Geum.ru

Крупнейшие русские писатели, современники Александра Солженицына, встретили его приход в литературу очень тепло, кое-кто даже восторженно

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   44

Симонян долгое время ничего не знал о той давней, первоначальной клевете на него. В 1952 году его вызвал следователь и предложил прочитать увесистую тетрадочку в пятьдесят две страницы, которые были исписаны так хорошо знакомым почерком его школьного друга Сани Солженицына. "Силы небесные! - воскликнул потрясенный Симонян, изучив сей не изданный пока фолиантик. - На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что с детства я якобы был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисоветской деятельности". Да, такая обстоятельность, такое многословие (начать издалека, с истории и накатать полсотни страниц) совершенно в духе нашего автора, и напористость (на каждой странице твердить одно) - тоже его, и манера сваливать свою вину на других - кто может с ним здесь сравниться!

За этот-то донос Симонян и был "в претензии", о нем-то Ежерец и рассказала когда-то Решетовской, он-то и был причиной супружеской беседы, когда муж признался жене, что действительно кое-что наплел о школьном друге. Но и тогда в устном признании жене, и теперь в сочинении "Сквозь чад" Солженицын представляет дело так, словно была, мол, единственная оплошка по отношению к Симоняну лишь во время следствия в 45-м году, т.е. два своих доноса он как бы "слил" в один, очень давний, будто бы неизбежный и совершенно безвредный. Жене он говорил: "В общем-то, ничего страшного не было. Кирилла-то не посадили". Теперь, через двадцать с лишним лет, пишет: "Никого из вас не только не арестовали, но даже НИ РАЗУ НЕ ДОПРОСИЛИ!" (подчеркнуто им. - В.Б.)

От доноса на Симоняна в 52-м году Солженицын открещивается как только может. Ему говорят: "Позвольте, а тетрадочка-то в пятьдесят две страницы?" В ответ он распускает целый павлиний хвост аргументов, где одно перышко краше другого. Во-первых, говорит, следователь и бумаги-то столько не даст - пятьдесят две страницы! У нас в стране с бумагой всегда ж было трудно. Во-вторых, "сажают по малому клочку", а тут - "по пятидесяти двум не посадили", по целой тетрадке. Мыслимое ли дело? Да кто же позволил бы опять-таки, чтоб столько бумаги пропало даром, без всякой пользы? В-третьих, при всем своеобразии моего почерка могли, мол, его подделать. Что им стоит! Атомную бомбу слепили, луноход смастачили, носки безразмерные освоили, а уж это-то - пустяк. В-четвертых, благородная прямая апелляция к самому Симоняну: "Кирилл! Неужели сердце твое, высота души не подсказали - что такой донос на своего школьного друга просто невозможен?".

Это, конечно, самый веский довод: просто невозможен - и все тут!

А ежели ты, Симонян, поверил, что возможен, "значит, тебе не хватило высоты

души". Для убедительности нехватка души у школьного друга доказывается ещё

и другими способами: хотел ты стать писателем и не стал - "это её же не

хватило тебе"; не понравился мой роман "Раковый корпус" - "это её же не

хватило тебе". А отсюда, между прочим, следует: я писателем стал - значит,

высота моей души на должном уровне; мне мой роман "Раковый корпус" ух как,

черт возьми, нравится - значит, моя душа - Казбек видал? - выше Казбека.

Вообще-то Солженицын не отрицает, что в том далеком 1952 году имело место некоторое бумажно-чернильное событие, но дает этому свою версию, чрезвычайно благородную и героическую. Он пишет: "В апреле 1952 года в экибастузском лагере следователь предъявил мне бумажку районного (кажется, Щербаковского, но не ручаюсь) отделения КГБ Москвы - о том, что в связи со следствием, начатым против Кирилла Сймонянца (так в тексте. -

В.Б.), поручается допросить меня". Тут есть отдельные несоответствия с истиной: Щербаковского района в Москве никогда не существовало, а против Симоняна за всю его жизнь никакого следствия никогда не возбуждалось.

Но послушаем дальше: "И тогда, уже бронированный лагерник, я и послал их на..." Тут тоже маленькая неточность: послать-то он действительно послал, только не "на", а "в" - послал в КГБ те самые пятьдесят две страницы.

Бронированный правдолюб продолжает: "Я сказал, что всякие показания 45-го года являются вынужденной ложью..."

