В. о динамически возвышенном в природе
| Вид материала | Документы |
- Тема: Роль насекомых в природе. Охрана насекомых, 115.29kb.
- Религиозно-эстетические предпосылки Крещения Руси от Византии, 259.79kb.
- Техническая характеристика стоматологической установки smile mini, 6.42kb.
- В. Бианки «Музыкант», 79.04kb.
- Роль зеленых растений в природе и жизни человека, 67.1kb.
- Урок природоведения в 5 классе на тему «Гидросфера», 25.32kb.
- Методика анализа, прогнозирования и повышения надежности изделий микроэлектроники,, 21.62kb.
- А. живой природе. Б. цветах. В. Неживой природе. Г. космосе, 15.54kb.
- Тема: Осень в природе. Растения и животные осенью, 71.02kb.
- Ль рынка производных инструментов это создание дополнительных возможностей хеджирования, 84.05kb.
§ 50. О сочетании вкуса с гением в произведениях изящных искусств
Если спрашивают, что важнее в произведениях изящных искусств — то, в чем обнаруживается гений, или то, в чем обнаруживается вкус, — то это то же самое, как если бы спросили: что здесь имеет больше значения — воображение или способность суждения? А так как искусство, если иметь в виду гения, скорее, можно назвать $одухотворенным$ (geistreich) и, если имеют в виду лишь вкус, $изящным$ искусством, то последнее, по крайней мере как необходимое условие (conditio sine qua non), есть самое главное, на что надо обращать внимание в суждении об искусстве как изящном искусстве. Богатство и оригинальность идей необходимы не столько для красоты, сколько для соответствия свободно действующего воображения с закономерностью рассудка. В самом деле, все богатство воображения в его не основанной на законах свободе не порождает ничего, кроме нелепости; способность же суждения есть способность приспособлять воображение к рассудку.
Вкус, как и способность суждения вообще, есть дисциплина (или воспитание) гения, которая очень подрезывает ему крылья и делает его благонравным или отшлифованным; в то же время вкус руководит им, [показывая], куда и как далеко он может идти, оставаясь при этом целесообразным; и так как вкус вносит ясность и порядок в полноту мыслей, то он делает идеи устойчивыми, способными вызывать длительное и всеобщее одобрение, быть преемницами других [идей] и постоянно развивать культуру. Если, следовательно, при столкновении этих двух свойств в каком-либо произведении надо чем-нибудь пожертвовать, то жертва, скорее, должна быть принесена со стороны гения; и способность суждения, которая в делах изящного искусства высказывается исходя из своих принципов, позволит ограничить скорее свободу и богатство воображения, чем рассудок.
Итак, для изящного искусства требуются $воображение, рассудок, дух$ и $вкус$ (80).
§51.0 делении изящных искусств
Красотой вообще (все равно будет ли она красотой в природе или красотой в искусстве) можно назвать $выражение$ эстетических идей; разница лишь в том, что в изящном искусстве эту идею должно породить понятие об объекте, а в прекрасной природе, для того чтобы возбудить и сообщить идею, $выражением$ которой считается объект, достаточно одной только рефлексии о данном созерцании, без понятия о том, чем должен быть предмет.
Если, следовательно, мы хотим подразделять изящные искусства, то мы не можем, по крайней мере для опыта, выбрать для этого более удобный принцип, чем аналогия искусства с тем способом выражения, которым люди пользуются в речи, чтобы как можно более полно сообщать друг другу не только свои понятия, но и свои ощущения (81). — Это выражение состоит в $слове, жесте$ и $тоне$ (артикуляции, жестикуляции и модуляции). Только сочетание этих трех видов выражения исчерпывает способность говорящего к сообщению, ведь благодаря этому мысль, созерцание и ощущение передаются другим одновременно и совокупно.
Таким образом, имеется только три вида изящных искусств: $словесное, изобразительное$ и искусство $игры ощущений$ (как впечатлений внешних чувств). Это деление можно было бы произвести и дихотомически, так, чтобы изящное искусство делилось на искусство выражения или мыслей, или созерцаний; а искусство выражения созерцания можно было бы в свою очередь делить или только по своей форме, или по своей материи (ощущению). Но такое деление выглядело бы слитком отвлеченным и менее соответствующим обычным понятиям.
1) $ЖСловесные$Ж искусства — это $красноречие$ и $поэзия$. $Красноречие$ — это искусство вести дело рассудка как свободную игру воображения, $поэзия$ — искусство вести свободную игру воображения как дело рассудка.
