Начинает обретать своего русского читателя Борис Зайцев вступил в литературу в 1901 году с благословения и при поддержке Н. Михайловского, в короленко, А
| Вид материала | Документы |
- Г с. Михайловка №1207-па Об утверждении административного регламент, 109.7kb.
- Администрация михайловского муниципального района приморского края, 129.98kb.
- В 1918 году Рокоссовский вступил в Красную Армию, 35.58kb.
- Района приморского края постановлени, 115.12kb.
- «Красною кистью рябина зажглась», 87.1kb.
- Администрация михайловского муниципального района приморского края, 128.28kb.
- Норбеков Мирзакарим Санакулович, 2943.42kb.
- Конкурс художественного чтения " любимые русские сказки", 5.91kb.
- Лександр I, 14.71kb.
- Центр развития русского языка, 118.55kb.
Зайцев Борис Константинович
ДАЛЕКОЕ
Творчество Бориса Константиновича Зайцева (1881 — 1972) вновь, постепенно,
начинает обретать своего русского читателя Борис Зайцев вступил в литературу в
1901 году с благословения и при поддержке Н. Михайловского, В Короленко, А.
Чехова, Л. Андреева. Более двух десятилетий продолжалась его литературная
деятельность на родине, в России, где он стал одной из заметных фигур,— книги
его рассказов выходили вторыми, третьими, четвертыми, даже пятыми изданиями, на
сценах московских театров шли его пьесы, он выступал как переводчик с нескольких
языков и непременно участвовал во многих представительных альманахах и
сборниках, печатался в газетах.
В первые годы после революции Б Зайцев был председателем Всероссийского союза
писателей в Москве, членом Комитета помощи голодающим. В Москве, Петрограде и
Берлине в 1922—1923 годах вышло семитомное собрание его сочинений
Но. в 1922 году Зайцев покинул Советскую Россию и в течение пяти десятилетий,
целых полвека, жил и работал во Франции Он по-прежнему много писал (там он
создал, в частности, серию своих автобиографических книг — называем их в порядке
хронологии действия, указывая дату появления в свет: «Тишина» (1948), «Юность»
(1950), «Золотой узор» (1926), «Древо жизни» (1953), «Дом в Пасси» (1935),
знакомство с которыми, надо полагать, нам предстоит). Однако в те времена
выступления Зайцева в многочисленных эмигрантских изданиях далеко не всегда
спокойно и разумно воспринимались у нас. Вернее, не желая понимать, их заранее
оценивали предвзято и упрощенно. Поэтому если в середине 20-х годов его имя еще
встречалось в советских изданиях, то довольно скоро оно пропало с их страниц
почти совсем, и писатель на долгие годы вовсе как бы исчез из истории русской
литературы.
Недавно в Москве, Туле и Ленинграде почти одновременно вышло несколько книг
избранных произведений Бориса Константиновича Зайцева. Размышления писателя о
жизни и литературе, его статьи и заметки стали довольно часто появляться и на
страницах периодической печати В нашем сборнике мы печатаем главы из книг Б.
Зайцева «Москва» и «Далекое», где собраны его воспоминания, написанные в Париже,
о встречах со многими выдающимися деятелями русской литературы первой половины
нашего столетия, о жизни дореволюционной и революционной Москвы. В «авторском
вступлении» к книге «Москва» Зайцев писал. «Москва представлена в этой книге не
во всей ее полноте, она взята лишь в связи с жизнью пишущего Соответственно с
этим сделан и выбор зарисовок и характер их' люди, дела, пейзаж Москвы. Если
слова автора дадут Москву почувствовать (а может быть, и полюбить), го и хорошо,
цель достигнута»
Теперь многие сочинения Б Зайцева, и прежде всего его воспоминания, обрели
непреходящую документальную ценность — свидетельства жизни и бытования русской
литературы 1-й половины XX века.
С сожалением приходится заметить, что собственное творчество многих писателей,
современников и друзей Бориса Зайцева, о которых он вспоминает, во всем объеме
пока больше лишь понаслышке известно новым поколениям наших соотечественников —
начиная отдавать им должное, пристально изучая их жизнь и творчество, вдумываясь
в их судьбы, мы тем не менее все-таки слишком неторопливо покуда издаем их
сочинения, а ведь журнальные публикации, как и литературоведческие изыскания,
как известно, книг заменить не могут. «Книги остаются, журналы исчезают»,
говаривал в свое время А. И. Герцен.
