Ф. М. Морозов Доклад на IX чтениях 2003 г

Вид материала

Доклад

Содержание Генетическая эпистемология Ж. Пиаже. Cognitive science. Г.П. Щедровицкий.

Подобный материал:

• Юрия Михайловича Лахтина, прочитанной на 3-х Лахтинских чтениях 21 сентября 2003 года, 1244.48kb.
• Информационное письмо, 71.18kb.
• Е. В. Голубева Российский государственный социальный университет, г. Москва Доклад, 37.16kb.
• Евгения Ивановна Кириченко с доклад, 1238.83kb.
• Удмуртским Государственным Университетом и нпк «Вектор». На чтениях прозвучал 41 доклад, 1249.61kb.
• С. В. Морозов научный руководитель А. Б. Фролов, д т. н., профессор Московский энергетический, 34.69kb.
• Доклад на педагогических чтениях на тему «Развитие навыков грамотного письма у обучающихся, 63.76kb.
• «Основы русской педагогики», 71.83kb.
• Законодательное собрание новосибирской области, 22.81kb.
• Новосибирский областной совет депутатов, 18.91kb.

Ф.М. Морозов

Доклад на IX Чтениях 2003 г.

Схемы и схематизация в философско-методологическом контексте ХХ века (генетическая эпистемология Ж. Пиаже, когнитивная наука, Г.П. Щедровицкий): итоги и возможные перспективы

Уважаемые коллеги, в основе моего сообщения лежит диссертационное исследование, которое я провел в Институте философии на секторе логики и теории познания под руководством В.А. Лекторского. Со схематизацией меня познакомил в 1995 году Ю.В. Громыко, а потом я некоторое время потратил на то, что преподавал схематизацию в гуманитарном проектно-методологическом колледже №1314 (Москва).

Обсудить схемы и схематизацию в указанном философско-методологическом контексте (генетическая эпистемология Ж. Пиаже, cognitive science и методология Г.П. Щедровицкого) я намерен именно исходя из итогов и возможных перспектив. Конечно, такой разворот осложняет работу и осмысление заявленной темы, но в то же время мне кажется, что он является методологически очень правильным с точки зрения основной темы нашего собрания, а именно с точки зрения оценки наследия. В репликах и отчасти в прозвучавших выступлениях уже звучало, что интерпретационный момент должен быть слегка отодвинут и подчинен моменту реконструкции; а реконструкция осуществляется некоторым перспективно-проектным образом. Разумеется, о проектировании тут нужно говорить осторожно, поскольку пространство, в котором делаются проспективные, проектировочные заходы, чрезвычайно гетерогенно, и это не проектирование в обычном смысле. Проектируется не форма организации, не ландшафт, не дизайн и т.п. Я думаю, что речь должна идти о том, было ли совершено в творчестве Щедровицкого какое-либо Открытие культурно-исторического масштаба и каковы перспективы этого Открытия. Далее, мне представляется очень важным остаться на деятельностном поле, поскольку иначе мы окажемся в проигрышной позиции, и вряд ли можно будет вести речь о том, что у наследия Георгия Петровича есть какие-то перспективы. Деятельностное содержание тут оказывается очень важным. Если вообразить своеобразную позицию философско-интеллектуального маркетинга, то с темой «сознание и мышление» (я имею в виду доклад А. Попова и И. Проскуровской) мы оказываемся в довольно-таки тяжелой ситуации, потому что существует аналитическая школа — гигантская, со своим дифференцированным языком, в которую мы не сможем войти, даже не сможем построить интерфейс между этой школой и нами.

В ходе своего исследование я провел анализ воззрений на схему и схематизацию в творчестве Канта, Пиаже, когнитивной школы и Г.П. Щедровицкого. Но поскольку XX век ограничивается тремя последними фигурами, то о Канте я здесь не буду говорить (разве что иногда, в примечаниях). Почему выбраны эти фигуры? Потому, что именно они в последней, уже уходящей, интеллектуальной эпохе рефлексивно обсуждали схемы и прагматику схем. Схемы выделяются рефлексивно, поэтому в принципе можно было выбрать любой материал, начиная от «Упанишад» и заканчивая текстами, которые пишут организационные консультанты, — но философия характеризуется тем, что здесь мы встречаемся с феноменом рефлексивного мышления – мышления на границе. Поэтому были выбраны эти фигуры. Кого нет в этом ряду? Нет Бриджмана¹ и операционализма – потому, что, во-первых, содержание его концепции достаточно легко прочитывается из генетической эпистемологии, а во-вторых, эта концепция сейчас имеет только историческое значение.