Стоп! Какие, о ком показания 1945 года он назвал теперь ложью? Ясно, что не о себе - его не о себе спрашивают, да и дело тут было давно решенное, лагерный срок уже подходил к концу, оставалось меньше года, так зачем что-то ворошить, оправдываться, объявлять недействительным? Конечно же, он назвал ложью свои показания 1945 года о Симоняне. Следовательно, мы ещё раз, теперь уже в 1979 году, из его собственных вещих уст, отверзающихся в далеком и безопасном штате Вермонт, услышим, что показания о Симоняне он тогда давал, и они были, по его собственному бронированному признанию, ложью. Мы легко поймем, какой характер носила эта ложь, если теперь прочитаем фразу целиком: "Я сказал, что всякие показания 45-го года являются ложью, а всю жизнь я тебя знал как отменного советского патриота"1. Противопоставлением, опровержением старой лжи на человека здесь является новое признание, что человек этот - настоящий советский патриот. Значит, ложь состояла в обратном: в утверждении, что он антипатриот, антисоветчик. Как видим, признавая, что на следствии он оклеветал Симоняна, Солженицын пытается внушить нам, будто в 52-м году не только не было никакого доноса, а, наоборот, имела место благородная и смелая акция с его стороны в защиту школьного друга, к сожалению, не обладающего душевной высотой.

Понять, почему наш герой признает клевету 45-го года и рьяно отрицает донос 52-го, нетрудно. В первом случае можно сослаться (что он и делает) на молодость, неопытность, на "затмение ума и упадок духа", а на что сослаться во втором? Ведь тут человек вполне зрелых тридцати трех лет в ясном уме и твердой памяти безо всякого внешнего понуждения, исключительно по собственному почину написал донос на школьного друга из одной лишь зависти к его счастливой жизни на свободе. К тому же это человек, вернувшийся, по его собственным словам, к вере в Бога.

Но дело не ограничивается Симоняном. Николай Виткевич имел удовольствие дважды читать доносы на себя своего наперсного дружка: во время следствия (дело против него началось, когда следствие по делу Солженицына уже заканчивалось) и при реабилитации. "Он писал о том, - рассказывает Виткевич, - что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу... Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк - он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И - представьте себе? - в них содержались доносы и на жену Наталию Решетовскую, и на нашу подругу Лидию Ежерец".

Леонид Власов со слов Виткевича узнал: "Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего такие же антисоветские настроения"2. Лексикон моряков содержит немало соленых выражений, которые Власов мог бы тут использовать, чтобы выразить разбуженные чувства, но, видимо, из почтения к этому лексикону он, по свидетельству Решетовской, предпочел водно-сухопутный оборотец с сельскохозяйственным оттенком: "Ну и гусь!"

Рассказывая ещё в "Архипелаге" о своем следствии, Солженицын делал вид, что очень рад: "Слава богу, избежал кого-нибудь посадить. А

близко было"3. Что значит "близкой? Да, оказывается, вот что: хотя всех, с

кем переписывался, он оклеветал - представил заклятыми врагами советской

власти, занимавшимися преступной деятельностью ещё в студенческую пору,

но, несмотря на эти старания, никого из них не арестовали. Никого, кроме

Виткевича. Решетовская размышляет: "Правда, это не согласуется с "теорией"

Солженицына, что достаточно было назвать имя человека с добавлением в его адрес любого самого абсурдного обвинения, и тот оказывался в лагере. Но, надеюсь, он не жалеет, что ошибся в безупречности своей теории и что мы остались на свободе". Она надеется! Прямо надо сказать, надежда наивная. В самом деле, стоило Симоняну в 1967 году написать ему, что он оценивает жизнь односторонне и становится знаменем реакции на Западе, как Солженицын с великой досадой воскликнул: "Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!". Ну, действительно, дважды клеветал на человека, дважды доносил, не жалея ни драгоценного личного времени ни бесплатной казенной бумаги, а его так и не посадили! Разве не досадно? Впрочем, и не дважды доносил, а, пожалуй, трижды, ибо то, что Солженицын пишет о Симоняне сейчас, очень похоже на донос. Так, он заявляет, что они вели с ним "огненные политические беседы", что Симонян, Ежерец и Решетовская писали ему "опасные письма". Или вот: "Вы жили со страшной тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас, пешком перейти персидскую границу... Ты это скрывал сорок лет". Зачем на нескольких страницах дважды говорить об отце - богатом человеке, уехавшем за границу? Зачем к Симоняну адресоваться с рассказом о его собственной жизни? Она ему и так достаточно хорошо известна. Подобные вещи, когда они делаются публично, одна из возможных форм доноса.