Главы из книг воспоминаний печатаются по изданиям: Борис Зайцев, Москва, Мюнхен,
1960, и Борис Зайцев, Далекое, Вашингтон, 1965.
МОСКВА
МОСКВА 20—21 гг.
STUDIO ITALIANO
Убогий быт Москвы, разобранные заборы, тропинки через целые кварталы, люди с
салазками, очереди к пайкам, примус («Михаил Михайлыч, верный мой примус!->),
«пшенка» без масла и сахара, па которую и взглянуть мерзко.
Именно вот тогда я довольно мною читал Петрарку, том «Caruoniere» ' в белом
пергаментном корешке, который купил некогда во Флоренции, на площади Сан-
Лоренцо. где висят красные шубы для извозчиков и бабы торгуют всяким добром, а
Джованни делле Банде Нере сидит па своем монументе и смотрит, сколько сольди
взяла с меня торговка. Д\мал ли я, покупая, что эта книга будет меня согревать в
дни господства того Луначарского, с которым во Флоренции же, в это же время мы
по-богемски жили в «Corona d'ltalia», пили кьянти и рассуждали о Боттичелли?
Да, по тогда времена были в некоем смысле младенческие.
...А вот паше Studio Italiano. В Лавке писателей вывешивается плакат: «Цикл
Рафаэля», «Венеция», «Данте». Председатель этого вольного учреждения — П.
Муратов. Члены — Гриф-цов, я. Дживелегов, Осоргни и др. И мы читаем в аудитории
па угл\ Мерзляковского и Поварской, там были Высшие женские курсы. В дантовском
цикле } нас и «дантовский пейзаж», и Беатриче, и политика, и Дантова символика.
Мне назначили лекцию, открывавшую цикл.
На зимних курсах бывало в нашей аудитории холодно! Дамы и барышни, да и другие
слушатели сидели в шубах. Вряд ли когда-либо, где-либо, кроме России, при такой
обстановке шли чтения.
Но сейчас апрель, влажный весенний вечер. Как и в дни мира, арбатское небо, к
закату, к Дорогомилову затянуто нежно-розовыми пеленами. Можно из
Кривоарбатского идти в Мерзля-
ковский даже не сплошь по лроагу, а в v.epeopmimi у церкви направо, и пройдешь
среди развалин уничтоженных заборов, развалин фундаментов, «римским форумом»,
как я называл, к Молчановке. Прямо к тому старому барскому дому, с мезонином,
где — в столь отдаленные времена! — жил я студентом, дышал тополем, светом,
милой Москвой. Дом еще держится, тополя уже нет.
Итак, иду читать. Для этого надо бы купить манжеты, неудобно иначе. Захожу в
магазин. В кармане четыре миллиона. Манжеты стоят четыре с половиною.
Ну, почитаем и без манжет.
Сиреневый вечер, мягкий туман, барышни, пожилые любители Италии, кафедра, все
как следует. Моральный и аллегорический смысл «Божественной комедии», Данте в
Падуе, Орделаффи... В окне апрельский, влажно-грустный вечер. Аплодисменты,
бледное электричество, друзья... и над убогой жизнью дантовский Орел, подобный
виденному у венца Афона. Прореял — все к себе поднял.
Данте у скифов
1. На половине странствия нашей жизни Я оказался в некоем темном лесу, Ибо с
праведного пути сбился.
4. О, сколь трудно рассказать об этом Диком лесе, страшном и непроходимом,
Наводящем ужас при одном воспоминании!
7. Так он горек, что немногим горьше его смерть. Но дабы помянуть о добром, что
я там нашел, Скажу сначала об ином, замеченном в нем мною.
Что если бы теперь Данте явился на Кисловках и Арбата.х времен «великих
исторических событий»?
Он жил в век гражданских войн. Сам был изгнанником. Самому грозила смерть в
случае, если бы ступил на родную землю, флорентийскую (сожгли бы его — igne
comburatur, sic quod moriaturJ). «Божественная комедия» почти вся написана в
изгнании.
Данте не знал «техники» нашего века, его изумили бы автомобили-, авиация и т. п.
Удивила бы открытость и развязность богохульства. Но борьба классов, диктатура,
казни, насилия вряд ли бы остановили внимание. Флоренция его века знала popoio
grasso (буржуазия) и popolo minuto (пролетариат) и их вражду. Борьба тоже бывала
не из легких. Тоже жгли, грабили и резали. Тоже друг друга усмиряли.
