Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Рассказ

Содержание Полковник П. ЯХЛАКОВ А. толстой В. василевская Тяжелая рука В. ставскии Я. макаренко В. ставскии В. вишневский М. брагин П. кузнецов В. василевская В. ильенков В. кожевников А. толстой Б. горбатов С. борзенко Б. горбатов А. ростков В. ставскии Б. горбатов ... Полное содержание

Подобный материал:

• Писателя Рувима Исаевича Фраермана читатели знают благодаря его книге "Дикая собака, 70.52kb.
• Автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата экономических наук, 251.13kb.
• Имени Н. И. Лобачевского, 608.68kb.
• Высшее военно-морское инженерное ордена ленина училище имени, 2642.89kb.
• И. А. Муромов введение вэтой книге рассказ, 11923.67kb.
• Правда Ярославичей". Хранители правды, 144.68kb.
• Разработка комплексной асу технологическим процессом производства изделий электронной, 36.71kb.
• Время собирать камни. Аксаковские места Публикуется по: В. Солоухин "Время собирать, 765.53kb.
• Из зачетной ведомости, 78.76kb.
• Леонид Борисович Вишняцкий Человек в лабиринте эволюции «Человек в лабиринте эволюции»:, 1510.87kb.

Нач со стр. 25


ВЕЛИКОЙ РОДИНЫ СЫНЫ


ФРОНТОВЫЕ ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ


1941 – 1945


ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ПРАВДА»


1958


Составители сборника

С.А. Борзенко, Я.И. Макаренко.

Редактор Н.Н. Денисов


Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И.В. Сталина,

Москва, ул. «Правды», 24


ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой книге собраны очерки и рассказы, повествующие о беспример­ной храбрости, отваге и геройстве советских воинов, блистательно прояв­ленных ими на фронтах Великой Отечественной войны. Большая часть этих произведений, дышащих неподдельной искренностью и огромной лю­бовью к советскому человеку, печаталась на страницах «Правды» в течение 1941—1945 годов. Несмотря на значительный отрезок времени, который от­деляет нас от военных лет, эти произведения, написанные подчас второ­пях, на коротком привале, на марше, либо в землянке, нередко в тылу вра­га, продолжают жить и волновать, ибо они доносят до наших дней бес­примерный героизм миллионов советских людей, передают величие духа и несгибаемую волю нашего народа, поднявшегося под руководством вели­кой Коммунистической партии на защиту социалистической Родины.

Минуют годы, десятилетия, века, а героические подвиги советских вои­нов, совершенные в годы Великой Отечественной войны, не померкнут никогда. Они будут вечно сверкать вершинами недосягаемой боевой славы. Бесстрашие, мужество и стойкость, с которыми советский народ защищал честь, свободу и независимость своей любимой Отчизны, боролся против нашествия гитлеровцев, будут вдохновлять многие поколения.

Великая Отечественная война была тяжелейшим испытанием для Со­ветского Союза. Фашистская Германия готовилась к захватнической войне против СССР с первых дней прихода гитлеровцев к власти. К моменту нападения на СССР гитлеровская Германия оккупировала почти всю Ев­ропу. В войне против Страны Советов она использовала производительные силы всех порабощенных стран, а также армии своих сателлитов. Вос­пользовавшись неблагоприятно сложившимися для нашей страны в начале войны условиями, разбойничья немецко-фашистская армия захватила Ук­раину, Белоруссию, Прибалтику, Донбасс, подошла к Москве и Ленингра­ду. Смертельная опасность нависла в те дни над нашей Родиной.

Советская Армия, созданная под руководством В. И. Ленина, не пала духом. Временные неудачи не ослабили ее рядов, не поколебали веры в победу. Вдохновляемая Коммунистической партией, опираясь на единодушную и всенародную поддержку, она разгромила немецко-фашистские полчища под Москвой, а затем под Сталинградом и Курском. С каждым днем росло боевое мастерство советских солдат и матросов, сержантов и старшин, офицеров, генералов, адмиралов; улучшалось оснащение частей армии, авиации первоклассным боевым оружием.

Добившись перелома в ходе войны в свою пользу, наши Вооруженные Силы развернули сокрушительные наступательные операции на всем ги­гантском фронте от Баренцева до Черного моря. В великих битвах за пра­вое дело Советская Армия и Военно-Морской Флот нанесли немецко-фа­шистской армии такое поражение, какого не знал германский империализм за всю историю своих разбойничьих захватов чужих земель.

Разгромив наголову гитлеровскую армию на ее собственной территории и водрузив знамя Победы над Берлином, Советские Вооруженные Си­лы повернули свое победоносное оружие против империалистической Япо­нии. За короткий срок советские воины разбили оплот японского империа­лизма на суше — Квантунскую армию.

Советская Армия явилась главной силой, которая поставила на колени, принудила к безоговорочной капитуляции германский фашизм и япон­ский милитаризм. Советский народ в первые же дни Великой Отечествен­ной войны заявил, что он считает своей целью не только ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, но и помочь всем народам Европы избавиться от ига германского фашизма. Советские Вооруженные Силы с честью выполнили свою освободительную миссию. В результате всемирно-исторической победы Советского Союза над гитлеровской Германией и империалистической Японией, а также народно-демократических революций возник в Европе и Азии целый ряд социали­стических стран — Китайская Народная Республика, Польша, Чехословакия, Болгария, Румыния, Венгрия, Германская Демократическая Респуб­лика, Албания, Югославия, Корейская Народно-Демократическая Республика и Демократическая Республика Вьетнам.

Победа советского народа в Великой Отечественной войне со всей очевидностью показала всему миру превосходство советского обществен­ного и государственного строя над капиталистическим строем, превосход­ство советской идеологии дружбы народов над расовой идеологией фа­шизма Вдохновителем и организатором исторических побед Советской Армии явилась испытанная и закаленная в боях Коммунистическая партия. В го­ды войны на фронтах находились десятки тысяч руководящих партийных работников, миллионы коммунистов. К концу войны в рядах Вооружен­ных Сил находилось 60 процентов всего, состава Коммунистической партии Советского Союза.

Очерки и рассказы, составляющие настоящий сборник, живо и ярко отображают основные этапы титанической борьбы Советских Вооруженных Сил против гитлеровской Германии, за торжество мира на земле. Созда­вались эти очерки и рассказы писателями и журналистами с горячими сердцами, людьми, которые с первых дней войны «приравняли перо к штыку». Более трех десятков своих специальных корреспондентов имела «Правда» на фронтах в годы войны. Они постоянно находились рядом с воинами, деля вместе с ними горести и радости боевой жизни.

В первые же дни войны в актив «Правды» влилась большая груп­па писателей. На страницах «Правды» печатались Алексей Толстой, Ми­хаил Шолохов, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Константин Федин, Фе­дор Гладков, Александр Серафимович, Всеволод Вишневский, Леонид Со­болев, Федор Панферов, Ванда Василевская, Александр Корнейчук, Петр Павленко, Николай Тихонов, Борис Горбатов, Константин Симонов, Вла­димир Ставский, Михаил Исаковский, Демьян Бедный, Джамбул Джабаев, Алексей Сурков, Александр Твардовский и многие другие. В «Правде» были опубликованы впервые такие известные произведения советской, ли­тературы, как «Наука ненависти» и «Они сражались за Родину» М. Шоло­хова, «Русские люди» К. Симонова, «Фронт» А. Корнейчука, «Непокорен­ные» Б. Горбатова и другие.

Успешно работали на фронтах в качестве военных корреспондентов «Правды» писатели Вадим Кожевников, Борис Полевой, Леонид Первомайский, Михаил Брагин, Василий Величко, Павел Кузнецов, Сергей Бор-зенко, пришедшие в «Правду» несколько позже из фронтовой либо граж­данской печати.

Во всю силу развернули свой талант и журналисты «Правды». Петр Лидов, воплощение спокойствия и хладнокровия, стал военным коррес­пондентом буквально с первых же часов войны. Он открыл миру «Таню» — незабвенную Зою Космодемьянскую, в которой воплотились лучшие чер­ты советского человека. Дмитрий Акульшин и Василий Куприн не имели до войны, по существу, никакого отношения к военному делу. Первый из иих — знаток горняцкого дела — освещал на страницах «Правды» труд и жизнь шахтеров Донбасса, второй, влюбленный в металлургию, представ­лял «Правду» в Днепропетровске. Война соединила и сроднила их на всю жизнь. Находясь на различных фронтах войны, они запечатлели в своих очерках многие незабываемые страницы борьбы нашего народа против фашистских поработителей.