А как назвать - не иудиным ли поцелуем? - это: "Кирилл!

Кирочка!.. Что ты наделал? Как ты оказался С НИМИ? Ведь мы были друзьями, Кирочка!"3 Он хочет внушить нам, что его "друг" Симонян совершил насилие над собой, случайно оказался "с нами", что он чуждый среди нас человек.

Но "с ними" против Солженицына оказались все его друзья давних лет: и Виткевич, и Симонян, и Ежерец, и Решетовская. Все они раскусили его и выразили ему свое презрение. Уже одно это единодушие (а тут можно прибавить и Власова) могло бы заставить глубоко задуматься другого. Но не Александра Исаевича. Очень похоже, что ныне, вспоминая их и порознь и вместе, он твердит при этом лишь одну фразу: "Ах, жаль, что не посадили!" Это тем более правдоподобно, что стремление нашкодить своим товарищам было заметно у Сани Солженицына ещё в юные годы. К. Симонян вспоминал: "Он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду (Ежерец) - самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь".

Как видим, назвать поведение нашего героя перед лицом правосудия бесстрашным и доблестным было бы некоторой натяжкой. За вынесением приговора последовали годы неволи. Поглядимся теперь к его поведению там.

VIII. Орфей в аду

"Да здравствует император!"

Во всей мировой литературе не было писателя, который так много и охотно, так вдохновенно и возвышенно говорил бы и писал о себе, как Александр Солженицын. С кем он себя при этом только не сравнивает, кому только не уподобляет! То - могучему титану Антею, сыну бога морей Посейдона и богини земли Геи, а то - храброму да ловкому царевичу Гвидону из пушкинской сказки. То пишет о себе как о бесстрашном царе Давиде, сразившем гиганта Голиафа, а то - как о русском бунтаре Пугачёве. Или изображает себя великим героем вроде Зигфрида, что ли, поднявшим меч сегодня против Дракона, а завтра - против Левиафана... Очень нравится также Александру Исаевичу рисовать свои литературно-политические проделки в виде грандиозной кровавой сечи, где сам он - лихой рубака: "Я на коне, на скаку... Победительна была скачка моего коня... Рядом другие скачут лихо... Вокруг мечи блестят, звенят, идёт бой, и в нашу пользу, и мы сминаем врага, идет бой при сочувствии целой планеты" и т.д. Что же это за сеча, столь ужасная? Да, оказывается, заседание секретариата Союза писателей, на котором за чашкой чая обсуждался очередной гениальный роман Солженицына. Говорит он о себе ещё и так: "Я - Божий мечь" (так в тексте).

Очень странно, что при такой великой любви к историческо-мифологическим самоуподоблениям замечательный автор ни разу не сравнил себя с Наполеоном. Хотя бы как молодой Маяковский. Ни разу! И вообще имя великого завоевателя упоминается в его сочинениях, кажется, лишь единожды и очень странно: "Из-за полесских болот и лесов Наполеон не нашел Москвы..." Как это? Даже Гераклит Темный выражался ясней.

А между тем данные для сравнения есть. Ну, как же! Оба завоевали почти весь мир, обоих выслали на чужбину. И тот, и другой осуществили намерение вернуться на родину (правда, первый вопреки воле главы государства, второй - по любезному приглашению главы), тот и другой дважды женились, причем в первых браках детей не было, во втором - сыновья, оба - мастера изрекать афоризмы и т.д. Мало того, есть сходство и в атмосфере вокруг них, и в отношении к ним других людей. Вот только один пример.

Когда в марте 1815 года Наполеон, объявленный Венским конгрессом врагом человечества, бежал на утлых суденышках с острова Эльба и с кучкой приверженцев причалил к французскому берегу, парижские газеты объявили: "Корсиканское чудовище сорвалось с цепи и высадилось в бухте Жуан". Затем: "Людоед идёт к Грассу"... "Узурпатор вошел в Гренобль"... Но по мере беспрепятственного продвижения людоеда на север и приближения к столице сообщения прессы приобретали несколько иной характер: "Бонапарт занял Лион"... "Наполеон приближается к Фонтенбло"... И наконец: "Сегодня Его императорское величество прибудет в свой верный Париж". И ведь всё это в одних и тех же газетах, при неизменном составе редакций, при том же редакторе вроде Альберта де Беляева.