Четыре года назад профессор Оттокар, русский историк Флоренции, выходя со мной
из отеля моего «Corona d'ltalia», показывая на один флорентийский дом наискосок,
сказал:
«Книга песен» (итал.).
Он был бы уничтожен, что для него означало бы смерть (лаг.).
Ы
— В ЧеТЫрНаДЦа I UM Bt-Kt jiACLb пимсш.а.иСЯ
рабочих депутатов.
,
Было это во время так называемого «восстания Чиомпи»,(
несколько позже Данте, но в его столетии. Так что история!
началась не со вчерашнего дня.
Некрасота, грубость, убожество Москвы революционной
изумили бы флорентийца. Вши, мешочники, мерзлый картофель,
слякоть... И люди! Самый наш облик, полумонгольские лица...
ПАЕК
Думаю, что в осажденных городах население на паек сажали и в средние века. Данте
сражался при Кампальдино, но осады ни одной ему не пришлось переживать. Так что
насчет пайка он, наверно, столь же непонимающий, как и вообще все на Западе, они
в пайке (le payok) ничего не смыслят вследствие своей крайней отсталости.
Пайки бывают разные. Я хорошо знаю академический, и всегда буду ему благодарен,
буду курить ладан из кадильниц и петь, и славить его, ибо благодаря ему и семья
моя, и я сам уцелели, и многие из моих знакомых тоже.
— В среду выдают паек!
Это значит, что писатели из Кривоарбатского, философы с Гагаринского, Гершензон
из Никольского и еще многие из других мест двинутся ранним утром с салазками,
тележками, женами, свояченицами на Воздвиженку. Там в кооперативе будут стоять в
очереди и волноваться, здороваться с математиками и зоологами, критиками и
юристами. А потом наступит, наконец, блаженный час: нагрузят в повозку бараний
бок (с бледно-синими ребрами), пуд муки, столько-то сахару, спички, кофе,
папиросы...
Жены с благоговением взирают. Вот мы везем свое богатство в детской тележке с
деревянными колесиками, они скрипят и визжат на весь Арбат, не беда, чередуемся,
тащим, когда пересекаем улицу, то старательно сзади поддерживаем поклажу — ведь
это все ценное, на целый месяц, стоимость всего этого рубля два, а то и два с
половиной. Паек, паек, награда долгих лет признания, известности, как не ценить
костей твоего барана и десятков твоих папирос? Как не потрудиться над тобой, не
развести музыки диссонансов на весь Кривоарбатский?
ИНТЕРМЕЦЦО
, Облик Орла — это гений в изгнании, нищете и бездомности. Данте был
флорентийский дворянин. Жил в своем доме, обладал достатком. Гражданские усобицы
разметали все. Он потерял семью, Флоренцию, родную землю. Скитаясь в Северной
Италии учителем литературы, полуприживалыциком сильных мира сего, написал
великое творение
I
Тпуднрр ПГРГО было ему одолевать свой гнев и гордость. Он ненавидел «подлое»,
плебейское, в каком бы виде ни являлось оно. Много натерпелся от хамства
разжиревших маленьких «царьков» Ит алии. Не меньше презирал и демагогов. Что
стало бы с ним, если бы пришлось ему увидеть нового «царя» скифской земли — с
калмыцкими глазами, взглядом зверя, упрямца и сумасшедшего?
Дантовский профиль на бесчисленных медалях, памятниках, барельефах треснул бы от
возмущения.
ЭКЛЕР ПРИ НЭПЕ
В надвигающемся безумии, в ощущении гибели того, что сам и выдумал, хитрец
отменил половину собственного дела. Среди других последствий оказалось одно,
малое для «событий», человеческому же сердцу видимое, милое, понятное.
Появился эклер — победа жизни. Его где-то пекли, но уже не тайком, а законно.
Законно же и продавали — сладкий, гладко-глянцевитый эклер на Арбате, Никитской,
где угодно, прямо на улице. Сколько миллионов спустил я на эти эклеры, на
ласточек «слишком медленной весны», но все же ласточек, все же эклер — знак
вольного творчества, личное, а не казарма.
В моего друга X. была влюблена барышня. Ее болезнь носила нежный, мечтательный,
но и упорный характер. Они встречались иногда в обществе, на заседаниях. Но ей
этого было мало. С упорством влюбленных она неожиданно являлась где-нибудь на
углу Никитской и Спиридоновки, как раз когда он проходил, здоровалась,
вспыхивала, бормотала несколько слов и исчезала.
Однажды в сухой августовский день пыль и коричневые листья летели по бульвару.