На полях сражений Великой Отечественной войны, в боевом солдат­ском строю честно выполняли свой долг перед Родиной журналисты Лёв Толкунов, Яков Макаренко, Михаил Сиволобов, Петр Синцов, Иван Золин, Иван Кирюшкин, Лазарь Огнев (Бронтман), Сергей Бессудное, Ульян Жуковин, Мартын Мержанов, Аркадий Ростков, Иван Ерохин, Григорий Гри­нев и другие. Суровые и напряженные годы провели они там, где кипели бои, где шел смертельный поединок с врагом. В ходе войны мужало и ста­новилось все более острым их перо, закалялись сердца.

Всегда рядом с солдатами находились боевые фотокорреспонденты «Правды». Соревнуясь со своими собратьями по перу, они старались с по­мощью фотообъектива ярче, глубже и полнее отобразить героизм и непре­взойденное боевое мастерство советских воинов, их величайший гуманизм. |В горячих сражениях мужественно выполняли свой долг выдающиеся |мастера советской фотографии Михаил Калашников и Сергей Струнни­ков, боевые фотокорреспонденты Сергей Коршунов, Александр Устинов, Яков Рюмкин, Николай Фиников, Семен Короткое и другие.

Успехи военных корреспондентов-правдистов постоянно обеспечивал боевой штаб советской печати—редакция «правды», в Москве дни и но­чи, а в первый год войны под бомбежками неустанно работала редколле­гия «Правды», возглавляемая П. Н. Поспеловым. Руководству воен­ными корреспондентами много сил отдавали Е. М. Ярославский, Л. Ф. Иль­ичев, А. М. Сиротин. Большую повседневную работу вел военный отдел «Правды», во главе которого стоял сначала полковник И. Г. Лазарев, а затем генерал-майор М. Г. Галактионов.

Находясь на огневых рубежах, фронтовые корреспонденты «Правды» являлись не только свидетелями массового героизма и непревзойденного мужества советских воинов, но и сами были солдатами, откладывая в сто­рону, когда нужно было, перо и фотоаппарат и берясь за автомат и гра­нату. Иван Федорович Кирюшкин, старый чапаевец, ходил в Подмосковье в качестве военного комиссара во главе партизанского отряда по тылам врага. Иван Золин участвовал в танковой атаке, заменив в бою раненого башенного стрелка. Михаил Сиволобов не раз летал через линию фронта в Брянские леса к партизанам. Непосредственно из белорусского парти­занского отряда пришел в «Правду» Александр Земцов. Сергей Борзенко принимал участие в десанте в Крыму и первым из журналистов удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Все военные корреспонденты «Правды» за образцовое выполнение своего долга перед Родиной награж­дены орденами и медалями.

При выполнении боевых заданий многие военные корреспонденты «Правды» пали смертью храбрых. Первым смерть вырвала из рядов фронтовиков-правдистов Григория Гринева. Он погиб в 1941 году в боях за Киев. В одном из боев на Калининском фронте вражеская пуля сразила Владимира Ставского. Погибли на боевом посту Петр Лидов и Сергей Струнников. В битве за Севастополь пал Михаил Калашников. Под Ново­российском, на Черном море, погиб Иван Ерохин. Скромные и мужествен­ные бойцы, они отдали свои жизни во имя великой победы, советского на­рода, свободы и независимости Родины.

Путь немеркнущей славы прошла от Москвы до Берлина и дальше — до Эльбы героическая Советская Армия. Рожденная гением Ленина, под руководством Коммунистической партии, она росла, мужала и крепла. Очерки и рассказы сборника правдиво воссоздают картину борьбы совет­ского народа против фашистских поработителей. Они без прикрас, ярко рассказывают о богатырских подвигах советских воинов, об их безза­ветной преданности своей социалистической Родине и Коммунистической партии.

Полковник П. ЯХЛАКОВ








А. ТОЛСТОЙ

ЧТО МЫ ЗАЩИЩАЕМ

Программа национал-социалистов — наци (фашисты) — не исчерпана в книжке Гитлера. В ней только то, в чем можно было признаться. Дальнейшее развитие их программы таит в себе такие горячечные, садистические, кровавые цели, в ко­торых признаться было бы невыгодно. Но поведение наци в оккупированных странах приоткрывает эту «тайну», намеки слишком очевидны: рабство, голод и одичание ждет всех, кто вовремя не скажет твердо: «Лучше смерть, чем победа наци».

Наци истерично самоуверенны. Завоевав Польшу и Фран­цию в основном путем подкупа и диверсионного разложения военной мощи противника, завоевав другие, более мелкие стра­ны, с честью павшие перед неизмеримо более сильным врагом, наци торопливо начали осуществлять дальнейшее развитие сво­ей программы. Так, в Польше, в концлагерях, где заключены польские рабочие, польская интеллигенция, смертность еще весной этого года дошла до семидесяти процентов. Теперь она поголовная. Население Польши истребляется. В Норвегии на-Ди отобрали несколько тысяч граждан, посадили их на баржи и «без руля и ветрил» пустили в океан. Во Франции во время наступления наци с особенно садистическим вкусом бомбили незащищенные городки, полные беженцев, «прочесывали» их с бреющего полета, давили танками все, что можно раздавить;

потом приходила пехота, наци вытаскивали из укрытий полу­живых детей, раздавали им шоколад и фотографировались с ними, чтобы распространять, где нужно, эти документы о своей «гуманности»... В Сербии они уже не раздавали шоколада и не фотографировались с детьми.

Можно привести очень много подобных фактов.

Все эти поступки вытекают из общей нацистской программы, а именно: завоевываются Европа, Азия, обе Америки, все ма­терики и острова. Истребляются все непокорные, не желающие мириться с потерей независимости. Все народы становятся в правовом и материальном отношении говорящими животными и работают на тех условиях, которые им будут диктоваться. Если наци найдут в какой-либо стране количество населения избыточным, они его уменьшат, истребив в концлагерях или другим, менее громоздким способом. Затем, устроив все это, подобно господу богу, в шесть дней, в день седьмой наци, как белокурая, длинноголовая раса-прима, начинают красиво жить: вволю есть сосиски, ударяться пивными кружками и орать застольные песни о своем сверхчеловеческом происхож­дении...

Все это не из фантастического романа,— именно так реаль­но намерены развивать свою программу в имперской новой канцелярии, в Берлине. Ради этого льются реки крови и слез, пылают города, взрываются и тонут тысячи кораблей, и десят­ки миллионов мирного населения умирают с голоду.

Разбить армии Третьей империи, с лица земли смести всех наци с их варварски-кровавыми замыслами, дать нашей Ро­дине мир, покой, вечную свободу, изобилие, всю возможность дальнейшего развития по пути высшей человеческой свободы— такая высокая и благородная задача должна быть выпол­нена нами, русскими, и всеми братскими народами нашего Союза.

Фашисты рассчитывали ворваться к нам с танками и бом­бардировщиками, как в Польшу, во Францию и другие госу­дарства, где победа была заранее обеспечена их предваритель­ной подрывной работой. На границах СССР они ударились о стальную стену, и широко брызнула кровь их. Гитлеровские армии, гонимые в бой каленым железом террора и безумия, встретились с могучей силой умного, храброго, свободолюбиво­го народа, который много раз за свою тысячелетнюю историю мечом и штыком изгонял с просторов родной земли наезжав­ших на нее хазар, половцев и печенегов, татарские орды и тев­тонских рыцарей, поляков, шведов, французов Наполеона и немцев Вильгельма... «Все промелькнули перед нами...»

Наш народ прежде поднимался на борьбу, хорошо понимая, что и спасибо ему за это не скажут ни царь, ни псарь, ни бо­ярин. Но горяча была его любовь к своей земле, к неласковой Родине своей, неугасаемо в уме его горела вера в то, что настанет день справедливости, скинет он с горба всех захребет­ников, и земля русская будет его землей, и распашет он ее под золотую ниву от океана до океана.

В Отечественной войне девятьсот восемнадцатого — два­дцатого годов белые армии сдавили со всех сторон нашу стра­ну, и она, разоренная, голодная, вымирающая от сыпного ти­фа, через два года кровавой и, казалось бы, неравной борьбы разорвала окружение, изгнала и уничтожила врагов и начала строительство новой жизни.

Народ черпал силу в труде, озаренном великой идеей, в го­рячей вере в счастье, в любви к Родине своей, где сладок дым и сладок хлеб.

Так на какую же пощаду с нашей стороны теперь рассчи­тывают наци, гоня немецкий народ на наши стальные крепо­сти, ураганом несущиеся в бой, на ревущие чудовищными жер­лами пояса наших укреплений, на неисчислимые боевые самолеты, на штыки Красной Армии?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек так себе, потребовали от него быть героем — герой... А как же может быть иначе? В старые времена рекрутского набора забритый мальчишечка гулял три дня: и плясал, и, подперев ладонью щеку, пел жалобные песни, прощался с отцом, матерью,— и вот уже другим человеком, су­ровым, бесстрашным, оберегая честь отечества своего, шел че­рез альпийские ледники за конем Суворова; уперев штык, от­ражал под Москвой атаки кирасиров Мюрата; в чистой тель­ной рубахе стоял — ружье к ноге — под губительными пулями Плевны, ожидая приказа идти на неприступные высоты.

