Глава

Вид материала

Документы

Содержание 1.2. К вопросу о периодизации. Раннее творчество и социальная проблематика. Ничего, как-нибудь. / Значит, жалость. Усталость и жалость» 1.3 Формирование мировоззрения поэта. Русь, Россия, РФ: путь к национальной самоидентификации Пред Россией стоит жидовин. / Жидовин (в смысле – некто в очках) / Ощущает бессмысленный страх / Хорошо ль тебе, жид, в примаках Вот поэтому-то, Саша

Подобный материал:

• Узоры Древа Жизни Глава Десять Сфир в четырех мирах Глава 10. Пути на Древе Глава 11., 3700.54kb.
• Узоры Древа Жизни Глава Десять Сфир в четырех мирах Глава 10. Пути на Древе Глава 11., 5221.91kb.
• Гидденс Энтони Ускользающий мир, 1505.14kb.
• Психологическая энциклопедия психология человека, 12602.79kb.
• План. Введение Глава Методы и типы монетарного регулирования Глава Операции на открытом, 411.98kb.
• Альберт Эллис Глава 11. Милтон Эриксон Глава 12. «Миланская школа» Глава 13. Коротенькое, 3401.28kb.
• Автор Горбань Валерий (соsmoglot). Украина Парадигма мироздания. Содержание: Глава, 163.17kb.
• 1 Характеристика представителей семейства врановых, населяющих Республику Татарстан, 168.07kb.
• Предисловие переводчика 4 Глава Соображая духовное с духовным 6 Глава Церковь в кризисе, 5180.11kb.
• Институт экономики города градорегулирование основы регулирования градостроительной, 1546.55kb.

1.2. К вопросу о периодизации. Раннее творчество и социальная проблематика.

Нам представляется логичным разделить творчество Т.Кибирова на периоды не только по хронологии событий личной биографии поэта, но и в соответствии с этапами развития социополитической ситуации в России. Таких периодов, учитывая то обстоятельство, что поэт на данный момент жив и продолжает свои творческие искания, предварительно можно выделить три: первый относится к эпохе Перестройки и включает в себя восемь книг стихов, опубликованных в сборнике «Сантименты» (1994 г.). Это период с 1986 по 1991 годы. Второй период, начало которого можно отнести к 1992 году, мы условно назовем постперестроечным. Он включает в себя одну книгу стихов «Парафразис» (1992-1996 гг.), которая представляет творческий отрезок длиной в пять лет и является переходной в формальном и содержательном отношении. Наконец, третий период, современный, включает в себя пять книг стихов, от «Интимной лирики» (1997-1998 г.г.) до книги «Шалтай - Болтай» (2002г.), опубликованных в итоговом на сегодняшний день сборнике поэта «Стихи» (2005г.)⁸⁹.

Хотя Т.Кибиров никогда не был гражданским поэтом в полном смысле слова (об этом свидетельствует уже тот факт, что политические события 90-х не находят в стихах Т.Кибирова прямого отражения: у него нет стихотворений, посвященных «путчу ГКЧП» 1991г., событиям 1993г., чеченской войне и другим важным общественным событиям), однако именно это направление в его первых книгах (объединенных в сборник «Сантименты», 1994 г.) является магистральным. Такая оценка становится возможной благодаря, во-первых, отмеченному многими критиками ироническому изображению в стихах поэта жизни советских людей 1980-х годов⁹⁰, и, во-вторых, активно разрабатываемой поэтом теме сталинских репрессий. Рассматривая настоящее и прошлое тоталитарного общества, поэт не находит в нем привлекательных сторон. При этом Т.Кибиров, как отмечали многие критики, испытывает к изображаемой реальности весьма сложные чувства: с одной стороны, по наблюдению А.Левина «у него (Т.Кибирова), пожалуй, у первого <…> находишь столь сильно <…> выраженную щемящую горько-сладкую ностальгию по тем более или менее страшным временам»⁹¹; с другой, по словам С.Гандлевского, «целый, жестокий, убогий советский мир нашел отражение <…> на страницах кибировских произведений»⁹², с третьей, как отмечает Д.Бавильский, «при всем негативном отношении к тогдашнему общественному строю и стилю, он (Т.Кибиров) не отрицал и своей собственной вовлеченности в»⁹³.