Свой аналитический метод исследования я построил, исходя из пяти вопросов, ответы на которые следовало получить в рамках творчества соответствующих фигур.

1. Какой материал, или язык, или знание, или, быть может, что-либо еще берется за основу создания схем. Грубо говоря, «из чего» схемы делаются?

2. Что стоит, так сказать, за схемой, — соответственно, от чего схема отвлекается?

3. Какой тип деятельности связан со схемами?

4. Втягивается ли каким-то образом в схемы та предметная область, по поводу которой эта схема строится?

5. Отображается ли в схемах процесс изменения в деятельности, и если отображается, то как?

Общий тезис следующий. В XX веке произошел переход от понимания схем как удобного (ниже мы поясним, чем определялось это удобство) способа изображения естественно осуществляющегося процесса развития — к пониманию схем как средства развития мыследеятельности, или деятельности в форме совместного проектирования. Другими словами, переход от схем как изображения того, что естественно, натурально осуществляется, — к средству и форме совместного проектирования и развития деятельности.

Генетическая эпистемология Ж. Пиаже. Схемы у Жана Пиаже суть способ изображения стадий естественного развития интеллекта. Главная задача «генетической эпистемологии» Пиаже заключалась в построении теории развития интеллекта, начиная с так называемого сенсомоторного периода (7-9 месяцев) и заканчивая так называемым периодом формальных операций (11-14 лет). На заключительной стадии в интеллекте возникают операции идентичности, коррелятивности и другие. Указанные стадии возникают строго друг за другом, т.е. освоение следующей стадии возможно только при освоении предыдущей. Появление нового типа действия, а именно операций, знаменует возникновение заключительного этапа в развитии интеллекта. Операции, в отличие от действий, характеризуются ключевой идеей генетической эпистемологии — идеей обратимости. В соответствии с этой идеей, природа операции такова, что ее осуществление подобно движению в структуре алгебраического уравнения, знак равенства между правой и левой частями которого позволяет осуществлять контролируемые преобразования с заранее понятным и прогнозируемым результатом. Например, до возникновения операций ребенок еще верит, что объекты зависят от его действий, и что там, где действие оказалось однажды успешным, оно может оказаться успешным вновь. К примеру, одиннадцатимесячный ребенок играет с мячом; один раз ему удалось извлечь мяч из-под кресла, куда тот закатился; минутой позже мяч закатывается под низкий диван — ребенок не может отыскать его под диваном, и поэтому возвращается в другую часть комнаты и ищет мяч под креслом, где однажды его действия уже оказались успешными. Для того, чтобы установилась схема постоянного объекта, не зависящего от действий субъекта, должна быть, считает Пиаже, построена новая структура, в данном случае — операция тождества. В рамках генетической эпистемологии мы имеем достаточно дифференцированный язык схематизации. Пиаже различает: схемы объекта, схемы действия, сенсомоторные схемы, схемы перцепции. В качестве материала для создания схем операций Пиаже использует язык алгебры логики и теории групп.

Здесь я позволю себе не согласиться с предыдущими докладчиками — неверно, что алгебраический язык не относится к предмету мысли. Потому, что какая у вас форма мысли, таков и предмет. То, что Пиаже использует язык алгебры логики и теории групп, как раз и позволило показать в генетической эпистемологии, как появляется самое важное — инвариантное знание, поскольку обратимость позволяет воспроизводить объект знания в неизменной форме. Можно утверждать, что именно благодаря алгебраическому языку схемы в генетической эпистемологии обеспечивают основную особенность интеллекта — возможность осуществлять обратимые операции. Сам субъект (ребенок) схемы не рефлектирует — они (схемы, найденные Пиаже) действуют как бы за спиной ребенка. Если убрать аспект развития, то эта точка зрения на схемы тождественна тому, как схемы понимались Кантом.