Три парня сошлись из разных деревень на службу в Крас­ную Армию. Хороши ли они были до этого, плохи ли — неиз­вестно. Зачислили их в танковые войска и послали в бой. Их танк ворвался далеко впереди во вражескую пехоту, был под­бит и расстрелял все снаряды. Когда враги подползли, к нему, чтобы живым захватить танкистов, три парня вышли из танка, У каждого оставался последний патрон, подняли оружие к вискам — и не сдались в плен. Слава им, гордым бойцам, бе­регущим честь Родины и армии!

Летчик-истребитель рассказывал мне: «Как рой пчел,— так вертелись вокруг меня самолеты противника. Шея заболела крутить головой. Азарт такой, что кричу во все горло. Сбил троих, ищу прицепиться к четвертому. Сверху то небо, то земля, солнце то справа, то слева: кувыркаюсь, пикирую, лезу вверх, беру на прицел одного, а из-под меня выносится истре­битель, повис на тысячную секунду перед моим носом,— вижу лицо человека, сильное, бородатое, в глазах ненавистьи моль­ба о пощаде... Он кувырнулся и задымил. Вдруг у меня нога не действует, будто отсидел,— значит, ранена. Потом в плечо стукнуло. И пулеметная лента вся, стрелять нечем. Начинаю уходить — повисла левая рука. А до аэродрома далеко. Толь­ко бы, думаю, в глазах не начало темнеть от потери крови! Все-таки задернуло мне глаза пленкой, но я уже садился на аэрод­ром, без шасси, на пузо».

Вот уж больше полвека я вижу мою Родину и ее борьбу за свободу, в ее удивительных изменениях. Я помню мертвую ти­шину Александра Третьего, бедную деревню с ометами, соло­менными крышами и ветлами на берегу степной речонки. Вглядываюсь в прошлое, и в памяти встают умные, чистые, не­торопливые люди, берегущие свое достоинство. Вот отец моего товарища по детским играм — Александр Сизов, красавец с курчавой русской бородкой, силач. Когда в праздник в деревне на сугробах начинался бой — конец шел на конец,— Сизов ве­селыми глазами поглядывал в окошечко, выходил и стоял в воротах, а когда уж очень просили его подсобить, натягивал го­лицы и шутя валил всю стену; в тощем нагольном полушубке, обмотав шею шарфом, он сто верст шатал в метель за возом пшеницы, везя в город весь свой скудный годовой доход. Сего­дня внук его, наверно, кидается, как злой сокол, на гитлеров­ские бомбардировщики.

Я помню, в избе с теплой печью, где у ткацкого станка си­дит молодая, в углу на соломе спит теленок, огороженный дос­кой, мы, дети, собравшись за столом на лавках, слушаем высо­кого, похожего на коня старика с вытекшим глазом: он расска­зывает нам волшебные сказки. Он побирается, ходит по дерев­ням и ночует, где пустят. Молодая за станком говорит ему ти­хо: «Что ты все страшное да страшное, расскажи веселую...». «Не знаю веселую, дорогая моя, не слыхал, не видал...—И од­ним страшным глазом он глядит на нас: — Вот они разве уви­дят, услышат веселое-то...»

Я помню четырнадцатый год, когда миллионы людей полу­чили оружие в свои руки. Сибирские корпуса прямо из ва­гонов кидались в штыковой бой, и не было в ту войну ничего страшнее русских штыковых атак.

Прошло двадцать пять лет. От океана до океана зашумели золотом колхозные нивы, зацвели сады, и запушился хлопок там, где еще недавно лишь веял мертвый песок. Задымили де­сятки тысяч фабрик и заводов. Тот же, быть может, внук Але­ксандра Сизова, такой же богатырь, пошел под землей воро­чать, как титан, один сотни тонн угля за смену. Тысячетонные молоты, сотрясая землю, начали ковать оружие Красной Армии — армии освобожденного народа, армии свободы, армии-защитницы на земле мира, высшей культуры, расцвета и сча­стья.

Это моя Родина, моя родная земля, мое Отечество,— и в жизни нет горячее, глубже и священнее чувства, чем любовь к тебе...

В. ВАСИЛЕВСКАЯ

В ХАТЕ

— Бабка! Бабка!

Анисья подняла полуслепые глаза. Из-за плетня ее звала Наталка.

• Чего?
  
• Можно зайти к вам на минутку?
  
• Нешто нет? Заходи, коли надо! — ворчливо сказала Анисья.
  

Ох, как грело солнце! Казалось, наконец-то прогреются за­стывшие, изболевшиеся кости. Доброе, милостивое июльское солнце. Только бы дождя не было. Дождь — это хуже всего. В дождь ломит, стреляет в костях, пухнут суставы, трудно шаг ступить. Другое дело, когда светит солнце, да еще так, как сейчас. Ласковое, июльское, золотым потоком льющееся на землю!

• Бабка!
  
• Чего тебе?
  
• Вы слышите, что я говорю?
  

— Чего ж тут не слышать... Слышу,— равнодушно сказала Анисья.— «Вечно какие-то дела... Оставили бы старуху в по­кое. Ей уж ничего не нужно от жизни, только бы немного по­коя, только бы как-нибудь дождаться смерти».

— Бабка ,— настаивала Наталка,—посмотрите на меня. Старуха неохотно подняла тяжелые веки. Туманные словно подернутые пленкой глаза глянули на девушку.

— Бабка, фашисты идут.

Анисья пожала плечами. Она слышала это уже несколько Дней. Они идут. Ну и что же? Небось, дадут спокойно поме­реть такой старой рухляди, как она. Идут так идут. Немцы — это слово было таким далеким и, собственно ничего не озна­чало. Важнее то, что вот греет солнце и расплывается мягкое тепло по ноющим костям. Немцы - о них пусть молодые дума­ют. Ей-то, старухе, что...

— Бабка, мы уходим в лес.

— А идите,— пробормотала Анисья,—мне-то что?.. Я в лес не пойду.

Наталка нетерпеливо схватила ее за руку.

• А ты не хватай... Больно... Смотри, какая...
  
• Бабка, бабка, послушайте минутку!
  
• Я слушаю...
  
• Вы меня слышите?
  
• Слышу.
  
• Бабка, мы все уходим в лес, и отец, и я, и все, все!
  

• Ну и идите... Так и надо. Раз немцы... то в лес, а я тут погреюсь на солнышке...
  

• Бабка, у нас в саду два красноармейца.
  
• Кто?
  
• Два красноармейца, понимаете?
  

• Понимаю... мне что?..
  

Девушка с отчаянием тряхнула ее за плечо.

• Бабка, не спите! Не спите!
  
• Я не сплю... Так, чуточку дремлется...
  

— Бабка, слушайте, у нас в саду, в том шалаше, за сливами, два красноармейца!

— Ну так что? Понравился тебе который, что ли?
Наталка вздохнула. Она присела на корточки и, глядя в

бледные, подернутые бельмом глаза, громко, выразительно го­ворила:

• Бабка, у нас два красноармейца. Раненые. Их нельзя взять с собой. Они лежат, их нельзя шевелить. Понимаете?
  
• Понимаю... На солнышко бы их...
  
• Бабка, они тяжелораненые, понимаете? Мы все уходим в лес. А фашисты вот-вот подойдут... Бабка, им надо воды по­дать, походить за ними, понимаете?
  
• Чего ж тут не понять?
  
• А сможете вы?
  
• Почему не смочь? Если солнышко, косточки не болят, смогу...
  
• Знаете, где у нас шалаш?
  
• Знаю, как не знать...
  
• Так зайдете к ним?
  
• Зайду, зайду...
  
• Да только так, чтоб фашисты не заметили...
  
• Не заметят, нет... Чего им за старой бабой ходить? А я помаленьку за сливы, за сливы...
  
• Не забудете, бабка?
  
• Зачем забывать... Двое, говоришь. Воды им на­до, постель поправить или еще что... Поесть отнести. А то как же?..
  

Девушка обрадовалась.

— Да, да бабушка. Пока-то они и не едят, бедняги. Но дня через два, может, и получшает...

• Уж я присмотрю... Хлеба снесу или еще чего... Я уж присмотрю.
  

• Когда пойдете?
  

• Я и сейчас пойду и потом... Ты уж там будь спокойна, будь спокойна.
  

— Не забудете?
Старуха возмутилась:

— Ты что? Раз бабка Анисья сказала, значит, сделает. А ты что думаешь? Что бабка Анисья уж такая рухлядь, что никуда? Нет... Пока солнышко, так и я еще кое-чего могу...