Особенности творчества писателя во многом зависят от обстоятельств и событий его личной жизни, и глобальные экономические, политические и общественные перемены, произошедшие в стране с восьмидесятых годов и радикально изменившие жизнь каждого из граждан России, повлияли на творчество любого российского поэта. У Т.Кибирова это влияние сказалось прежде всего в области тематики и проблематики. Это касается и важных событий, таких как Чернобыльская авария или Афганская война, которые нашли свое отражение в литературе, и новых тем, утвердившихся в литературе и во многом изменивших ее – сталинские репрессии, переосмысление гражданской войны, критическое осмысление советского быта, получившее обиходное название «чернуха», и др. Новизна связана в данном случае с новой оценкой уже известных тем и коллизий, вызванной изменением политической ситуации в стране: снятие запретов и цензурных ограничений, появление новой информации об известных фактах. Здесь можно привести в качестве примера переоценку хрущевской «оттепели»: если в шестидесятых годах она воспринималась как торжество свободы и справедливости, то в 1986 году в стихотворении «Христологический диптих» Т.Кибиров пишет:

Джугашвили клинок обнажил, / гулко скачет на Бледном Коне. //<…>говорят, что, крылом воссияв, / защитит нас небесный Хрущев. // Только это, прости, ерунда! / Вон, любуйся, Хрущев твой летит / в сонме ангелов бездны сюда, / мертвой лысиной страшно блестит! (Сантименты, с. 47).

Кроме переоценки образа Хрущева (при котором, как выяснилось, не прекращались преследования инакомыслящих), здесь можно увидеть еще одну интересную тенденцию: путь постоянной переоценки уже известного в свете вновь открывшихся фактов вряд ли может привести хоть к какому-то результату, это слишком напоминает дурную бесконечность. Поэтому Кибиров в оценке исторических деятелей пытается вернуться к истокам – отсюда странное на первый взгляд сочетание персонажей христианской эсхатологии (Бледный Конь, ангелы бездны) с фигурами Сталина и Хрущева. Образ «мертвой лысиной страшно блестит» вызывает ассоциацию с названием немецкой дивизии СС «Toten Kopf». Параллель может показаться натянутой, но эта дивизия была создана для охраны концентрационных лагерей, а образ Джугашвили-Сталина, к которому в стихотворении примыкает образ Хрущева, являясь его подставной, ложной антитезой, в общественном сознании до сих пор связан именно с концентрационными лагерями (только советскими). Следовательно, образы генсеков в данном случае олицетворяют не исторически конкретный тоталитаризм, а тоталитаризм вообще, который, по мнению поэта, в любом воплощении не меняет своей сути.

На этом примере мы видим, как политические и социальные события, бесспорно влияя на поэзию Т.Кибирова, не отражаются в ней прямо, а подвергаются специфической переоценке и переосмыслению. Специфика состоит в том, что переосмысление происходит не в контексте текущей ситуации (текущей – значит, изменчивой), но в контексте стабильных нравственных ценностей. Однако нельзя отрицать, что с изменением внешних обстоятельств взгляд автора на мир не может оставаться прежним, а значит, неизбежны и более глубинные изменения в поэтическом отражении мира, даже без тематической связи с политикой. Эти изменения касаются поэтики. В дальнейшем мы покажем, как этапы демократических реформ вызывают изменения в творчестве Кибирова именно на уровне поэтики. Совпадения эти слишком многозначительны и симптоматичны, чтобы пренебрегать ими. Итак, не отрицая независимость поэта как субъекта культуры от политических событий, но признавая и глубинную связь его творчества, личной биографии и жизни его родины, мы считаем вполне обоснованным положить в основу периодизации творчества Т.Кибирова наиболее значимые этапы новейшей российской истории.

Первый этап творчества Т.Кибирова, который можно условно назвать «ранним», совпадает с эпохой Перестройки (до Беловежских соглашений) и включает в себя следующие книги стихов⁹⁴: «Лирико-дидактические поэмы» (1986), «Рождественская песнь квартиранта» (1986), «Сквозь прощальные слезы» (1987), «Три послания» (1987-1988), «Стихи о любви» (1988), «Сантименты» (1989), «Послание Ленке и другие сочинения» (1990) и поэму «Сортиры» (1991). Отнести все эти восемь книг к одному творческому периоду позволяет, помимо совпадения по времени с Перестройкой, еще несколько причин:

а) частое упоминание деятелей советской истории (Ленина, Сталина, Брежнева, Черненко), а также персонажей советского пантеона героев (Железняка, Матросова, Корчагина); иначе говоря, они связаны общим мифологическим пространством;

b) использование в заголовках стихотворений советских идеологических штампов, лексики и аббревиатур (КСП, В рамках гласности);

с) активное использование центона в рамках эстетики соц-арта;

d) социальная проблематика и перестроечный либерально-публицистический пафос.

Наконец, только взятые вместе эти книги разворачивают перед читателем картину советской жизни времен последней пятилетки во всех ее проявлениях и областях – и вряд ли этот эффект достигнут автором случайно.