X. выходил из переулка. И не удивился, встретив темные, застенчивые, но и
полоумные глаза.
— Здравствуйте,— сказал он, как обычно, снял шляпу, пожал ее горячую руку. Она
молча сунула ему левой рукой теплый и глянцевитый эклер.
— Это вам... возьмите, вам...
Вспыхнула, слезы блеснули на глазах, и от любви, от смущения ничего уже больше
не могла прибавить, убежала.
— Что же бы ты сделал с этим эклером? — спросил меня X.
— Я бы его съел.
— Вот именно. Я так и поступил.
— И я считал бы его очень трогательным и милым подарком.
— Так ведь оно и есть в действительности.
— Благодаря чему я сохранил бы славное, с улыбкою, воспоминание.
— Оно и сохранилось. Эклер же показался мне особо вкусным.
и
Ж
ФЕДЕРИГО ДА МОНТЕФЕЛЬТРО
На столе у меня лежит том Сизеранна о знаменитом урбин-ском кондотьере. Его
носатый профиль вспоминается еще во Флоренции, по Пьеро делла Франческа в
Уффицци. Во время «великой» русской революции, работая над книгой об Италии, я
изучал жизнь сына Федериго, меланхолического и несчастного Гвидобальдо.
Да, Италия и красота много помогли пережить страшное время. И развертывая книгу,
сейчас ощущаешь сразу три эпохи русского человека: первую, мирно-довоенную,
поэтическую, когда Италия входила золотым светом. Вторую, трагическую,— в ужасе,
ярости и безобразии жизни она была единственным как бы прибежищем, Рафаэль и
божественная Империя, Парнас и музы Ватикана умеряли бешенство скифа. И вот
теперь, третья...
Как о ней сказать верно? — Революция кончилась Но для нас кончилось и
младенчески-поэтическое. Началась жизнь. Революция научила жизни. С прибрежья,
где гупчли, любовались и позировали — спустились мы в «бытие». Пусть ведет
вечный Вергилий. Началось схождение в горький мир, в «темный лес». Да будет
благословенна поэзия. Не забыть Аполлона, не забыть Рафаэля. Но иное a 1'ordre
d» jourj. He позабудешь Италии и не разлюбишь ее. Но нетьчя уже позабыть
«человечества», его скорбного взора, его преступлений и бед, крестного его пути.
*пгсриго. учажармы# -"ррг покоритель и завоеватель, книгопсб, собрагглто
Г}чшу:о библиотеку Ренессанса (считал, что напечатанная к;;:;: а — дурной теп!)
—вы теперь мирно будете стоять на полка: той моей библиотечки, на которую с
высотм своего урбинсгого замка вы и не взглянули бы, не удостоили б. Я прочту
книгу о вас — и отложу. Я не буду в ней, ею жить. Эстет, воитель, государь — вы
правы. Но у меня есть своя правда. Ни вам, да никому вообще я ее не отдам.
М. О ГЕРШЕНЗОН
Если ипти по Арбату от площади, то будут разные переулки: Годеинский.
Стяроконюшенный, Николо- и Спасопесковский, Никольский. В тринадцатом номере
последнего обитает гражданин Геошенон.
Морознр" лень, тихий, дымный, с палевым небом и седым инеем. Калитка запушеня
снегом. Через двор мимо особняка тропка, подъем во второй этаж и начало жития
гершензонова. Конец еще этажом выше, там две рабочие комнаты хозяина.
Гершензон маленький, черноволосый, очкастый, путанно-нервный, несколько похожий
на черного жука. Говорит невнятно. Он почти наш сосед. Иной раз встречаемся мы
на Арбате в молочной, в аптеке или на Смоленском.
На повестке дня (франц.).
сейчас, мн1 ки иишлспЫоап БаЛСнКыМм, ?сд.ст с;: ::ассрх. Гость, разумеется, тоже
в валенках. Но приятно удивлен тем, что в комнатах тепло. Можно снять пальто,
сесть за деревянный, простой стол арбатского отшельника, слушать сбивчивую речь,
глядеть, как худые пальцы набивают бесконечные папиросы. В комнате очень светло!
Белые крыши, черные ветви дерев, золотой московский купол — по стенам книги,
откуда этот маг, еврей, вросший в русскую старину, извлекает свою «Грибоедов-
скую Москву», «Декабриста Кривцова». Лучший Гершензон, какого знал я, находился
в этой тихой и уединенной комнате. Лучше и глубже, своеобразнее всего он говорил
здесь, с глазу на глаз, в вольности, никем не подгоняемый, не мучимый
застенчивостью, некрасотой и гордостью. Вообще он был склонен к преувеличениям,
извивался, мучительная ущемленность была в нем. Вот кому не хватало здоровья!