Наталка погладила морщинистую, дрожащую руку.

• Ну, так будьте здоровы, бабка. Я так думаю, что скоро мы обратно в деревню... а теперь пока что надо спрятаться. Мы их из лесу клевать будем.
  
• Это правильно,— бормотала старуха.— Из лесу... Не бойся, придешь, все будет как надо... Уж я о твоих парнях не забуду...
  

От плетня раздался зов:

• Ната-алка! Где это ты? Наталка!
  
• Иду, отец, иду!
  

И замелькали босые ноги. Анисья покачала головой.

— Вот коза!.. Ну, старая, поглядим, где там эти двое...
Она тяжело приподнялась. Трудней всего было встать. Но

раз выпрямившись, больные ноги шли уже сами. Опираясь на палку, она медленно брела по саду. Полуослепшие глаза вы­сматривали в солнечном блеске знакомые тропинки. Она зна­ла их наизусть. Здесь, на этом клочке земли, она прожила — сколько же это лет? Девяносто? Девяносто один?..

— Нет, не вспомнишь, годы перепутались, столько их на­бралось.

Она обошла кругом, вошла в соседский сад, Сливы росли в углу за грядами подсолнуха, за коноплей, за чащей малино­вых кустов. Шалаш маленький, крытый соломой, забросанный ветками. Она нащупала вход.

— И не найдешь... Так спрятали, что и не найдешь...

На соломе лежало двое раненых. Старуха присела на кор­точки и рассматривала их.

— Ишь, сопляки еще...

Один из раненых очнулся от лихорадочного забытья, поднял перевязанную голову.

• Кто здесь?
  
• Тише, тише... Бабка Анисья пришла... Ты лежи, лежи спокойно...
  
• Воды...
  
• Воды?.. Принесу и воды, голубок, а как же, всего при­несу...
  

Она сама не знала, откуда взялись силы. Нудная боль в ногах прекратилась. Анисья не помнила о ней. Она начерпала воды из колодца, налила в кувшин и снова отправилась в сад, под сливы.

— Пей, пей, голубок... Вода хорошая, холодная, из нашего
колодца. Ты пей... Это само здоровье, такая вода.

Другой раненый метался в жару. Она намочила тряпку и положила ему на пылающий лоб.

— Вот и пригодилась старуха... А Наталка все на меня да на меня... Понимаете да понимаете... Чего тут не понять? Боль­ному воды надо, известное дело... А ты, голубок, лежи спокой­но... Вот полежишь денек-другой, и легче будет.

Она поставила кувшин около раненых и засеменила к себе. Тут она снова уселась на пороге и сразу задремала, утомлен­ная хлопотами. Сквозь сон она чувствовала, как жужжат сон­ные, ленивые мухи, как греет солнце, как оно сладостным теп­лом разливается по телу. Ее разбудила вечерняя прохлада. Она с усилием засеменила к раненым и снова вернулась к себе.

— Вот и день прошел... А завтра опять погода ясная будет!

Но завтрашний день принес не только ясную погоду. Утром во двор вошли трое. Бабка Анисья их не испугалась. Что ей немцы? Ей, может, несколько дней осталось до смерти, до той самой смерти, что никак не приходила.

Она спокойно ждала, вслушиваясь в жесткие звуки чужой речи. Пусть болтают. Все равно ничего не поймешь.

Они кричали на нее, она только добродушно усмехалась, стараясь получше рассмотреть их. Да, их было трое, молоко­сосы, не старше тех, которые лежат в шалаше, в углу соседско­го сада. Она подумала: хватит ли там воды в кувшине? Хоть бы уж эти ушли с богом, надо бы заглянуть к тем. Потихонь­ку, потихоньку, чтоб никто не заметил... Кто там станет приме­чать за старухой, которая едва бредет?

Покричали-покричали и ушли. Анисья думала, что на том и конец. Но не успела подеяться с порога, как их привалило полный двор.

— Твоя хата?

Она заслонила рукой глаза от солнца. Кто-то говорил по-украински— родная речь, только немного жесткая и хриплая. Понимать она все понимала. Ей только не хотелось разговари­вать: кто их разберет, что за люди!

Но офицер напирал:

— Говори, твоя хата?

Анисья поправила сползавший с седых волос платок. На миг задумалась.

— Моя... А что?

Офицеры совещались между собой. Анисью злило, что они заслонили от нее солнце, и она сердито заворчала под кос.

— Что?

• Ничего... Я так... — Открывай хату.
  
• Да ведь открыта,—удивилась Анисья.
  

— Открывай, когда тебе говорят!—крикнул переводчик.
Медленно, кряхтя, тяжело опираясь на палку, она подня­
лась и вошла в хату. Офицеры за ней.

• Тесно, духота,— поморщился старший.
  

• Можно открыть окно,—рванулся кто-то из младших и толкнул маленькое оконце. Оно с шумом распахнулось в еще прохладный от утренней росы тенистый сад.
  

— Спроси ее, где люди из деревни,— приказал старший.
Анисья стояла, опираясь на свою палку, и водила глазами

по толпе чужих людей.

• А я ж знаю?— пожала она плечами на вопрос перевод­чика.— Я старая, по деревне не хожу...
  
• Ты одна в хате?
  
• Одна... Уж десять годов, как одна...
  

Ее оставили в покое. Громко разговаривая о чем-то, они расселись на лавке, на кровати. Переждав минутку, она дви­нулась к двери. Чья-то тяжелая рука упала на ее плечо и дер­нула ее назад. Она поняла, что ее задерживают в хате. Старший долго разговаривал с переводчиком.

— А вы присматривайте. Слепая, старая, а черт ее знает, что там, в сущности... Оглянуться не успехе, как она наведет

на нас кого-нибудь... Я настоятельно предлагаю не выпускать ее из хаты, ни на минуту не спускать с нее глаз, ни на минуту...

Когда переводчик объяснил ей, что она должна сидеть дома; Анисья несколько раз послушно кивнула головой. Ей-то что? Дома так дома...

Она взобралась на печку и задремала. В хате громко раз­говаривали, раскладывали по столу карты, ссорились, свиста­ли, топали подкованными сапогами. Это ей не мешало, она дремала. Жужжали мухи, скрипели двери, бегали солдаты. ;.Она слышала все это как сквозь туман, охваченная старческой дремотой.

Но к вечеру ее охватило беспокойство. Там, в притаившем­ся под сливами шалаше, наверно, уже кончилась вода в кув­шине. Хлопцы ждут и не могут дождаться бабки Анисьи. Они ведь ничего не знают. Подумают, забыла старуха, поленилась прийти...

Она совсем очнулась от дремоты и внимательно осмотрелась в хате. Их было тут полно, они толпились у дверей, толклись в сенях, у входа стоял часовой. Выйти незаметно нечего было и думать. Она, кряхтя, слезла с печки.

- Ты куда?

Словно из под ног вырос переводчик. Она сердито оттолкнула палкой его руку.

Смотрите, какой... По своей нужде иду. Понятно?

Тот отступил, но, выйдя, она заметила, что он идет за ней по пятам. Она пожала плечами.

— Вот еще, старой бабы испугались... Видно, хоть и ста­рая, а еще кое-что могу. Ну, стерегите, стерегите...

Она вернулась в хату, влезла на печку. Но беспокойство за тех двоих угнетало ее все сильней.

«Вот Наташа, та бы, может, и ухитрилась выскочить.. А мне, старой... Что ж, голубки, если мне и за своей нуждой не дают выйти, лазят вслед, словно невесть что, так как же мне быть-то? Как же быть?..»

Она долго, тяжело вздыхая, ворочалась на своей под­стилке.

А когда пришел сон, ей снились те двое. Они просили воды, громко кричали о воде в своем шалаше, а воды не было. Они звали ее, бабку Анисью, а бабка Анисья не приходила. Пере­вязка на голове у одного сдвинулась, и некому было попра­вить. Они жаловались Наташе, что бабка Анисья не сдержала слова. И Наташа грозила бабке пальцем и что-то долго и строго говорила, так, что старые глаза налились слезами. Ох, как громко кричали те двое, как громко требовали воды. Так громко, что Анисья проснулась. И сразу почувствовала: что-то неладно. Она взглянула с печки, и ей показалось, что сон про­должается.

Офицеры сидели за столом на табуретах, на кровати. А пе­ред ними стояли, поддерживаемые солдатами те двое, из ша­лаша под сливами. Бабке Анисье показалось, что с ее глаз вдруг спало годами нараставшее бельмо. Она увидела отчет­ливо, как уж давно не видела,— повязка на голове, повязки на ногах, на руке. Молодые лица, поросшие темной, давно не бритой щетиной. Глаза горели лихорадочным блеском. Анисья приподнялась на печке, крепко стиснула пальцы, чтобы не крикнуть.