Стихотворения, написанные Т.Кибировым в этот период и вошедшие в его итоговый для того времени сборник «Сантименты», изображают бытие и быт советских людей 80-х годов, современников автора. Речь, однако, не идет о бытописательстве: поэт, максимально подробно и реалистично описывая советскую жизнь, постоянно проводит параллели, призванные соотнести увиденное с высшими духовными ценностями, в качестве которых Т.Кибиров подразумевает ценности христианства.

Показателен в этом отношении цикл «Рождественские аллегории». Описывая, как готовятся к празднику советские люди разных возрастных и социальных групп (учительница, ветеран войны, выпускница детского дома и др.), Кибиров в заключение переходит от картин убогого советского быта к вечным проблемам, напоминая своим персонажам и читателям об истинном значении этого праздника: «Рождество приближается. Снова рожден / Царь Небесный. Послушай-ка, Юля! / Слушай – Лазарь был мертв, а потом воскрешен! / Воскрешен! Понимаешь ты, дура?» (Сантименты, с. 106). Сомнительная рифма «Юля – дура»⁹⁵ подчеркивает здесь искренность авторских чувств: рифма вообще создает ощущение преднамеренности (то есть нарочитости), привносит элемент игры, поэтому в публицистическом и научном тексте случайная рифма выправляется, как ошибка. В этом стихотворении, как и во многих других, относящихся к раннему периоду, формальное совершенство часто осознанно приносится автором в жертву искреннему, почти разговорному звучанию стиха: автор стремится говорить на одном языке со своими героями и читателями. Это во многом определяет стилистику Т.Кибирова, для которой характерны просторечные синтаксические конструкции и даже, зачастую, ненормативная лексика.

Стихотворения II, III и IV⁹⁶ связывает между собой мотив жалости и стыда – именно эти чувства испытывает поэт при взгляде на своих сограждан, и именно в них, как и в обращении к библейским ценностям, видит выход из духовного тупика. То, что речь идет о тупике именно духовном, подтверждает следующее: в стихотворении III ветеран, получивший «заказ за участье в войне», не испытывает радости по поводу дефицитных продуктов. Напротив: «Но на эту «Виолу» глядит он, глядит, / И рождается там, под медалью / То ли злость, то ли что, то ли боль, то ли стыд…» (Сантименты, с. 95).

Интересно, что автор употребляет оборот «под медалью» в значении «в сердце». Человек, посвятивший всю свою жизнь служению государству, видит мир только с этой точки зрения: потому и не медаль на сердце, а сердце под медалью: иерархия ценностей отражена таким образом в пространственной структуре образа. По этой же причине и чувства, которые герой испытывает (причем впервые, недаром автор повторяет в начале строфы: «В первый раз он встречает один Новый год / В первый раз он один, не считая / На экране генсека…» (Сантименты, с. 95), столь неопределенны, отсюда четырехкратный повтор неопределенного «то ли». Ветеран не понимает, откуда это чувство одиночества (посмотри же вокруг: все сбылось, все сбылось/ мир, и счастье, и дом, и медали), однако дефицитные продукты вместо удовлетворения вызывают у него ненависть: «Ну, ты чо, лейтенант? / Ну-ка, дай, ну-ка, вдарь… / Сыр в лепешку. Разбилась бутылка» (Сантименты, с. 96). Причина этой ненависти не раскрыта автором в данном стихотворении, однако сопоставление со стихотворениями II (ничего не пила со вчерашнего дня,/хоть вчера еще все закупила) и VI (…ах, устала она, но довольна она:/ торт «Славянка» для мамы достала) позволяет сделать вывод, что во всех случаях изобилие продуктов контрастирует с внутренней пустотой и бессмысленностью жизни героев. Следовательно, суть конфликта – в бессмысленности жизни ради материальных благ, без духовной наполненности. Однако конфликт не ограничивается этим. Т.Кибиров смотрит глубже: было бы правильнее сказать, что речь идет о пустоте и ошибочности материалистического мировоззрения. Такое мировоззрение тоже предлагает людям своего рода духовность: учительница Юля Петровна (IV) живет, казалось бы, возвышенной, духовной жизнью: «На каникулах будет печально чуть-чуть, / Впрочем, театры, концертные залы / Приглашают тебя».

Тем более диссонансом звучат следующие строки: « Ничего, как-нибудь. / Значит, жалость. Усталость и жалость» (Сантименты, с. 106).

