О. И. Федотов (Россия, Москва) Два «Демона»

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Живописец Федотов Павел Андреевич, 93.55kb.
• Атман трансперсональный взгляд на человеческое развитие Издательство act издательство, 4520.68kb.
• Международная конференция 1-5 апреля 2009 года, Москва, Россия, 39.49kb.
• Ю. Д. Федотов мелиоративная география конспект, 1605.36kb.
• Вслужбу поддержки ООО «Яндекс». Россия, 119991, гсп-1, Россия, Москва,, 139.53kb.
• Институт Математического Моделирования ран, Москва, Россия, e-mail: zmitrenko@imamod, 11.3kb.
• России Москва Россия 11: 00 11: 40 Перспективы исследования маркеров повреждения мозга, 30.01kb.
• Московского Международного Дома Музыки  6 сб 14. 00 Спроси свое сердце с. Федотов , 78.75kb.
• Техническое задание на проведение запроса котировок на право заключения договора, 43.44kb.
• Два месяца назад в статье «Россия, вперёд!» я обнародовал принципы новой политической, 503.52kb.

О.И.Федотов

(Россия, Москва)

Два «Демона» Александра Блока


В лирике А. Блока обращают на себя внимание два стихотворения, озаглавленных одинаково – «Демон». Первое, «Прижмись ко мне крепче и ближе…», было написано 19 апреля 1910 г., по признанию самого поэта, как непосредственный отклик на трагическую смерть М.А.Врубеля, создавшего несколько живописных и скульптурных вариантов одного и того же сюжета, развёрнутого в одноимённой поэме Лермонтова. Этому же событию Блок посвятил свою речь на похоронах художника, опубликованную по горячим следам как некролог в киевском «Искусстве и печатном деле» (1910, №8-9). Второй раз к лермонтовской теме Блок обратился шесть лет спустя, 9 июня 1916 г., в стихотворении «Иди, иди за мной – покорной…».

В принципе, Блок дилогизировал и диалогизировал оба стихотворения, создав своеобразный цикл из двух монологов Демона, обращённых к Тамаре. В первом стихотворении, выполненном 3-стопным амфибрахием, дух отрицания призывает Тамару откликнуться на его любовную страсть: «Прижмись ко мне крепче и ближе,/ Не жил я – блуждал средь чужих…/ О, сон мой! Я новое вижу/ В бреду поцелуев твоих!// В томленьи твоём исступлённом/ Тоска небывалой весны/ Горит мне лучом отдалённым/ И тянется песней зурны.// На дымно лиловые горы/ Принёс я на луч и на звук/ Усталые губы и взоры/ И плети изломанных рук» (II, 152-153)¹.

Как видим, поэтическая образность Блока отмечена характерной семантической расплывчатостью, «туманностью» и грамматической несообразностью, над чем глумливо ёрничал С. Маковский [Маковский 2000, 380], а сам поэт, в ответ на его претензии, оправдывался в письме: «моя грамматическая оплошность в этих стихах не случайна, за ней скрывается то, чем я внутренне не могу пожертвовать: иначе говоря, мне так “поётся”» [Маковский 2000, 386]². Действительно, с точки зрения обыденного сознания, что нового может увидеть в бреду поцелуев (?) тот, кто целуется? Как логически совместить оксюморонное исступлённое томленье с горящим в отдаленье лучом и протяжной песней зурны? Или, наконец, каким образом на дымно лиловые горы, на луч и на звук жаждущий любви Демон умудряется единовременно принести усталые губы, взоры и плети изломанных рук?

Последнее словосочетание не раз обсуждалось в литературоведении. В частности, Леонид Дубшан упоминает его применительно к открывающему книгу Б. Пастернака «Сестра моя – жизнь» стихотворению «Памяти Демона» и его же замечанию в «Людях и положениях» о роднящем его и Блока пристрастии к эллиптическим речевым конструкциям: «Приходил по ночам/ В синеве ледника от Тамары,/ Парой крыл намечал,/ Где гудеть, где кончаться кошмару./ Не рыдал, не сплетал/ Оголенных, исхлестанных, в шрамах...» [Пастернак 1965, 110]. «Подлежащее восстанавливается легко – из заглавия. Это Демон “приходил”, “намечал”, и он же  – “не рыдал”, “не сплетал”. Что же касается опущенного существительного, с которым должны согласовываться “оголенные” и “исхлестанные”, то, чтобы увидеть подразумеваемые “руки”, надо выйти за пределы пастернаковского контекста. В лермонтовской поэме “руки” не названы – там только “крыла”, “уста”, “кудри”, “око”, “чело”. Возникают они у Блока – в его “Демоне” 1910 года, первом из двух <…> Пастернак пишет “не сплетал <...> исхлестанных”, отсылая, очевидно, к блоковскому –“плети изломанных рук”» [Дубшан 2000, 177-182].