За столом, по самой середине, сидел старший. Он качался на стуле, и огромная, чудовищная тень колебалась на стене в такт его движений. Керосиновая лампа светила снизу, и гла­за старшего исчезали в черной тени глубоких глазниц. Пере­водчик стоял у стола возле раненых. Старший бросал вопрос, и переводчик быстро, жестко, хриплым голосом, повторял его.

— Какой части?

Бабка Анисья слышала ясно. Словно разорвался туман, который годами затыкал ее уши. Слова доносились отчетливо, как никогда за многие-многие годы. Переводчик спрашивал, старательно выговаривая слова, как бы опасаясь, что те не поймут.

— Какой части?

Анисья даже здесь, на печке, слышала тяжелое дыхание раненых. Они ловили запекавшимися губами воздух, тяжко

дышали. Они шатались, и руки гитлеровских солдат грубо и крепко поддерживали их.

— Какой части?

Они не отвечали. Старший сердито грохнул кулаком по столу.

— Скажите им, что я церемониться не стану, понятно? Скажите, что я им советую говорить, от души советую! Ска­жите, что у меня на таких, как они, есть средства. Спрашивай­те: какой части, когда здесь стояли, откуда пришли, где армия, где население деревни, в каких боях принимали участие? Все! Спрашивайте!

Анисья чувствовала, как колотится ее сердце. Оно билось так сильно, как не билось долгие годы, и старуха подумала, что, пожалуй, и у стола слышен грохот, разрывающий ее грудь. Но никто не смотрел на печку. Все глаза были устремлены на тех двоих, что, пошатываясь, стояли перед столом.

— Какой части?

Раненый в голову перевел дыхание. Бабка Анисья, вся дро­жа, ожидала.

• Не скажу.
  
• А ну, Ганс, помоги ему. У него слова не пролазят сквозь зубы, помоги-ка.
  

Солдат замахнулся и ударил раненого кулаком по лицу. Голова в грязной, пропитанной кровью повязке бессильно кач­нулась назад. Но раненый, напрягая волю, снова выпря­мился.

• Не скажу.
  
• Где армия?
  
• Не знаю.
  
• Ганс, напомни-ка ему, ты только ему напомни. Бедняж­ка, видно, забыл... Но мы ему напомним, ах, как напомним...
  

Удар в скулу. Второй, третий. Кровавые пятна выступили на повязке. Анисья подавила рвущийся из горла крик.

• Где люди из деревни?
  
• Не знаю... Я никого не видел,— хрипел раненый. Старший гневно смял лежащие перед ним бумаги.
  

— Ганс, он не видел... Понимаешь, он не видел... Ну-ка, помоги ему увидеть. Понимаешь, так помоги, чтобы он, наконец, увидел...

Раненый упал. Анисья приподнялась. Нет, этого не может быть, старые глаза обманывают! Солдат вытащил штык. Двое сели на лежащего. Осторожным, точно рассчитанным движе­нием солдат воткнул штык в левый глаз раненого. Раздался нечеловеческий крик и тут же, задушенный, умолк.

— Где армия?

— Не знаю... не скажу... Ничего не скажу, — с усилием прохрипел раненый. Кровь текла из глазницы, хлестала изо рта. Старший, встав из-за стола, наклонился над умирающим.

На его лице выразилось что-то вроде любопытства. Он ткнул носком сапога неподвижное тело.

— Спросите его еще раз: будет говорить или нет?
Переводчик низко наклонился над лежащим. Бабка Анисья

услышала клокотание крови в горле раненого. И сквозь этот страшный звук со стоном, с усилием прорвались слова:

• Чуешь, сурмы заграли...
  
• Что, что? — заинтересовался старший.—Что он говорит?
  
• Ничего...
  
• Как ничего? Он сказал что-то?
  
• Что-то бессвязное...
  
• Прикончить,— сказал старший. Солдат нацелился штыком.
  

— Не тут! — заорал старший.— Убрать из хаты'

Солдат, взяв под мышки неподвижное тело, потащил его к порогу. Анисья видела, как тащатся по полу бессильные ноги, как струйка крови проводит след по всей хате.

Она сидела, придерживая руками сердце. По стенам пля­сали черные тени, стучали кованые сапоги. Перед столом стоял теперь другой. Он покачивался в руках поддерживающих его солдат. Старший снова сел за стол.

— Следующий! Спрашивайте.

Анисья торопливо спрятала голову под одеяло. Она заты­кала пальцами уши, чтобы не слышать. Зажимала ладонями глаза, чтобы не видеть. Со стоном проклинала свою жизнь, которая тянулась девяносто, девяносто с лишним лет, чтобы дойти до этой ночи. До этой ночи! Она проклинала свои глаза, что не ослепли вовремя, не затянулись сплошь бельмом, что увидели! Проклинала свои уши, что не оглохли вовремя, что могли это слышать!

Сквозь одеяло до старых ушей доносились стоны и.отчаян­ный, монотонный, все один и тот же крик:

— Не знаю! Не скажу!

И, наконец, тишина. Она долго не решалась выглянуть из-за одеяла. Наконец высунула голову. Те, по-видимому, собира­лись спать, расстегивали пояса, снимали сапоги. Закрыли окна ставнями. Задвинули засов у дверей. Перед домом расположи­лись лагерем солдаты, за дверями ходил часовой, но офицеры, видно, никому и ничего не доверяли. Старший сам осмотрел и попробовал засов у дверей. Проверил ставни. И сам подо­шел к печке посмотреть, спит ли там старуха.

Анисья поспешно закрыла глаза, стараясь дышать ровно, спокойно.

Лампа погасла. Анисья чувствовала, как у нее деревенеют руки и ноги, как они становятся тяжелей свинца.

Она ждала. Время тянулось медленно, страшно медленно. В черном мраке хаты секунды растягивались в вечность. Время остановилось. Руки и ноги Анисьи окоченели, пот ледяными каплями покрывал лоб и спину. Все равно, она должна это сделать!

Кто-то уже храпел. Анисья бесшумно приподнялась на печ­ке. Ей показалось, что ее видно в темноте, что слышно каждое ее движение. Но те спали. Со всех сторон неслись сопение и храп. Они лежат вповалку на постланной на полу соломе. Старший спал на кровати. Она спустила с печки одну ногу. Подождала. Никто не шевельнулся. Другую ногу — ничего. Тихонько, осторожно она слезла с печки. Только не разбудило бы их ее сердце, которое словно в набат бьет... Но нет, они спали. Спали глубоким, крепким, тяжелым сном усталых лю­дей. Анисья, шаря руками в темноте, подошла к дверям. Сдер­живая дыхание, еще раз повернула ключ и вынула его из зам­ка. Глубже воткнула затычки в ставни. Она сама не знала, откуда взялось столько сил в ее дрожащих, опухших руках. Дверь была заперта крепко. Крепко заперты окна. Никто не по­мешает спать, никто не проникнет в хату, никто не потревожит сон господ офицеров...

Она переждала. Пошарила под лавкой. Да, бутылка была на своем месте. Полная бутылка. Как раз недавно Наташа принесла из лавки и поставила туда. Полную бутылку.

Анисья вытащила пробку. Бесшумно наклонилась над кро­ватью и медленно, осторожно налила керосину на солому — там, где лежали ноги старшего. Отступила на шаг и медленно, осторожно полила керосином пол, где лежали офицеры. И на пороге и всюду.

Доски пола сухи, как солома, ведь сколько лет стояла ха­та! Ах, да! Солома... Она старательно окропила и подстилку.

Дрожащими пальцами поискала на шестке спичек. Были ведь и спички. А как же? Лежат на своем месте...

Накинув на голову одеяло, она потерла под ним спичкой о коробок. Вспышка, показалось ей, прозвучала громче выстре­ла. Но в хате все было тихо. Мерно храпели, спали тяжким сном утомленные люди. Она поднесла горящую спичку к со­доме и уже не могла подняться. Быстрый огонек пополз по соломе, скользнул, как змея, между соломинками, разлился всюду, как вода, взметнулся вверх.

Анисья, не отрываясь, глядела на огонь. Она не почувство­вала, как загорелась ее намокшая в керосине юбка.

Когда с криком вскочил первый из спящих, хата горела все­пожирающим, быстрым, несущимся вверх пламенем. Запляса­ли по стенам черные тени. Раздались вопли. Кто-то отчаянно ломился в дверь.

Бабка Анисья поднялась, но ноги не слушались ее. Она Упала лицом в пламя, успев вспомнить, что двери и окна за­перты, заперты крепко. Она не чувствовала боли и улыбнулась от мысли, что никому не удастся открыть ни окон, ни дверей.