Свет, солнце, Эллада — полярное Гершензону. Он перевел «Исповедь» Петрарки и
отлично написал о душевных раздираниях этого первого в средневековье человека
нового времени, о его самогрызении, тоске.
Но, разумеется, Гершензону приятно было и отдохнуть. Он отдыхал на
александровском времени. И в мирном разговоре, под крик галок московских тоже
отдыхал.
Я заходил к нему однажды по личному делу, и он помог мне. А потом — по
«союзному»: Союз писателей посылал нас с ним к Каменеву «за хлебом». Так что в
этой точке силуэт Гершензона пересекается в памяти моей со «Львом Борисовичем».
Есть такой рассказ у Чехова: «Толстый и тонкий»...
О Каменеве надо начать издали. В юношеские еще годы занес меня однажды случай на
окраину Москвы, в провинциальный домик тихого человека, г. X. Там было собрание
молодежи, несмотря на безобидность хозяина напоминавшее главы известного романа
Достоевского или картину Ярошенки. Особенно ораторствовал молодой человек —
самоуверенный, неглупый, с хорошей гривой. Звали его Каменевым.
Прошло много лет. В революцию имя Каменева попадалось часто, но ни с чем для
меня не связывалось: «тот» был просто юноша, «этот» председатель Московского
совета, «хозяин» Москвы. Что между ними общего?
Однажды вышел случай, что из нашего Союза арестовали двоих членов. Правление
послало меня к Каменеву хлопотать. Он считался «либеральным сановником» и даже
закрыл на третьем номере «Вестник» ЧК4 за открытый призыв к пыткам на допросах.
4 В библиографии советских периодических изданий, существующей как в СССР, так и
в США (подготовлена Библиотекой Конгресса), обнаружить такое издание не удалось.
С 1917 года в Петрограде и затем в Москве выпускался «Вестник Народного
Комиссариата внутренних дел». В данном случае, по-видимому,
ЧТООЫ ПОЛУЧИ I Ь ll|JUiiyi_i\, пГ'пшЛОСи
бывшего генерал-губернаторского дома на Тверской, с Чернышевского переулка
Некогда чиновник с длинным щелкающим ногтем на мизинце выдавал нам здесь
заграничные паспорта
Теперь, спускаясь по лестнице с бумажкою, я увидел бабу. Она стояла на коленях
перед высоким «типом» в сером полушубке, барашковой шапке, высоких сапогах
— Голубчик ты мой, да ОТПУСТИ ты моего-то .
— Убирайся, некогда мне пустяками заниматься Баба приникла к его ногам
— Да ведь сколько времени сидит, миленький мой, за что сидит-то
У главного подъезда солдат с винтовкой Берут пропуск Лестница, знакомые залы и
зеркальные окна Здесь мы заседали при Временном правительстве, опираясь на наши
шашки — Совет Офицерских Депутатов Теперь стучали на машинках барышни Какие-то
дамы, торговцы, приезжие из провинции «товарищи» ждали приема Пришлось и мне
подождать Потом провели в большой, светлый кабинет Спиной к окнам, за столом
сидел бывший молодой человек Марьиной рощи, сильно пополневший, в пенсне,
довольно кудлатый, более похожий сейчас на благополучного московского адвоката
Он курил Увидев меня, привстал, любезно поздоровался Сквозь зеркальные стекла
слегка синела каланча части, виднелась зимняя улица Странный и горестный покой
давала эта зеркальность, как бы в Елисейских полях медленно двигались люди,
извозчики, детишки_ волокли санки В левом окне так же призрачно-и элегически
выступали ветви тополя, телефонные проволоки в снегу, нахохленная галка
Мы вспомнили нашу встречу Каменев держался приветливо-небрежно,
покровительственно, но вполне прилично
— Как их фамилии71 — спросил он об арестованных
Я назвал Он стал водить пальцем по каким-то спискам
— А за что?
— Насколько знаю, ни за что
— Посмотрим, посмотрим
Раздался звонок по телефону. Грузно, несколько устало сидя, поджимая под себя
ноги, Каменев взял трубку — видимо лениво
— А5 Феликс? Да, да, буду Насчет чего71 Нет, приговор не приводить