Отсутствие цели в жизни, несмотря на декларируемые «ценности» («КСП⁹⁷ и Айтматов, и сердце горит: / Сальвадор, Никарагуа, Ольстер…») подчеркивается местоимением «как-нибудь», а ложность этих ценностей – неустроенностью собственной судьбы, безразличным и безнадежным к ней отношением. «<…> будет печально чуть-чуть»: не просто печально, а именно чуть-чуть; такое отстраненное отношение к себе можно объяснить только безнадежностью. Очевидно, что духовные ценности, не приносящие ни надежды, ни радости, ни утешения – ложные ценности. Решение этого конфликта автор видит в обращении к духовному опыту христианства («ну, давай же о Лазаре вместе прочтем,/ как когда-то убийца с блудницей»); любопытно также обращение поэта к авторитету русской классической литературы, а именно, в данном случае, к Ф.М.Достоевскому. «Убийца с блудницей», читающие о Лазаре, – явная аллюзия на «Преступление и наказание». В случае с портретом Юли Петровны автор снова отсылает нас к Ф.М.Достоевскому, на сей раз косвенно: стих «ты все та же – мовешка, монашка…» содержит незнакомое большинству читателей слово, которое можно найти далеко не в каждом словаре. Это не прижившийся в современном русском языке галлицизм XIX века, калька от французского “mauvais” – дурной, т.е. мовешка – дурнушка. Именно такое толкование слова предлагается в сноске к реплике Карамазова «Мовешек для меня никогда не существовало»⁹⁸. Задаваясь вопросом о причинах обращения поэта к Ф.М.Достоевскому, стоит вспомнить, что в зрелом творчестве этого автора проблема отступления человека от христианских заповедей всегда стояла особенно остро и зачастую являлась причиной конфликта (например, это можно видеть в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы»). Не обращаясь к религии прямо, Ф.М.Достоевский в своих романах показывает необходимость руководствоваться в жизни библейскими ценностями и опасность отступления от них. Практически ту же задачу ставит перед собой Т.Кибиров.

Обращение не только к религии, но и к литературе позволяет универсализировать взгляд автора на духовные проблемы своих героев. Прежде всего, сама литература более универсальна, чем религия, так как принадлежит всем, а не ограничивается членами той или иной конфессии. Во-вторых, хотя конфессиональные симпатии автора и ограничивают круг писателей и поэтов, на чей авторитет он может опереться, его взгляд на проблемы духовности расширяется, включая в себя теперь, помимо личного, и церковный, и внецерковный духовный опыт (разумеется, устранение противоречий между ними – забота автора).

В цикле, как уже было сказано, представлены люди разных возрастных и социальных групп, но это служит не противопоставлению, а обобщению: все они – граждане своей страны, люди своей эпохи, связанные общими материальными и духовными проблемами. Ожидаемого противопоставления малосимпатичных персонажей (вызывающих «только жалость и стыд») автору также не происходит: автор мыслит себя и своего лирического героя одним из них. В стихотворении «На платформе «Березки» ввалились в вагон…» (II)⁹⁹ лирический герой испытывает чувство стыда уже не за сограждан, а за собственный поступок: «Стыдно мне, заложившему юность». В стихотворении IV странным на первый взгляд кажется имя героини: «Юля, Юленька, Юля Петровна спешит…»: отчество подразумевает полное имя – если Петровна, то Юлия. Однако автор настаивает именно на варианте «Юля Петровна», употребляя его еще несколько раз. Надо отметить, что имя во всем цикле есть только у этого персонажа – остальные обозначены местоимениями («он заказ получил») или вообще неопределенно-личным предложением («ничего не пила со вчерашнего дня», «…ввалились в вагон»). Обе ссылки на Ф.М.Достоевского – аллюзия и цитата – также приходятся на это стихотворение. Наконец, именно в этом стихотворении окончательно формулируется авторская позиция неприятия советской действительности при ощущении глубинного родства с ней, дается позитивная программа разрешения конфликта, связанная с обращением к религиозным духовным ценностям. Из этого можно заключить, что данное стихотворение является композиционным центром цикла. Обращение «Юля Петровна» указывает на двойственность авторского отношения к персонажу: с одной стороны, это жалость (отсюда ласковое обращение по имени), с другой – отторжение, обозначенное официально-отстраненным обращением по отчеству. При этом уменьшительная форма имени все же перевешивает и способствует сближению, отчество после нее звучит как комментарий, как поправка. Сближая изображенного автора с героями, Кибиров распространяет типизацию на всех современников и сограждан, то есть увеличивает масштаб обобщения: рассматриваются не отдельные типичные явления и лица советского общества, а советский человек как единый тип. Это, однако, не исключает всего многообразия типов «советского человека», а лишь выражает авторскую оценку обезличивающего влияния тоталитаризма.