ТЯЖЕЛАЯ РУКА

На рассвете в блиндаж командира явился боец Тихонов, только что вернувшийся из разведки.

Широкоплечий, чуть сутулый, с усталым лицом и кроткими голубыми глазами, Тихонов виновато теребил у себя на груди мокрый, грязный ватник и глухо говорил:

— Не получается у меня, товарищ командир, с «языком». Подход потерял. Уж я, знаете, и ватничком приклад обвернул, чтоб поаккуратнее вышло. А нагнулся я после к часовому,— каска у него вместе с башкой в плечи въехала. Рука тяжелая стала. Как вспомню ту девочку, так вот — конец, заходится душа. Ну вот, и пришлось забраковать.

Тихонов сокрушенно развел своими большими руками.

— Подождите,— сердито перебил его командир.— Вам же
было задание «языка» добыть. А вы тут о девочке какой-то...

Тихонов переступил с ноги на ногу и сипло объяснил:

— Я же вам уже докладывал. Она совсем дите, а они надругались до смерти. Она еще дышала, когда я в сарай зашел.

И вдруг, выпрямившись, Тихонов решительно заявил:

• Так что, товарищ командир, для добычи «языка» я те­перь человек испорченный. Как увижу, хочу себя в руки взять. Осторожнее как-нибудь обойтись. Не выходит. Второй мне сегодня на рассвете попался. И, кажется, ничего себе, упитан­ный. На ощупь, видать, из оберов. Сцапал я его тихо, подержал только для того, чтоб шуму он не поднял. И пока оглянулся по сторонам, не нарушил ли спокойствие, разжал руки. А он уже никуда не годится.
  

• Значит, не выполнили задание?
  

Тихонов вытянулся, насколько позволяла ему низкая бревен­чатая кровля блиндажа, тяжело задышал и снова скорбно произнес:

— Товарищ командир, да что же я могу сделать? Наклонился я к ней, к малютке. Думаю, унесу ее, может, еще выживет. А она, деточка, думала, что я тоже... Вцепилась в мою руку зубками и так отошла, пока я ее, значит, нес.

Задохнувшись, Тихонов не мог продолжать. Со стен блин­дажа мерно капала вода.

— Ну что ж, идите,—сказал командир. Тихонов поколебался, потом, неловко повернувшись в узком проходе, вышел. Но через минуту он зашел снова.

— Товарищ командир,— сказал он извиняющимся голосом,— я вам забыл доложить. Одного я принес все-таки.

— Ну, где же он? Ведите сюда,— обрадовался командир.
Тихонов потупился, потом нерешительно произнес:

— Он сейчас у доктора находится. Я его прямо к нему доставил. Если очнется, вполне сойдет.

Командир сел на нары и, пристально глядя на разведчика, спросил:

— Ну что же мне теперь с вами делать, товарищ Тихонов? Придется вас снова в стрелковую роту отправить.

Лицо Тихонова расплылось в широкую, добродушную улыб­ку. Сделав шаг к командиру, он с благодарным воодушевле­нием заявил:

• Правильное решение будет, товарищ командир. Там я успокоюсь маленько,— и тихо добавил: —и если я там какому гаду лишнюю шишку набью, меня за это никто винить не ста­нет. Там развернуться человеку есть где. Потом, если прикаже­те, снова в разведку вернусь. А сейчас не могу. Не будет у меня аккуратности в работе. Сердце горит.— И Тихонов зате­ребил у себя на груди ватник, которым он так предусмотри­тельно сегодня для аккуратности обвертывал приклад винтовки.
  
• Разрешите идти? — спросил Тихонов.
  
• Идите,— сказал командир и, взяв телефонную трубку, стал вызывать санбат в надежде на то, что «язык», доставлен­ный Тихоновым, еще на что-нибудь сгодится.
  

П. ЛИДОВ

СТОЙКОСТЬ

1. На военных дорогах

Вы выезжаете из большого города и мчитесь по широкой магистрали, ведущей на запад. В сторону фронта движутся колонны грузовиков со снарядами, бомбами и патронами. Тан­ки, тракторы, везущие дальнобойные пушки, оглашают воздух ревом моторов и лязгом гусениц. Страна в изобилии шлет на фронт все, что требуется для победы.

В этом непрерывном движении тысяч машин выражена неисчерпаемая индустриальная мощь страны. Наши силы возрастают с каждым днем войны.

Однако сила наша не только в количестве двигателей и вооружения, она также и в разумном, бережном использова­нии боевой техники, в возрастающей с каждым днем организо­ванности и порядке на войне.

От большого города до самых передовых позиций на доро­гах царит железная дисциплина в движении. Даже там, где непрерывно гремит канонада и куда долетают неприятельские снаряды, вы то и дело встречаете знакомую подтянутую фигуру красноармейца-регулировщика с повязкой на рукаве. Зави­дев машину, он выходит из своего укрытия, чтобы четким взмахом флажка указать путь и отдать проезжающим воинское приветствие.

Повсюду у дороги расставлены предостерегающие водителя надписи: «Днем — 40 километров, ночью — 20 километров» и т. д. Контрольно-пропускные пункты проверяют документы, подтверждающие, что машина закреплена за ее водителем. Шофер отвечает за свою машину перед командиром, перед страной.

На определенном расстоянии друг от друга расположены заправочные и ремонтно-технические станции. Всюду идет по­чинка и подсыпка дорожного полотна. Нигде теперь не увидишь у дороги разбитой или оставленной без помощи и присмотра машины.

Будьте уверены: все машины в исправности дойдут до фронта и вовремя доставят частям оружие, боеприпасы и пищу.

2. Избушка у ручья

На берегу ручья, немного в стороне от пустующей деревни, стояла избушка. Возле нее — десятка два красноармейцев. Они сидели на траве у дверей, будто ожидая своей очереди, чтобы войти внутрь. Но что за очередь может быть на позициях в пяти километрах от противника! Все стало понятно, когда на пороге появился взлохмаченный, раскрасневшийся человек в нательном белье. Это была баня!

Наутро мы проезжали снова через ту же деревню. Ночью она подверглась артиллерийскому обстрелу. Выгон вокруг из­бушки был изрыт свежими воронками. Но баня была цела, тру­ба дымилась, и новые люди ждали у дверей своей очереди, чтобы, поддав на каменку, славно попариться пахучим бе­резовым веником, переменить белье и вернуться потом в окопы.

Наблюдая эту картинку фронтового быта, можно с уверен­ностью сказать, что находишься в расположении войск не толь­ко хорошо организованных, но и обстрелянных, вжившихся в войну.

Люди воюют, сидят в окопах, бросаются в атаки, но не за­бывают и сходить в баню, попариться, переменить белье. Это порядок. А без порядка не может быть победы,


3. Конец военным прогулкам

В те дни, когда гитлеровцы, использовав внезапность нападения, довольно быстро продвигались по советской территории, они были еще верны своим старым привычкам. Вовремя зав­тракали, вовремя обедали, в обеденные часы вражеские само­леты не появлялись в воздухе, а в часы сна прекращалась перестрелка.

Гитлеровцы, взятые в плен под Ярцевом, Ельней и Духовщиной, с сожалением вспоминают об этих давно минувших днях. Теперь они уже поняли, что война в России вовсе не по­хожа на предыдущие военные прогулки. Все привычки их полетели вверх тормашками. Какие тут к черту обеды и отдых, когда кухни и склады взлетают на воздух, а русские снаряды заставляют считать минуты, оставшиеся до вечного успокоения!

Офицерам сейчас все чаще приходится задумываться над тем, как бы удержать солдат, чтобы те не разбежались от огня советской артиллерии и самолетов. Они усиливают поли­цейский карательный аппарат в частях, они располагают свои траншеи так, чтобы единственный ход сообщения, ведущий в тыл, -приходился возле командира роты. Зачастую только таким образом ротному удается удержать людей в траншее.

Обер-ефрейтора 84-го пехотного полка 8-й дивизии Вернера Гольдкамла только что взяли в плен. Он давно не брит и не мыт. Лицо его, уши и шея покрыты толстым, плотным слоем пыли.

• Почему вы так грязны? — спрашиваем пленного.
  
• Мы не умывались уже восемь дней и три дня не ели. Ваши снаряды не позволяли ни, на минуту поднять голову.
  

4. Страшная тишина

Немало средств выработали советские войска для борьбы с широко практикуемыми вражескими танковыми прорывами. Наши части отрезают пресловутые «клинья» гитлеровских тан­ков от следующей за ними пехоты. Танки забрасывают зажи­гательными бутылками. Есть еще одно могучее средство в борьбе с танками. И все чаще и чаще мы наблюдаем его в действии.

Ничто так не нервирует господ фашистских танкистов, как тишина.