Нечто похожее мы видим ныне и вокруг Солженицына. Когда режим проклял его и выслал из страны, то многие газеты писали о нем так: "Антикоммунизм, изыскивая новые средства борьбы против марксистско-ленинского мировоззрения и социалистического строя, пытается гальванизировать идеологию "Вех", бердяевщину и другие разгромленные В.И. Лениным реакционные, националистические, религиозно-националистические концепции прошлого. Яркий пример тому - шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности его романа "Август четырнадцатого". Роман Солженицына - проявление открытой враждебности к идеалам революции, социализма. Советским литераторам чуждо и противно поведение новоявленного веховца".

Чьим правдивым и бескорыстным пером это написано? Кто сей пламенный защитник идей революции, социализма, почитатель В.И. Ленина и столь же пламенный борец против бердяевщины да солженицынщины? Может быть, вы думаете, что это С. Залыгин или А. Ананьев, тот же де Беляев или де Волкогонов? Да, у них было нечто подобное, даже похлеще. Но на этот раз перед вами Александр Яковлев, академик, тот самый, что до семидесяти лет не мог шагу ступить без цитатки из Ленина или Брежнева, без регулярного битья себя в грудь и клятв верности марксизму.

Но вот Солженицын оставил штат Вермонт, 27 мая 1994 года с кучкой приверженцев высадился во Владивостоке и начал поход на Москву. Конечно, нашлись газеты, которые заявили: "Возвращение Хама". Я думаю, они так и будут стоять на своем. А уже позади и Грассу, и Гренобль, и Тьмутаракань... "Все мосты, набережные, все улицы были полны народа - мужчин и женщин, стариков и детей, - рассказывает очевидец, ехавший в свите за Наполеоном. - Люди теснились к лошадям свиты, чтобы видеть его, слышать его, коснуться его одежды. Царило чистейшее безумие. Часами гремели непрерывные оглушительные крики: "Да здравствует император!" Говорят, нечто подобное - ах, как жаль, что мы не видим этого! - творится ныне вокруг Солженицына. Но он в отличие от Бонапарта не удивлен, именно этого и ожидал. И не теперь только, а даже при высылке в 1974 году. Почему, спрашивал он, выставили меня в Германию не поездом, а самолетом? Да потому, что поездом было крайне рискованно: "Вдруг по дороге начнутся демонстрации, разные события!.." Под событиями, судя по всему, он разумел такие вещи, как нападения демонстрантов на поезд, баррикады на железнодорожном пути, восстания гарнизонов и т.п.

Но вот и Тьмутаракань позади. А что же Яковлев? Он встал и объявил на всю страну: "Когда Его величество антисоветчик N1 прибудет в столицу, верное ему "Останкино" предоставит сколько угодно времени для его выступления".

В связи со всем сказанным, в частности, чтобы понять, откуда в 1974 году взялись бы демонстранты, сооружающие баррикады, и кто в 1994 году громче всех кричит в Тетюшах "Да здравствует император!", мне кажется, очень полезно вспомнить не столь давний фильм С. Говорухина "Александр Солженицын", переносивший нас в помянутый штат Вермонт, где тогда писатель жил в своем поместье.

Фильм вызвал много откликов в печати. Они весьма разноречивы, порой даже истребляют друг друга. Как ни разительны расхождения критиков в оценках и суждениях, но в данном случае важнее и интереснее момент общности

- то, в чем они близки, похожи. Ну, прежде всего, разумеется, в своих эпитетах и восторгах по адресу самого писателя. Например, вот "известинский" международник С. Кондрашов: "Властитель дум, неподкупная совесть наша... Великий человек-объединитель... Единственный в своем роде великий соотечественник... Один только и остался... Один остался... Один, господи..." Л. Аннинский в "Московских новостях": "Великий Отшельник... Величие, очерченное молчанием... Наполняет мою душу трепетом сочувствия и болью восторга... Классик: бородища, длинные волосы... Не учит, не пророчит

- страдает. Как все". Кто-то выразился даже так: "Мне посчастливилось жить в одно время с ним". Прекрасно! Это нам с детства знакомо.

Идет необъявленное состязание. Если один говорит, что солженицынский "Март 1917 года" - "самое значительное, что вообще написано во второй половине XX века", то другой тут же перебивает, поправляет: "Александр Исаевич - самая значительная фигура не только русской литературы, но и всего общественного движения всего XX века". Третий бесстрашно молвит: "Не боюсь повториться: ярчайшая личность столетия..."