Такое сближение автора с его героями создает особую лирическую интонацию, о которой говорит А.Левин в статье «О влиянии солнечной активности на современную русскую поэзию»: «Кибиров смеется и плачет одновременно. Смеется и плачет одновременно над собой и над страной, в которой живет; над всеми нами, живущими рядом; вместе с нами, а не над! У него, пожалуй, у первого… находишь столь сильно, чисто и заразительно выраженную щемящую горько-сладкую ностальгию по тем более или менее страшным временами, когда мы… были молоды, по временам, которые вдруг стали нестрашными – потому что ушли навсегда»¹⁰⁰. Действительно, хотя Т.Кибиров нигде не пытается делать прямых обобщений и выводов, частные судьбы и во многом случайные обстоятельства складываются в своего рода панораму советской жизни, и панораму эту создает цикл. А.Левин отмечает, что Т.Кибиров «пишет не строками и даже не строфами, а группами строф, а то и страницами», то есть речь идет об особом свойстве поэтики, о влиянии эпоса на лирику, позволяющем развернуть эпическую картину в рамках лирического жанра и подняться в своих лирических переживаниях над личностным уровнем, отнеся их к судьбам целого поколения, целой страны.

То, что Т.Кибиров претендует на столь масштабные обобщения, доказывает название цикла, «Рождественские аллегории»: ведь аллегория, как разновидность метафоры, есть изображение большого в малом. В этом цикле Т.Кибиров изображает в образах типичных советских людей духовную нищету целой страны. Необходимо отметить, что влияние эпоса на лирику диктует сравнительную простоту художественных средств. Например, жанр аллегории делает нецелесообразным использование в стихотворении метафор, особенно сложных: ведь само стихотворение уже является метафорой. По тем же причинам развернутое сравнение заменяется лаконичным эпитетом.

Говоря об эпическом влиянии в лирике Т.Кибирова, нельзя упускать из виду вопрос о происхождении этого влияния. Нам представляется, что такое обращение поэта к внеположенному литературному роду обусловлено необходимостью нового взгляда на вещи, или, в другой терминологии, нового прочтения текста советской жизни. Такое субъективное прочтение возникает, по словам И.П.Смирнова, «в результате включения текста в чужеродное смысловое окружение, т.е. в контекст, произвольно установленный интерпретатором»¹⁰¹. Очевидно, что наиболее адекватным в свете поставленных задач Т.Кибирову представляется библейский контекст, который позволяет произвести типизацию (выделить главное, неслучайное) и дать ему обоснованную оценку, что, собственно, и составляет «новое прочтение», к которому стремились концептуалисты. Это «эпическое влияние» служит причиной обращения поэта к большим литературным формам и представляет собой важную стилеобразующую черту поэзии Т.Кибирова, по крайней мере, для данного периода.


1.3 Формирование мировоззрения поэта. Русь, Россия, РФ: путь к национальной самоидентификации

Размышляя о судьбах страны и общества в целом, невозможно ограничиться только философскими, моральными и экзистенциальными вопросами. Невозможно уже потому, что все они так или иначе должны базироваться на социальной и даже политической проблематике. Если, как говорилось выше, социально-политические события повлияли на творчество и мировоззрение каждого российского поэта, то без осмысления их поэзия лишается опоры в объективной реальности (прежде всего – сюжетной), превращаясь в отвлеченную риторику. Творчество Т.Кибирова следует рассмотреть, прежде всего, в аспекте социальной проблематики, так как она составляет важную часть характерного для 80-х годов ХХ века духа оппозиционности режиму. По наблюдению М.П.Абашевой, «властные отношения задают набор схем, образующих концепты, оппозиции и иерархии дискурса эпохи»¹⁰². Т.Кибиров, будучи, как и другие литераторы его круга, вовлечен в этот процесс, стремился «дистанцироваться от доминирующих языков своего времени»¹⁰³, прибегая к обильной иронической цитации с целью «формализации приема» в духе поэтики концептуализма.

Первое стихотворение сборника «Сантименты» называется «Послесловие к книге «Общие места»». Это может показаться странным – ведь послесловие должно не начинать книгу, а завершать ее. Однако кое-что прояснится, если мы вспомним, что данный сборник являлся итоговым: он подвел черту под прошлыми публикациями, завершая первый этап творчества поэта: эту интенцию и отражает эпилог, открывающий книгу.

Актуальную для того времени социополитическую ситуацию можно охарактеризовать как смену исторической парадигмы. Когда, по выражению Альфреда де Мюссе, «то, что было, уже прошло, а то, что будет, еще не наступило», вполне объяснимо, что поэт в начале своей книги подводит черту под предыдущим периодом, отделяя тем самым «то, что было» от «того, что будет». Подобная логическая операция необходима для выхода из неустойчивого положения «безвременья», связанного, прежде всего, с потерей опоры в прошлом и ориентиров в будущем. Такая ситуация создает потребность заново определить творческие приоритеты, цели и задачи, которые ставит перед собой поэт. Глобальные перемены в общественной жизни также требуют осмысления и выводят на первый план размышления о судьбах родины, которые определяются именно в это время.