Вот они прорвали передний край обороны. Они ждут пани­ки, беспорядочной стрельбы, смятения. Но странно: советская пехота не стреляет и не бежит. Она спокойно сидит в окопах — команды стрелять не было. Танки надо заманить вглубь.

Очень странно! Танки идут дальше. Вот здесь у русских должны быть противотанковые пушки. Но артиллеристы по­лучили приказ пропустить головные танки, чтобы потом отре­зать их от главных сил и уничтожить.

— Доннерветтер? Почему они не стреляют, почему так ти­хо, черт побери?

С величайшим спокойствием и выдержкой пропускают бойцы мимо себя вражеские танки. Никому и в голову не при­ходит считать себя обойденным, отрезанным. Наоборот. «Мы теперь в тылу у вражеских танков,— говорят бойцы.— Мы их отрежем».

И гитлеровцы часто не выдерживают этой своего рода «психической» обороты. Они не выдерживают этой тишины, нашего спокойствия и организованности. Не дожидаясь, пока их отрежут и уничтожат, они меняют курс, снижают темп продвижения и этим лишь ускоряют свою неизбежную гибель. Выбрав наиболее выгодный момент, наши части организован­ными, совместными действиями пехоты, артиллерии и танков уничтожают их.

Большое дело — порядок на войне. Он помогает побеждать. Он свидетельствует о том, что в ходе войны возрастают не только материально-технические ресурсы нашей армии, но и ее духовные силы, презрение к опасности, стойкость, сопротивляе­мость.


В. СТАВСКИИ

ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭКИПАЖ

Вправо от гулкого асфальтированного шоссе, всего метрах в ста, чернеет небольшая еловая рощица — узкий мысок угрю­мого лесного массива.

Рощица как рощица. И ни от шоссе, ни от большой дерев­ни, что седлает шоссе, не видно, что среди елок стоит стальная громадина нашего танка. Зато от него очень хорошо видны и поляны и опушки леса по обе стороны шоссе. А само шоссе — вот оно, стремительно метнувшись в лощинку, взлетает на бу­гор и исчезает за низкой линией горизонта, всего метрах в восьмистах от танка. Там — враги, оттуда в любое мгновение могут выскочить фашистские танки.

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля...—


запевает башенный стрелок Алексей Патаев и умолкает: на плечо его строго легла рука командира танка замполит-рука Седлецкого. И оба они и еще двое — механик-водитель Георгий Панасов и стрелок-радист Михаил Халецкий — настороженно прислушиваются. Издалека слышен гул моторов.

Танк уже второй день стоит здесь в засаде. Вчера другой танк ушел. Его командир сказал Седлецкому:

• В моей машине неисправности, надо на ремонт.
  
• Езжай, я буду здесь!
  

Гул моторов нарастает. Седлецкий осматривает в опти-ческий прибор всю округу. С невыразимой ясностью вхо-дят в сознание и деревянные дома деревни, и опушенные серебристым инеем березы, и тревожно-поспешное движение на шоссе...

— Бомбардировщики! — вскрикивает Халецкий. В звонкой синеве неба восемнадцать фашистских бомбардировщиков разворачиваются над деревней, образуя огромный ревущий круг. Один за другим они пикируют, набирают высоту, вновь пикируют и вновь поднимаются вверх. Земля гневно вздрагивает от ударов бомб. Над деревушкой вздымаются каштаново-огненные столбы разрывов.

Руки Седлецкого застывают на механизме пушки. Крепкое слово срывается у него:

— Падло проклятое!

Он переглядывается с товарищами. И в их глазах то же неистребимая и бесконечная ненависть к врагу. Этот молчали­вый и такой красноречивый разговор четырех танкистов еще крепче сплачивает их.

Лишь вчера они встретились в своем батальоне. Вчера при-няли эту боевую машину. И тотчас же, по приказу, заняли здесь оборону. За эти часы напряженного ожидания каждый из них уже успел рассказать про себя, про свою жизнь, про борьбу с фашистами.

У каждого сильно бьется сердце советского патриота. У каждого свой смертельный счет с заклятым врагом — за Родину, за родные дома, за близких. И каждый удар враже­ской авиабомбы, каждый разрыв вражеского снаряда лишь увеличивают этот смертельный счет...

Смолк вдали гул вражеских бомбардировщиков. Пылают дома и строения в деревне. Сизый дым клубится в морозном воздухе. Черные глаза Седлецкого подергиваются влажным туманцем. Ох, и далеко же родной Котовск, что близ Днестра, на Молдавии. Там в грозный восемнадцатый год родился в семье бойца-котовца Владимир Седлецкий. Рос сиротой. Батрачил у куркулей до 29-го года. Потом был рабочим. В 1937 го­ду вступил в комсомол и вскоре стал трактористом. Пере уходом в армию в 1939 году Владимир Седлецкий руководи тракторе ой бригадой в МТС имени Котовского.

Какая это была жизнь! Любимая работа. Любимая семья Жена и сын Валя — ему сейчас уже три года. Где они? Что с ними?.. Украину топчут сапоги гитлеровских солдат, и ды пожаров стелется над матерью-Родиной.

— Та не буде по -вашему, лютые вороги! — одними гу­бами говорит Владимир Седлецкий. Смуглое лицо его сурово и гневно, в нитку сжались черные брови, пламенею глаза.

И снова настораживается он. Слух его ловит гудение са молетов, такое же, как и прежде. Стало быть, опять идут бом бардировщики. А после бомбежки обязательно пойдут танки в атаку. Так было под Ельней, под Рославлем. В памяти Седлецкого горячей чередой проносятся схватки, атаки. Три тан ка, восемь орудий, склад артиллерийских боеприпасов уничто-жены им в тех боях.

В пешем строю с двумя товарищами Седлецкий был окру жен гитлеровцами. Четыре автоматчика подбегали к ним. Двумя гранатами танкисты убили троих, а последнего расстрелял из наганов...

Грохочут разрывы, вздрагивает земля. И с елок сыплется иней. Прильнув к прибору, Седлецкий смотрит в сторону вра­га, на шоссе. Над линией горизонта возникает башня, пока­зывается танк. Затем возникает вторая башня.

• Механик-водитель! Завести машину! Движутся фашист­ские танки!
  

• Есть завести машину!
  

Твердая, опытная рука тотчас запускает мотор. По шоссе идут к деревне уже шесть танков. За ними —две колонны вра­жеской пехоты.

— Экипаж, к бою!

Седлецкий старательно и спокойно наводит перекрестие прицела на люк водителя переднего танка. Грохочет выстрел. .Передний танк, вздрогнув, останавливается, окутанный дымом от разрыва снаряда. Гитлеровцы, словно черные обезьяны, быстро вываливаются через боковые и башенные люки и пря­чутся за машину.

Снова гремит выстрел.

— Горит! — кричит механик-водитель.
Радист-стрелок ударяет из пулемета по пехоте. Солдаты в

панике разбегаются, падают. Живые хотят укрыться на опуш­ке леса. Но до нее — белоснежная поляна, а пулемет Халецкого хлещет и хлещет.

Над вторым вражеским танком вздымаются огромное пла­мя, зловеще-черные клубы дыма. Остальные машины разво­рачиваются, идут вправо и влево от дороги. Одна из них уже начинает стрелять. Вот вздрагивает наш танк, гудит броня. Седлецкий так же спокойно ловит в перекрестие лоб третьего танка. Механик-водитель громко докладывает:

• Товарищ командир, прямым попаданием фашистского снаряда разбит триплекс!
  
• Закрыть лючок, переменить триплекс!
  

Вот в перекрестии и третья цель. Опять выстрел, цель по­ражена.

И в ту же минуту удар по башне. Сами смыкаются на мгно­вение глаза. Живы? Да, все живы!

• Попало под башню. Разбило пулемет. Осколки зале­тели ко мне! — звонко докладывает радист-стрелок.
  
• Зацепило?
  
• Нет!
  
• Помогайте башенному стрелку!
  
• Есть помогать башенному стрелку!
  

Седлецкий стреляет по четвертому танку, и он загорается сразу, объятый яростным пламенем и смрадным дымом.

Пятый фашистский танк, развернувшись, удирает назад прямо по шоссе. Шестой танк удирает по-над опушкой леса, сминая молодые елочки.

Седлецкий стреляет по пятому танку, но тот успевает скрыться за бугром. Надо бить по шестому, но башня в эту сторону не вращается, пушка заклинилась.

Бой окончен. На шоссе и около него полыхают два гитле­ровских танка, угрюмо чернеют еще два — подбитых.

— И надо же ей было заклиниться! —негодует Седлецкий на пушку.

Механик-водитель докладывает, что пробит радиатор. А мо­жет быть, повреждено еще что-нибудь?

— Включи скорость.