А какие нежные чувства выражены в связи с тем, что в доме писателя "тесноватая кухонька и никакой прислуги", а "на скромном столе - пасхальный куличик". В кабинете же - никакой "оргтехники", и даже книжные полки "кажутся самодельными". Правда, в углу стоит какой-то мощный черный агрегат, без которого, по признанию писателя, он не мог бы работать, но что такое один агрегат на 25 гектаров леса! И какого леса... В протекающей по нему речушке водится форель, в чащобе бродят рыси, волки...

Однажды сидел Великий Отшельник под сосной за столиком, работал. Вдруг - два здоровенных волка! Подошли, заглянули в рукопись: "Красное колесо"... Понюхали, перемолвились о чем-то на своем языке, усмехнулись и двинули дальше. Может быть, искать Говорухина... Он помоложе... Господи, страх-то какой!.. Л. Аннинский указывает, что это были волки, "следовавшие из Канады в Штаты". Все-то они, критики, знают.

Свою безмерную нежность и благоговение авторы рецензий изливают и на все поместье. Как уверяет тот же Л. Аннинский, помещик постарался, чтобы тут каждый кустик напоминал ему Россию. Ну, чтобы как вышел на крылечко, тут же на тебе - "модель России"! Л. Латынина, естественно, тотчас конкретизирует: как у Пушкина в Михайловском, как у Толстого в Ясной, как у Тургенева в Спасском... Толстой говорил: "Без Ясной Поляны я не могу представить свое отношение к России". Видимо, и Солженицын имеет право сказать: "Без Уинди Хилл Роуд, штат Вермонт, я не могу..."

Победил ли баловень оперчасти пространство и время?

Читатель, надо полагать, видит, что в своих восторгах и похвалах некоторые критики как бы сходят с колеи. Бесполезно корить за это людей, столь трепетно любящих великого писателя, но иногда в их речениях не все ясно, и тут нельзя не призадуматься. Так, Б. Любимов решительно заявляет, что герой фильма "абсолютно преодолел свой возраст". Как это понимать? Что значит абсолютно? Обрел бессмертие, что ли? В другом месте, восхищаясь волей писателя, критик называет её "сметающей все препятствия, побеждающей все - болезнь, ГУЛАГ, КГБ, пространство и время". Ну, болезнь благодаря помощи наших врачей, советской медицины молодой организм действительно победил, что вовсе неудивительно, ибо помощь была весьма своевременной, высококвалифицированной и абсолютно бесплатной. А ГУЛАГ? Его посадили туда, он не добился оправдания, не бежал, не поднял там бунт, а смирно, без единого карцера, отсидел весь срок и был выпущен. В чем же тут победа?

Победил пространство и время? Это, конечно же, очень красиво сказано, почти так же красиво, как в знаменитом "Марше веселых ребят". Помните?

Мы покоряем пространство и время,

Мы - молодые хозяева земли!

Но там все было понятно и правильно. Песня появилась в 1934 году. Тогда, строя шоссейные и железные дороги (Турксиб, например, в полторы тысячи километров), прокладывая невиданные авиамаршруты, устремляясь в невероятные высоты стратосферы (полёт Федосеенко, Власенко и Усыскина), мы действительно покоряли пространство. Тогда, в кратчайшие исторические сроки, выводя страну в ряд мощнейших держав мира, мы действительно покоряли время... А Солженицын? Неужели о человеке, который по купленному билету переезжает или перелетает согласно расписанию из страны в страну, можно сказать, что он - победитель пространства и времени?

Что же касается, наконец, КГБ, то ведь, как известно, Великий Отшельник в первый же год своего заключения был завербован в тайные осведомители, в сексоты. Его собственный рассказ о беседе с оперуполномоченным завершается так:

"Можно. Это - можно!" Ты сказал! И уже чистый лист порхает передо мной на столе: "Обязательство. Я, Солженицын Александр Исаевич, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка..."

Я вздыхаю и ставлю подпись о продаже души.

Можно идти?

Вам предстоит выбрать псевдоним. Ах, кличку! Ну, например, "Ветров".

Нельзя не отметить, что душу-то свою драгоценную Александр

Исаевич Ветров продал не на дыбе, не стоя босыми ногами на раскаленных углях, не после месяца холодного карцера, или недели бессонницы, или хотя бы пяти дней без хлеба на одной воде, а просто позвали и спросили: "Можете?" - и он ответил: "Можно. Это - можно!"