На самом деле руки пусть не Демона, а неведомых его заместителей, которых грузинская царица, по примеру легендарной Клеопатры, за ночь любви обрекала гибели, упоминаются в другом произведении Лермонтова, в стихотворении «Тамара»: «Сплетались горячие руки,/ Уста прилипали к устам,/ И странные, дикие звуки/ Всю ночь раздавалися там» [Лермонтов 1988, 218].

Не меньшего внимания заслуживает ещё одна важная составляющая повальной болезни, демономании, с лёгкой руки Лермонтова, поразившая Серебряный век, – обширная демониана Врубеля. В данном случае речь должна идти о «Демоне поверженном», 1902:




М.А. Врубель «Демон поверженный», 1902


Сам Блок в своей прощальной речи на похоронах художника охарактеризовал его более чем красноречиво, выделяя, кстати, эти бросающиеся на полотне в глаза и опущенные Пастернаком «руки»: «Небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы. Это только наше название тех преобладающих трёх цветов, которым ещё “нет названья” и которые служат лишь знаком (символом) того, что таит в себе сам Падший: “И зло наскучило ему”. Громада лермонтовской мысли заключена в громаде трёх цветов Врубеля.

У Падшего уже нет тела, – но оно было когда-то, чудовищно-прекрасное. Юноша в забытьи “Скуки”, будто обессилевший от каких-то мировых объятий; сломанные руки, простёртые крылья; а старый вечер льёт и льёт золото в синие провалы; это всё, что осталось; где-то внизу, ему лишь заметная, мелькает, может быть, ненужная чадра отошедшей земной Тамары. <…>

Снизу ползёт синий сумрак ночи и медлит растопить золото и перламутр. В этой борьбе золота и синевы уже брезжит иное …<…>

Врубель пришёл с лицом безумным, но блаженным. Он – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времён…» (IV, 154-155).

Эти сентенции могут расцениваться как прозаический конспект блоковского «Демона» 1910 года. Во второй половине стихотворения исполняющий обязанности лирического героя персонаж делится своими сложными душевными переживаниями и трансцендентными ощущениями, передаёт содержание привидевшихся ему сновидений (недаром же он обращался к возлюбленной: «О, сон мой!») и «предсказывает» трагическую гибель её земного жениха: «И в горном закатном пожаре,/ В разливах синеющих крыл,/ С тобою, с мечтой о Тамаре,/ Я, горний, навеки без сил…// И снится – в далёком ауле,/ У склона бессмертной горы,/ Тоскливо к нам в небо плеснули/ Ненужные складки чадры…/ Там стелется в пляске и плачет,/ Пыль вьётся и стонет зурна…/ Пусть скачет жених – не доскачет!/ Чеченская пуля верна» (II, 153).

Отмеченные стилистические параметры, естественно, не изменились, отразив вдобавок интертекстуальные взаимодействия с лермонтовским «Демоном» и отчасти, как мы видели, с его стихотворением «Тамара», а также с живописными работами Врубеля, в том числе и с его иллюстрациями к поэме:



Голова Демона. Илл. М.А. Врубеля. Чёрная акварель, белила. 1890



Демон и Тамара («Люби меня») Илл. М.А. «Несётся конь быстрее лани». Илл. М.А. Врубеля.

Врубеля. Чёрная акварель, белила 1890-1891 Чёрная акварель, белила. 1891


Как замечательно точно выразился В.Н.Альфонсов, заочно полемизируя с Л. Дубшаном: «Демон Врубеля и Демон Блока – не близнецы. Но они – как братья, похожие больше друг на друга, чем на отца. В их облике проглядывает нечто, ещё мало знакомое лермонтовским временам» [Альфонсов 2008].