Следовательно, $оратор$ возвещает о каком-то деле и ведет его так, как если бы оно было только $игрой$ идеями, чтобы занять слушателей. $Поэт$ возвещает только о занимательной игре идеями, и тем не менее так много делается для рассудка, как если бы поэт имел в виду вести только его дело. Сочетание и согласие обеих познавательных способностей — чувственности и рассудка, которые хотя и не могут обойтись друг без друга, но все же не могут и соединиться вместе без принуждения и без нанесения друг другу ущерба, должно казаться непреднамеренным, происходящим само собой; иначе это не $изящное$ искусство. Поэтому надо избегать в нем всего вычурного и педантичного, так как изящное искусство должно быть свободным искусством в двояком смысле: не только в том, что в отличие от работы по найму оно не есть труд, величину которого можно установить, навязать и оплатить по определенному мерилу, но и в том, что душа хотя и чувствует себя занятой, однако, не стремясь ни к какой другой цели (будучи независимой от вознаграждения), чувствует себя при этом удовлетворенной и деятельной.
Оратор, следовательно, хотя и дает нечто, чего он не обещает, а именно занимательную игру воображения, но удерживает что-то из того, чтó обещает и чтó как раз составляет возвещенное им дело, а именно целесообразно занять рассудок. Поэт, напротив, обещает мало и возвещает только игру идеями, но выполняет нечто такое, что заслуживает, чтобы им занимались, а именно, играя, он дает рассудку пищу и с помощью воображения оживляет его понятия; стало быть, оратор в сущности делает меньше, а поэт — больше того, что обещает.
2) $ЖИзобразительные$Ж искусства, или искусства выражения идей в $чувственном созерцании$ (а не через представления одного только воображения, которые вызываются словами), — это либо искусство $чувственной истины$, либо искусство $чувственной видимости$. Первое называется $пластикой$, второе — $живописью$. Оба искусства для выражения идей создают в пространстве образы (Gestalten): первое создает образы, ощутимые для двух [внешних] чувств: для зрения и осязания (хотя для последнего без намерения создать красоту), а второе — только для зрения. Эстетическая идея (archetyроn, прообраз) служит обоим основой в воображении; но образ, который составляет ее выражение (ektypon, слепок), дается или в его телесном протяжении (так,, как существует сам предмет), или так, как он рисуется глазу (по его видимости на плоскости). В первом случае условием для рефлексии делают либо отношение к некоторой действительной цели, либо только видимость такой цели.
К $пластике$ как первому виду изящных изобразительных искусств относятся $ваяние$ и $зодчество$. $Первое$ телесно изображает понятия о вещах так, как они $могли бы существовать в природе$ (но, как изящное искусство, принимает во внимание эстетическую целесообразность); $второе$ — это искусство изображать понятия о вещах, которые возможны $только через искусство$ и форма которых имеет определяющим основанием не природу, а произвольную цель — изображать ради этого замысла, но в то же время эстетически целесообразно. В зодчестве главное — это определенное $применение$ порожденного искусством предмета, и этим как условием эстетические идеи ограничиваются. В ваянии же главная цель только $выражение$ эстетических идей. Так, к нему относятся статуи людей, богов, зверей и т.п.; но храмы или великолепные здания, предназначенные для публичных собраний, а также жилища, триумфальные арки, колонны, гробницы и т. п. [сооружения], воздвигнутые для увековечения памяти, относятся к зодчеству. Более того, сюда можно отнести всякую домашнюю утварь (поделки столяра и т. п. обиходные вещи), так как для $архитектурного сооружения$ главное — соответствие произведения с определенным применением; чисто же $скульптурное произведение$, которое изваяно исключительно для созерцания и должно нравиться само по себе, представляет собой как телесное изображение просто подражание природе, однако при этом принимаются во внимание эстетические идеи, но $чувственная истина$ не должна доходить до того, чтобы произведение перестало казаться искусством и продуктом произвола.