Прежде всего следует отметить, что понятия «родина» и «Россия» для поэта синонимичны. Эпиграфом к одному из стихотворений цикла «Рождественские аллегории», посвященного описанию жизни советских людей, служит блоковская цитата: «Да, и такой, моя Россия…». Многоточие подразумевает продолжение: «ты всех краев дороже мне». Страна, о которой говорится в цикле, еще называлась СССР и переименование ее не планировалось (цикл относится к 1988 г.), однако Т.Кибиров настаивает на закрепленном в классической традиции названии. Впоследствии он скажет «не РФ же тебе называться» (Кто куда, с. 482). Осмысляя классические претексты, Т.Кибиров не удовлетворяется одними цитатами: он ищет для России свои слова, например, в стихотворении «Русская песня»: «Стихия, мессия, какие / Тебе еще рифмы найти?» (Кто куда, с. 117),

и далее находит их «В парижском кафе – ностальгия, / в тайге – дистрофия почти» (Кто куда, с. 117).

В новых рифмах к слову «Россия» отражается новый исторический опыт, не представленный в классическом наследии. «Ностальгия» указывает на эмиграцию, «в тайге – дистрофия» – на репрессии. Поиск своих, новых слов для образа Родины отражается также в переосмыслении традиционной для русской литературы метафоры родства: «Блоку жена. / Исаковскому мать. / И Долматовскому мать. // Мне как прикажешь тебя называть? / Бабушкой? Нет, ни хрена. // Тещей скорей» (Кто куда, с. 482).

Образ Родины-тещи встречается и в стихотворении «Русофобская песня»: « Пред Россией стоит жидовин. / Жидовин (в смысле – некто в очках) / Ощущает бессмысленный страх <…>/ Хорошо ль тебе, жид, в примаках?» (Кто куда, с. 272). Стихотворение заканчивается глобальным онтологическим обобщением, окончательно снижающим образ России: «Спросит Хайдеггер: «Что есть Ничто?» / Ты ответишь: «Да вот же оно» (Кто куда, с. 272). В подобном ключе Т.Кибиров осмысляет и образ «Родина–мать»: «Так вольготно меж трех океанов / Развалилась ты, матушка-пьянь, / Что жалеть тебя глупо и странно. / А любить… Да люблю я, отстань». (Кто куда, с. 484).

Как видим, образ Родины нередко имеет непривлекательные и даже инфернальные черты. В некоторых случаях Т.Кибиров склонен обвинять Россию в трагической судьбе некоторых поэтов. Так, в стихотворении «Русская песня» А.Башлачев, погибший в результате несчастного случая, благодаря кибировской метафоре предстает убитым собственно Россией: «убитый тобой Башлачев» (Кто куда, «Русская песня», с.120). В «Послании к Л.С.Рубинштейну» Т.Кибиров создает сатирический образ родины: «Бьют шизофреника олигофрены, / Врут шизорфреники олигофрену – / Вот она, формула нашей бесценной / Родины, нашей особенной стати!» (Сантименты, с. 197).

Аллюзия на хрестоматийное стихотворение Ф.Тютчева создает в данном случае контраст, придающий авторской позиции оттенок горького сарказма. Это, однако, не умаляет авторской любви к Родине. Любовь, напротив, возникает за счет избавления от патетики – не напоказ, а интимно. В дальнейшем, еще раз возвращаясь к той же цитате из Тютчева, Кибиров скажет: «В Россию можно только верить. / Нет, верить можно только в Бога! / <...> В России можно просто жить. / Царю, Отечеству служить». (Кто куда, с. 390). Россия привлекает поэта не как патриота, не как обывателя, даже не с эстетической точки зрения, а неким мистическим ореолом, особым духовным климатом: «Так себе страна. Однако / Здесь вольготно петь и плакать, / Сочинять и хохотать, / Музам горестным внимать» (Кто куда, с. 324).

При этом понятие Родины для поэта не абстрактно, а вполне конкретно. Это проявляется, например, в эпилоге к поэме «Сквозь прощальные слезы»: «Господь, благослови мою Россию, / Спаси и сохрани мою Россию, / В особенности – Милу и Шапиро. / И прочую спаси, Господь, Россию» (Кто куда, с. 59). Приводимый далее список имен, который включает как знакомых поэта, так и знаменитых писателей («и Пушкина, и Н. и В. Некрасовых»), конкретизирует образ России. Это очень важно для Кибирова: абстрактные понятия легко становятся предметом идеологической спекуляции, кроме того, нельзя любить абстрактное понятие.

В поэме «Возвращение из Шильково в Коньково» Т.Кибиров подробно останавливается на своем понимании Родины и любви к ней. Достоверность словам лирического героя придает адресат его высказывания – дочь; подзаголовок «педагогическая поэма», несмотря на иронию, вызванную интертекстуальной отсылкой к роману А.С.Макаренко, исключает авторскую игру: нельзя учить ребенка тому, в чем не уверен сам.