Нельзя не согласиться с исследователем, что на фоне тогдашней поэзии наиболее чутким к живописи оказался Блок, «самый, пожалуй, «неживописный» из великих русских поэтов. Он тоже смотрел живопись как поэт, выделял в ней мотив, образ и давал им другую, музыкально-поэтическую жизнь». Но Блок отнюдь не пытался синтезировать поэтическое слово с живописными красками³, отчётливо сознавая, что это изобразительно-выразительные средства двух совершенно разных видов искусства. Живопись, в том числе и врубелевскую, он привлекал постольку, поскольку она дополняла его поэзию. Образы Врубеля он не переводил на язык другого искусства, а апеллировал к ним, т.е., можно сказать, цитировал их, вызывая у воспринимающего соответствующие ассоциации.

Демономания была свойственна серебряному веку вообще. Ей были подвержены такие властители дум эпохи, как Брюсов, портрет которого тот же Врубель дал в подчёркнуто демоническом ключе, Сологуб с его «Мелким бесом» и двумя «демоническими» сонетами, Скрябин как автор «Прометея. Поэмы огня», «Поэмы экстаза», фортепьянных поэм «Трагическая», «Сатаническая» и «К пламени», Бальмонт, позволявший себе петь «Голосом дьявола»: «Я не хотел бы жить в Раю/ Меж тупоумцев экстатических./ Я гибну, гибну – и пою,/ Безумный демон снов лирических» [Бальмонт 1969, 255], Андрей Белый, написавший в 1904 г. послание «Брюсову» («Упорный маг, постигший числа…»), предопределившее образное решение Врубеля: «Ты шёл путём не примиренья - / Люциферическим путём…», в 1907 году стихотворение «Демон» («Ты шепчешь вновь: “Зачем, зачем он…”») и, наконец, объединивший в цикле «Искуситель» свои философские стихотворения, в которых, по его собственному признанию, «открывается в выспренних полётах мысли лик Люцифера. Отсюда влияние Врубеля в предлагаемых строках» [Белый 1988, 278, 111, 299]. Не избежал эпидемии и сам Блок, напитавший её симптомами свою поэму «Возмездие», оба демонических стихотворения и даже – косвенным образом – «Незнакомку»⁴: «Незнакомка. Это вовсе не просто дама в чёрном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественно из синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено» (4, 145).

Демониана Врубеля поразила Блока как наиболее экстатическое и адекватное её воплощение. Но он вносит в художественную трактовку центрального символа существенные коррективы. Как полагает Альфонсов, в анализируемом нами стихотворении, навеянном «Демоном поверженным», Блок создал «бессильного, по сути дела, смертного Демона, лишил его и той исступлённой гордости, которая есть в “Поверженном”. Блок ещё больше “очеловечил” его. Демону Лермонтова противопоказана земная любовь; губы врубелевского (акварель “Голова Демона”) запеклись от страсти и муки; губы блоковского “устали” от поцелуев». Правда, когда речь заходит о трактовке концовки как «вспышке бессильной ревности», звучащей «мрачным ожесточением», её нетрудно оспорить: Блок довольствуется подтверждением лермонтовского сюжета. Конечный же вывод исследователя, распространяющий иррадиацию демонизма на весь творческий путь поэта, перспективен и справедлив: «Использовав сюжет “Демона поверженного”, списав его пейзаж, Блок ещё более “очеловечил” этот сюжет – и бесконечно усилил его тоскливое звучание. Тема бессильного Демона сомкнулась с другой, проходящей через весь третий том, – с темой гибели человека в “страшном мире”, и сам Демон приобрёл черты “живого мертвеца”, образ которого часто повторяется у Блока» [Альфонсов, 2008]⁵.

Второй блоковский «Демон» появился в 1916 году. Стратегия трактовки заглавного героя в нём не изменилась: он не менее, если не более, чем в первом случае, опущен на землю, хотя парадоксальным образом настойчиво увлекает свою возлюбленную в небеса. На этот раз поэт обращается к 4-ст. ямбу и стилизации хрестоматийно знакомой нам клятвы духа отрицания во имя любви. Несколько иначе интерпретирует его В.Н.Альфонсов: «Варьируя клятву лермонтовского Демона, – пишет он, – Блок не мог удержаться на высоте наивной лермонтовской мощи. В его жестоком Демоне есть что-то фатоватое, нарочито красивое, что-то от соблазнителя, самоуверенного и пресыщенного. За этой самоуверенностью, за иронической “божественной улыбкой” он как бы прячет собственное неверие в те чудеса, которые обещает своей жертве…

<…> Блок отказал Демону в воле и тем самым усомнился в возможности его самостоятельного бытия. Это, кстати, отличает его от Врубеля, который настойчиво, почти фанатично стремился преодолеть слабость Демона в самом Демоне» [Альфонсов 2008].