$Живопись$ как второй вид изобразительных искусств, который художественно изображает $чувственную видимость$ связанной с идеями, я бы разделил на искусство $прекрасного изображения$, природы и искусство изящной $компоновки продуктов$ природы. Первое было бы $собственно живописью$, второе — $декоративным растениеводством$. В самом деле, первое дает лишь видимость телесной протяженности, второе хотя действительно дает такую протяженность, но дает лишь видимость использования и применения к иным целям, чем только для игры воображения при созерцании его форм (82). Оно есть не что иное, как украшение земли тем же многообразием (травами, цветами, кустарниками и деревьями, даже реками и озерами, холмами и долинами), которым природа представляет ее созерцанию, с той лишь разницей, что оно компонует иначе и в соответствии с определенными идеями. Однако художественная компоновка телесных вещей, так же как живопись, дана только для глаза; осязание не может дать никакого наглядного представления о такой форме. К живописи в широком смысле слова я отнес бы еще и украшение комнат обоями, орнаментом и всякой красивой меблировкой, которая служит только для $вида$, а также искусство одеваться со вкусом (кольца, пелерины и т. д.). В самом деле, клумбы со всякого рода цветами, комната со всевозможными украшениями (включая сюда даже наряды дам) представляют на пышном празднике некоторого рода картину: так же как и настоящие картины (не имеющие целью $учить$ истории или естествознанию), они служат только для глаз, чтобы развлекать воображение в [его] свободной игре идеями и занимать без определенной цели эстетическую способность суждения. Как бы ни была механически различной поделка во всех этих украшениях и каких бы различных художников она ни требовала, суждение вкуса о том, чтó в этом искусстве прекрасно, имеет одно назначение, а именно судить только о формах (безотносительно к цели) так, как они представляются глазу порознь или в своем сочетании, [судить] по тому действию, которое они оказывают на воображение. — Но то, что изобразительное искусство можно (по аналогии) отнести к мимике в речи, обосновывается тем, что дух художника дает через эти образы телесное выражение того, что и как он мыслил, и как бы заставляет самое вещь мимически говорить; это очень обычная игра нашей фантазии, которая безжизненным вещам сообразно их форме приобщает дух, который и говорит из них.
3) Искусство $Жизящной игры ощущений$Ж (они возбуждаются извне и тем не менее эта игра должна обладать всеобщей сообщаемостью) может касаться только соотношения различных степеней настроя (напряжения) того [внешнего] чувства, к которому относится ощущение, т. е. [может касаться только] его тона; и в этом широком значении слова оно может быть разделено на художественную игру ощущений слуха и ощущений зрения, стало быть на $музыку$ и $искусство красок$. — Примечательно, что эти два [внешних] чувства помимо восприимчивости к впечатлениям, насколько это нужно, чтобы посредством них получать понятия о внешних предметах, способны еще к особому связанному с этим ощущению, о котором трудно сказать, имеет ли оно своей основой [внешнее] чувство или рефлексию; примечательно также, что этой восприимчивости иногда может и не быть, хотя [внешнее] чувство, поскольку дело касается его применения к познаванию объектов, может быть совершенно свободным от недостатков и даже необыкновенно тонким. Это означает, что нельзя с уверенностью сказать, есть ли цвет или тон (звук) только приятные ощущения, или же они уже сами по себе суть прекрасная игра ощущений и как такая игра вызывают удовольствие от формы при эстетической оценке. Если подумать о скорости колебаний света [в первом случае] и колебаний воздуха во втором, которая, по всей вероятности, далеко превосходит всю нашу способность непосредственно при восприятии судить о соотношении производимого ими временнóго деления, то надо полагать, что ощущается только $действие$ этих колебаний на упругие части нашего тела, но само производимое ими $временнóе деление$ остается незаметным и не рассматривается; стало быть, с красками и звуками связывается только приятность, а не красота их композиции. Но если подумать, $во-первых$, о математическом [отношении], которое сказывается в пропорции этих колебаний в музыке и оценке ее и если судить, как и подобает, об оттенках цвета по аналогии с музыкой; если, $во-вторых$, обратить внимание на (хотя и редкие) примеры людей, которые, обладая превосходным зрением, не могут различать цвета, а обладая тончайшим слухом, не могут отличить тона, а также на пример тех, кто это может и воспринимает измененное качество (а не только степень ощущения) при различном напряжении на шкале цветов и тонов; далее, если обратить внимание на то, что число их определено для $постижимых$ различий, — то придется рассматривать ощущения слуха и зрения не как одно лишь внешнее впечатление (Sinneneindruck), а как действие суждения о форме в игре многих ощущений. Но различие, которое то или другое мнение дает при суждении об основе музыки, изменило бы [ее] дефиницию лишь в том смысле, что или признали бы ее, как мы это сделали, $прекрасной$ игрой ощущений (через слух), или игрой $приятных$ ощущений. Только согласно первому способу объяснения музыка представляется исключительно $изящным$ искусством; согласно же второму — $приятным$ искусством (по крайней мере отчасти).