Скорость включается. Танк послушно трогается с места. Маскировочные елочки падают. Седлецкий радостно улыбает­ся. Теперь скорее отремонтировать, привести в порядок ору­жие. Потом снова в бой.

В деревне он выскакивает из башенного люка. И. тотчас наводит полный порядок среди замешкавшихся артиллери­стов. Голос его звонок и властен. Ему беспрекословно подчи­няются. На него поглядывают с уважением и горделивой ра­достью.

В сумерках, озаренный отблесками пожаров, Владимир Седлецкий стоит около своего танка. Он совсем маленького роста, и смуглый пушок на верхней губе лишь подчеркивает его юность — яркую, боевую и победную, как вся наша жизнь.


Я. МАКАРЕНКО

ДЕВУШКА В ШИНЕЛИ

Одетая в серую походную шинель, туго затянутая в талии ремнем, обутая в тяжелые яловичные сапоги, она похожа на заправского военного. Светлые большие глаза смотрят строго и решительно. Открытое и прямое обветрееное лицо дышит внутренним спокойствием.

Фронтовая жизнь многое изменила в характере и внешнем облике медицинской сестры Елены Жаворонковой. Многочис­ленные пациенты ее сельского врачебного участка в Полесье, где она работала акушеркой, с трудом узнали бы в этом во­енном человеке свою комсомолку Лену. Разве только выдали бы ее русые непокорные волосы, выбивающиеся из-под пи­лотки, да почти никогда не сходящая с лица брызжущая мо­лодостью улыбка,

Боевое крещение Жаворонкова получила на одном из участков Западного фронта.

Шли первые дни боев. Группе медицинских работников было поручено эвакуировать из прифронтовой полосы госпи­таль. Лена работала не покладая рук. Враг ночью стал бом­бить госпиталь. Под градом свистящих осколков Жаворонкова бесстрашно перевязывала раненых, укладывала их с помощью подруг в машины.

В разгар боя во тьме Лена увидела лейтенанта с малень­кой девочкой на руках. На изорванной рубашке багровели пятна запекшейся крови. Сдерживая рыдания, лейтенант рас­сказал страшную быль. Проходя со своей частью через род­ную деревню, он зашел навестить семью. Но вместо дома увидел руины. Фугасная бомба до основания разворотила избу, похоронив под обломками жену, и сына, и обезумевшую от страха малолетнюю дочь.

Врачи и сестры прекратили на мгновение работу: их по­тряс рассказ лейтенанта.

Лейтенант подал сестре ничего ее понимающего ребенка и срывающимся голосом произнес:

— Клянусь тебе, дочь моя, я отплачу проклятым фашистам за твою мать, брата и всех убитых женщин и детей!

Слова лейтенанта прозвучали грозной клятвой и для Лены Жаворонковой. Превозмогая подступавшие к горлу спазмы, проглатывая слезы, она дала обет: честно и самоотверженно работать на фронте.

Сердце ее накалилось жгучей ненавистью к фашистским людоедам.

С тех пор прошло много времени. Но воспоминания той страшной ночи не стерлись. Они живы. Они заставляют чаще

биться сердце, крепче сжиматься руки. Они положили на лицо двадцатитрехлетней девушки еле заметные морщинки. Меди­цинская сестра Жаворонкова твердо выполняет свою клятву.

Дни на фронте идут грозные и напряженные. Вместе с ни­ми к сельской акушерке пришли опыт и сноровка, решитель­ность и умение действовать в любой обстановке. Боевые дела медсестры Лены Жаворонковой стали широко известны.

О простой девушке в серой шинели с любовью говорят на фронте и в тылу. Ее подвиг служит примером для тысяч ме­дицинских работников действующей армии. О ней взволно­ванно говорила в своем выступлении на женском антифашист­ском митинге в Москве прибывшая с фронта медсестра В. Со­коловская.

Чем же отличилась Лена Жаворонкова?

В районе города Ярцево фашисты высадили десант. Под прикрытием ночи гитлеровцы приблизились к полотну желез­ной дороги и начали обстреливать его из минометов. Движе­ние по железной дороге было прервано. Санитарный поезд с несколькими сотнями раненых, в котором ехала медсестра Жа­воронкова, оказался отрезанным.

Враги были совсем близко. Они заняли придорожный лес. В полночь, когда стрельба несколько утихла, большая часть раненых покинула эшелон и направилась в незанятые фаши­стами деревни. Вместе с ними ушла основная часть обслужи­вающего персонала эшелона. Лена осталась с шестью сани­тарками обслуживать 130 тяжелораненых. Их нужно было обеспечить медицинской помощью и вывести из вражеского окружения.

Длинный состав безжизненной громадой стоял на пути. Но в зеленых вагонах теплилась жизнь. Лена Жаворонкова бес­прерывно ходила по составу, делала перевязки, ободряла ра­неных ласковым словом, кормила, подавала воду. Фашисты могли в любую минуту напасть на эшелон. Находчивая сестра организовала охрану поезда. Не смыкая глаз, целые ночи она дежурила у поезда cама.

Через три дня в эшелоне не осталось ни куска хлеба. Жа­воронкова разыскала в соседнем эшелоне оставшийся вагон с мукой. На помощь ей пришли колхозницы из ближней де­ревни. Они пробрались к вагонам через лес ползком, принесли раненым бойцам молоко и ягоды и с радостью приняли предложение испечь хлеба и пирогов. Насыпав в наволочки муки, они незаметно ушли, а рано утром принесли свежий белый хлеб и румяные пироги.

— Теперь я прошу сварить нам суп, — сказала Жаворон­кова колхозницам. Те охотно согласились.

Вечером к эшелону неслышно подъехала крестьянская под­вода. Возчик, бородатый крепкий старик, двинулся вдоль ва­гонов и спрашивал у встречных:

— Где бы увидеть «девушку, что в шинели?
С посланцем колхоза Лена Жаворонкова встретилась как с желанным гостем. Бородач навалил на телегу несколько ящиков с макаронами, и его подвода вскоре исчезла в ночном лесу Ранним утром он появился у эшелона снова. На телеге стоял бидоны, наполненные горячей молочной лапшой.

— Ну вот и сварили,— говорил старик.— Ешьте на здоровье, поправляйтесь. Своим мы рады помочь всем, чем можем.

На исходе пятого дня к эшелону пришли три дружинницы. Они рассказали, что невдалеке находится советский полевой госпиталь; достаточно прорваться через вражеское кольцо, и люди будут вне опасности. Медсестра Жаворонкова решила во что бы то ни стало найти безопасную дорогу. Сделать это она вызвалась сама.

Раненые и санитары не хотели отпускать сестру. Они пони­мали, что риск был слишком большой. Санитар Иван Грушин настаивал:

• Пойду я. Меня ни одна гитлеровская собака не обна­ружит. Я пролезу сквозь игольное ушко.
  
• Нет, идти нужно мне,— доказывала Лена.— Я пере­оденусь и пройду незамеченной.
  

Надев сарафан, повязав голову косынкой, комсомолка Жа­воронкова отправилась утром в путь. С ней пошла одна из дружинниц по имени Паша. Они пробирались глухими лес­ными тропами, старались держаться подальше от больших до­рог. В деревни заходили лишь на ночевку.

— Вблизи одного села,— рассказывает Лена Жаворонко­ва,— нас окликнула женщина. Мы подошли к ней. Она была тяжело ранена и не могла подняться с земли. Рядом с ней в луже крови лежала ее раненая дочь. Мы оказали им помощь и быстро направились дальше.

Не успели они пройти и» пяти километров, как с воздуха на них набросился фашистский стервятник. Он снизился и стал на бреющем полете обстреливать из пулемета беззащитных женщин. Жаворонкова и ее спутница спрятались в кустах и стали пробираться дальше лесом.

В лесу они встретили колонну советских автомашин, кото­рая и доставила их до места.

Беспокойное сердце бьется в груди комсомолки Лены Жаворонковой. Не успев как следует отдохнуть, она потребовала немедленно предоставить для перевозки тяжелораненых авто­машины и отправилась вместе с ними.

Петляя по многочисленным проселочным дорогам, двадцать автомашин день и ночь пробивали себе путь к санитарному эшелону. Не один раз водителям машин приходилось вступать в схватки с врагом, строить и чинить мосты. И всюду их со­провождал звонкий, зовущий голос девушки в шинели.

Рейд медсестры Жаворонковой был удачным. Она благопо­лучно провела машины к эшелону и вывезла всех сто тридцать раненых в глубокий тыл.

Фронтовая жизнь открыла перед сельской акушеркой но­вые страницы. Комсомолка Елена Жаворонкова стала доблест­ной героиней любимой Отчизны.


В. СТАВСКИИ

АВТОМАТЧИК ПАВЕЛ БИРЮКОВ