толпа как птица замирает

И вкруг меня, как вкруг столба,

Стоит безмолвная толпа.

Толпа, как птица замирает

И я толпу мету как сор».

(1935)


У Хармса третья эпоха самораскрытия божества есть не только эпоха покоя, но и эпоха искусства, т.е. активной творческой деятельности. Эта идея родилась у него в период сужения свободы до размера «тетрадного листа», в эпоху сталинских репрессий.

Акт свободной личности – «Великий отказ» от репрессивной формы цивилизации – признан как первостепенная важность и Теодором Адорно:


«Этот «Великий отказ» - протест против ненужного подавления, борьба за окончательную форму свободы – «жизнь без страха».


Вслед за Хармсом и Гуссерлем, следуя принципу «чистоты» категорий, я утверждаю: свобода – это все что угодно, но только не необходимость.

Свобода – это преодоление необходимости, как минимум. Направление вектора свободы устанавливает Маркузе:

«Подлинная и окончательная свобода – свобода от тревоги и смерти».


Используя Ленинское определение свободы, правители победившего всех пролетариата тщательно «закапывали» память о свободе при помощи цензуры, «железного занавеса». Формула «свобода – это осознанная необходимость» – теперь уже трудноизлечимый импринтинг для двух поколений, и тем более святыми для нас являются те, кто положили свою жизнь не «за царя», тирана, «за Родину – за Сталина», а за свободу.

Подвижники во имя свободы – Филонов, Хлебников, Малевич, Бахтин, Кропоткин, Булгаков, Хармс – кроме переживаний за судьбу страны прошли через реальные страдания: голод, тюрьму, репрессии, угрозы, презрение, скитания, подобно святым мученикам (список можно дополнить: «слева» – Достоевский, Бакунин, Пушкин, Чаадаев, Лермонтов, Розанов, Флоренский, Врубель, Мусоргский, Белинский, «справа» – Высоцкий, Вампилов, Тарковский, Хвостенко, Ерофеев, Сахаров, Ахматова, Гумилев, Новодворская).

Они знали, что каждое написанное слово прочитывается, сказанное – прослушивается, жесты – изучаются не только поклонниками, но и властью, духовенством. «Успеть сказать правду» о свободе стало целью их жизни.

Такая решимость возможна – при явных угрозах, терроре – благодаря тому, что каждый выбрал «вечную жизнь», преодолев страх смерти от рук инквизиции – НКВД, Царского Синода, КГБ.

Свобода мысли, духа, поведения, свобода от страха наказания – вот способ преодоления «необходимости».

Швейцарский ученый Ж.-Ф. Жаккар в исследовании «Даниил Хармс и конец русского Авангарда» делает вывод:


«Абсурдное поведение выступает естественной реакцией на трагическую абсурдность мира, в котором человек чувствует себя посторонним».


О русской душе Чехов в своей записной книжке оставил единственную выразительную поговорку: «Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй». Хармс выработал иммунитет, духовный антивирус против такого печального правила, против шариковщины, т.е. против распада человечности в человеке, а приговор Поля Риккера эпохе – «история XX века – это история самоубийства Европы» может быть преодолен: живи подобно Хармсу.