Блок не просто «варьировал» клятву лермонтовского Демона, он последовательно пародировал её, изъяв из уст небожителя и доверив, действительно, «банальному» «фатоватому» соблазнителю⁶. Вряд ли на этот раз вдохновляющий импульс был получен от врубелевских полотен. Скорее, Блок использовал в качестве произведения-катализатора стихотворение Андрея Белого 1907 г. Июль. Москва, с тем же названием⁷:


Ты шепчешь вновь: «Зачем, зачем он

Тревожит память бледных дней».

В порфире бледной – бледный демон –

Я набегаю из теней.


Ты видишь – мантия ночная

Пространством ниспадает с плеч,

Рука моя – рука сквозная –

Приподняла кометный меч.


Не укрывай смущённых взоров.

Смотри – необозримый мир, –

Дожди летящих метеоров,

Перерезающих эфир. [Белый ,1988,111]


Блок явно полемизирует со своим другом и соперником, «опрощая» его порфироносного, «бледного»⁸ Демона до карикатурной неузнаваемости. Его Демон приглашает Тамару к крутому полёту по довольно замысловатому маршруту. В первой части стихотворения (строфы 1-5) он нимало не сомневается в «рабской» «покорности» своей пассии, похваляется «силой мышц и сенью крылий», самоуверенно зовёт её взлететь вместе с ним на «сверкнувший гребень горный», заранее предвкушая, как замрёт её сердце над «бездонностью» и как её ужас послужит для него «лишь вдохновеньем». Тут же он позволяет себе не слишком скромный эротический намёк: «И на горах, в сверканье белом,/ На незапятнанном лугу,/ Божественно-прекрасным телом/ Тебя я странно обожгу» (II, 250). И, как бы спохватившись, отчасти даже оправдываясь, назидательно переводит его в глубокомысленную моральную сентенцию: «Ты знаешь ли, какая малость/ Та человеческая ложь,/ Та грустная земная жалость,/ Что дикой страстью ты зовёшь?».

Во второй части (строфы 6-8) Демон предвидит, что соблазнённая и «околдованная» им Тамара захочет подняться ещё выше и «полететь» в космические миры «пустыней неба огневой». Искуситель готов «взять её с собою/ И вознести её туда,/ Где кажется земля звездою,/ Землёю кажется звезда». Таким образом обыгрывается исходная метафора, согласно которой Демон А. Белого своим «кометным мечом» рассекает «дожди летящих метеоров». Его притязания на роль Вседержителя, способного демонстрировать «невероятные виденья,/ Создания его игры…» в общем контексте стихотворения выглядят, строго говоря, необоснованным бахвальством.

Наконец, в третьей, заключительной части (строфы 9-10) описывается вероятный исход полёта:

Дрожа от страха и бессилья,

Тогда шепнёшь ты: отпусти…

И, распустив тихонько крылья,

Я улыбнусь тебе: лети.


И под божественной улыбкой

Уничтожаясь на лету,

Ты полетишь, как камень зыбкий,

В сияющую пустоту… (II, 250-251)


Возомнивший себя равным Богу этот претенциозный Демон исключительно занят собственной персоной, самодовольно наслаждается своей властью над доверившейся ему женщиной, нимало не задумываясь о её переживаниях, чувствах и мыслях, и со снисходительной улыбкой позволяет ей расстаться с жизнью, «уничтожиться на лету», т.е., в известном смысле, совершить падение, предуготовленное ему самому. Очеловеченный до предела, действительно, лишённый «наивной лермонтовской мощи» и пленительного врубелевского очарования, он больше напоминает одержимых манией демонизма людей, от относительно высокого героя «Возмездия» до банальных «пьяниц с глазами кроликов». Уж не Мелкий ли это бес, взгромоздившийся на котурны Демона?

Литература:


Блок Александр. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1980.

Маковский Сергей. Портреты современников. Аграф, 2000.

Дубшан Леонид. Близнец Демона: Изображение образа Демона в поэзии Б. Пастернака// Звезда, 2000.№9.

Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы. М.;Л., 1965.

Альфонсов В.Н. Блок и Врубель// ссылка скрыта library//?p=56. (Опубликовано в Интернете в 2008 г.).

Бальмонт К.Д. Стихотворения. Л., 1969.

Белый Андрей. Стихотворения. М.: Книга, 1988 (репринтное воспроизведение сборника 1923 года).