Свою любовь к родине поэт неоднократно определяет как «странную»: «Как я ненавижу народы! / Я странной любовью люблю / Прохожих, и небо, и воды, / язык, на котором корплю» и «Но странною этой любовью / люблю я вот этих людей» (Кто куда, «Саше Бродскому», с. 267 – 268), «Будем Родину любить, / только странною любовью…» (Кто куда, «Возвращение из Шильково в Коньково», с. 325). Лермонтовский интертекст здесь воспринимается, как близкий автору, который только дополняет образы претекста современными аналогами:

Вот поэтому-то, Саша,

будем здесь с тобою жить,

будем Родину любить,

только странною любовью –

слава, купленная кровью,

гром побед, кирза и хром,

серп и молот с топором,

древней старины преданья,

пустосвятов беснованья,

пот и почва, щи да квас,

это, Саша, не для нас!

(Кто куда, с. 325).

Помимо лермонтовского интертекста и собственно авторских образов («серп и молот с топором»), здесь присутствует цитата из песни «Гром победы, раздавайся», а также пародийно искаженный лозунг славянофилов «кровь и почва» (характерный также для дискурса германского национал-социализма – “Blued und Borden”: обе идеологии оцениваются автором как тоталитарные, поэтому идеи славянофилов так же неприемлемы для него, как идеи фашизма). Можно сказать, что лермонтовская цитата у Т.Кибирова дополняется образами, заимствованными или созданными на основе нового исторического опыта. Отрицая «щи да квас», как символ псевдонародности, Кибиров признает, однако, их самостоятельную ценность: «впрочем, щи ты любишь, вроде». Такое сниженное переосмысление лозунга, возвращение символу предметного значения вполне в духе поэтики Кибирова.

Любовь автора к Родине не распространялась на Советский Союз: как мы видели, она заслонялась социальной проблематикой. В стихотворении «Старая песня о главном» Кибиров пишет: «Родина щедро поила. / И, в общем-то, сносно кормила/ <…> Но нас она не любила. / И мы ее не любили» (Кто куда, с. 387).

Название интертекстуально: «Старые песни о главном» – название современного переиздания советских песен о любви. Важно, что тему любви к Родине автор считает «главным» – название переосмыслено именно таким образом. Следовательно, отсутствие любви к Родине на том историческом этапе вызывает у автора сожаление. Множественное число («нас она не любила и мы ее не любили») выглядит диссонансом с утверждаемым Кибировым индивидуальным началом; как уже было сказано, любовь, даже к Родине, для поэта – чувство интимное, глубоко личное. Возможно, дело здесь в том, что «любовь к Родине» в советский период была публицистическим штампом, теряя таким образом индивидуальное значение. Теперь же советская жизнь часто вызывает у автора ностальгию: «Люблю ли я это? Не знаю. Конечно./Конечно же, нет! Но опять / Лиризм кавээновский и кагэбэшный / Туманит слезою мой взгляд» (Кто куда, с. 246).

Ностальгическое воспоминание не сохраняет прежнего отношения к явлениям и лицам, поэтому две такие разные по содержанию аббревиатуры, как КВН и КГБ, оказываются в одном ряду. Подобное мы видим в другом, более раннем произведении – в поэме «Сквозь прощальные слезы», глава 5: «Пиночет. Голубые гитары» (Кто куда, с. 55). Ностальгия возникает как результат очищения образа Родины от сиюминутных, случайных, излишне эмоциональных впечатлений. С другой стороны, Т.Кибиров стремится очистить образ Родины от избыточной риторики, традиционно этот образ сопровождающей: «Только вымолвишь слово «Россия», / а тем более «Русь» – и в башку / тотчас пошлости лезут такие, / враки, глупости столь прописные, /и такую наводят тоску…» (Кто куда, с. 481).

Риторические контексты настолько укоренились за счет многовековой традиции, что избавиться от них уже не представляется возможным: «Русь–Россия! От сих коннотаций / нам с тобою уже не сбежать. / Не РФ же тебе называться! / Как же звать? И куда ж тебя звать?» (Кто куда, с. 481).

Последний вопрос настолько не в духе поэзии Т.Кибирова, что заставляет усомниться в искренности автора, который, как мы видели, ни в коем случае не собирается никого никуда «звать». Видимо, здесь налицо подставная проблема, служащая раскрытию другой, истинной. Это предположение подтверждается буквально через одно стихотворение: «Дай ответ!! Не дает ответа./А писатель ответы дает./И вопросов он даже не ждет./Так и так, мол! А толку все нету». (Кто куда, с. 483).

В стихотворении осуждается и осмеивается образ Писателя, пытающегося «дать ответ», то есть уложить жизнь в логическую формулировку: «А писатель все пишет и пишет, / Никаких он вопросов не слышит,<…> / И глаголет, глаза закативши, / С каждым веком все круче и выше. / И потоками мутных пророчеств / Заливает он матушку–почву. / Так и так, мол. Иначе никак. / Накричавшись, уходит в кабак…» (Кто куда, с. 483).

Сниженный, пародийный образ писателя в целом характерен для творчества Кибирова – примером могут служить и образы писателей – современников в поэме «Жизнь К.У.Черненко» (Сантименты, с. 51–53), и ироническая оценка роли писателя в современном обществе, данная в стихотворениях «Коллеге» (Кто куда, с. 340), «По-моему, лучше всего…» (Кто куда, с. 407), и многие другие стихотворения Т.Кибирова. Однако в данном случае пародируется не сам писатель, а завышенная оценка роли литературы, претендующей на право и способность изменять мир. По мнению Т.Кибирова, это невозможно: «Постепенно родная землица / пропитается, заколосится, / и пожнет наконец он ответ – / свой же собственный ужас и бред». (Кто куда, с. 483).

Усилия писателя остаются бесплодными вне зависимости от его таланта. Причина здесь может быть только одна – ложное направление этих усилий. На это же указывает цитата из «Мертвых душ» в начале стихотворения: судьба этого произведения и его автора служит Т.Кибирову примером и предостережением. Все попытки писателей прогнозировать путь России или как-то влиять на него, по мнению Т.Кибирова, заведомо обречены на неуспех.

Проблема не в поиске оригинального толкования концепта «родина» – это будет еще одна риторическая фигура. Т.Кибиров идет по другому пути: свою задачу он видит в конкретизации, то есть в создании вместо обобщенного образа Родины образов отдельных людей. Пожалуй, это единственный способ избавиться от риторики.

Индивидуально-личностный подход к теме Родины выражается не только в персонификации России, но и в попытке рассматривать населяющих Россию людей не как некий условно единый «народ», но как ряд отдельных личностей, своеобразных и уникальных. В этом состоит специфика кибировского понимания слова «народ», здесь отражается гуманистическое мировоззрение поэта.

Образ народа традиционно связывается с образом Родины. Тем не менее, в творчестве Т.Кибирова этого не происходит. Более того, можно сказать, что эти образы противопоставлены. Если Родину, как мы видели, Т.Кибиров любит (см. в данной работе, с. 15 – 18), то само понятие народа вызывает у него иные чувства: «И пошлость в обнимку со зверством / За Правую Веру встает / И рвется из пасти разверстой / Волшебное слово – «Народ!»» (Кто куда, с. 267). Для сравнения: «…и какая же пошлость…!» – характеризует Т.Кибиров свой романтико-суицидальный порыв в стихотворении «К вопросу о романтизме» (Кто куда, с. 115). Пошлостью Т.Кибиров называет всё, связанное со спекуляцией сверхценными понятиями, такими, как Родина, народ, религия и т.п. «Бог мой, а не наш и не ваш» – формулирует он в цитированном выше стихотворении. Так проявляется характерное для Т.Кибирова противопоставление «люди – народ», о котором говорится во многих стихотворениях. Еще один пример противопоставления «люди – народ» появляется в книге стихов «Нотации» (1999 г.): «Разогнать бы все народы, / Чтоб остались только люди, / Пусть ублюдки и уроды,/ Но без этих словоблудий, // Но без этих вот величий, / Без бряцаний-восклицаний. / Может быть, вести приличней / мы себя немного станем?» (Кто куда, с. 410). Этот факт возвращения поэта к идее, сформулированной им несколько лет назад, свидетельствует о том, что в этом противопоставлении личного и общественного выражена принципиальная позиция поэта.

В.К.Трофимов, ссылаясь на Н.Бердяева и С.Франка, отмечает, что для русского национального менталитета характерно доминирование «мы» над «я», в отличие от западной «я-цивилизации»¹⁰⁴. В этом плане у Т.Кибирова налицо конфликт авторского мировоззрения с национальным менталитетом. При этом отнести Т.Кибирова к «западникам» мешает множество рассмотренных выше примеров, когда сравнение России и Запада служит для выражения авторской любви к России.

Очевидно, это настойчивое желание Т.Кибирова противопоставить личное и общественное, конкретное и абстрактное (в пользу личного и конкретного) мотивировано историческим опытом революций и тоталитарных режимов XX века, приносивших интересы конкретной личности и саму эту личность в жертву хотя и возвышенным, но абстрактным идеям. Важно также отметить, что Т.Кибиров всегда позиционировал себя в качестве русского поэта. Национальная самоидентификация устанавливается в данном случае не по принципу кровного родства, но по родству духовному, которое ощущает поэт к своей родине – России.