Итак, развитый интеллект по Пиаже — это интеллект, который может осуществлять контролируемые переходы между элементами структуры. Набор элементов задан, маршруты движения предсказуемы и прозрачны. Такое понимание интеллекта и стоящее за ним понимание схем полностью определило понятие развития у Пиаже. Он натурализует развитие, с его точки зрения развитие — это естественный, природный процесс, который течет сам собой. Более того, развитие ведет за собой обучение. Отметим главное ограничение так понимаемого развития: развивается индивидуальный интеллект. За пределами развития оказываются его культурно-исторические опосредования, развитие интеллекта не ставится в отношение к перспективным формам мышления. Также за рамками развития оказываются отношения в коллективе (в данном случае, в учебном коллективе).

Точка зрения Л.С. Выготского и Г.П. Щедровицкого в данном вопросе была прямо противоположной. В «Системе педагогических исследований» (1968) Г.П. Щедровицкого было сказано, что бесспорно в настоящее время только одно положение: чтобы определить закономерную последовательность формирования ребенка, не нужно апеллировать к его «природным» возможностям, «естественному» развитию. Все остальные вопросы остаются проблемными и спорными. Таким образом, для Щедровицкого обучение ведет за собой развитие.

Несколько слов о том, почему именно алгебраическое знание легло в основу языка схем. Я выше сказал, что это было удобно. Чем вызвано это удобство? Здесь все оказывается не случайным. Согласно моей гипотезе, со схемами у Пиаже в том виде, как он их понимал, связан процесс трансляции своих идей в пространство мирового психологического, философского, педагогического и вообще гуманитарного сообщества. Этот процесс был тесно связан с главной характеристикой того времени (начало и середина XX века), а именно, с превалированием математизации знания. Экспериментальные данные, отлитые в строгую математическую форму, являлись и во многом продолжают оставаться показателем истинности результатов. На эту черту современной Пиаже ситуации указывает С. Тулмин в известной статье, посвященной Л.С. Выготскому («Моцарт в психологии»).

Отметим, что в последний период своего творчества создатель генетической эпистемологии уделял большое внимание так называемой теории рефлексивной абстракции. Он пришел к выводу, что рефлексивная абстракция образует краеугольный камень его теории, поскольку именно она объясняет самое важное: переходы в когнитивном развитии и приобретение новых познавательных структур. Создавая теорию рефлексивной абстракции, Пиаже проводит различие между двумя типами опыта: опытом физическим и опытом логико-математическим. Для физического опыта характерна знакомая нам абстракция — простая, нерефлексивная. Она связана с выделением существенных свойств вещи. Напротив, рефлексивная абстракция делает предметом своего рассмотрения не вещь, а действие, совершаемое в отношении вещи. Именно свойства действий с объектом, а не свойства самого объекта суть содержание рефлексивной абстракции. Можно предположить, что реализация данной теории привела бы к совершенно иной парадигматике схематизации, если бы эта теория была продолжена.

Cognitive science. Схемы в когнитивной науке суть средства анализа процесса освоения индивидом микроструктур познавательных действий. Они позволяют описывать когнитивное развитие памяти, перцепции (восприятия), внимания и т.д. Появление когнитивной науки связано с попыткой решения ряда проблем в области изучения переработки информации в процессах внимания, мышления, памяти, восприятия. Эти проблемы возникли в рамках основных психологических школ, которые и были оппонентами когнитивной психологии: интроспективное направление, бихевиоризм, гештальтпсихология и, в дальнейшем, необихевиоризм. Когнитивная наука получила широкое распространение преимущественно в США, ее начало следует датировать примерно пятидесятыми годами прошлого, XX века. В 1960-м году при Гарвардском университете создается Центр когнитивных исследований.

Исследования ученых, представителей cognitive science, строятся на материале исследования обыденных форм жизнедеятельности, при этом используются результаты этнографических дисциплин, данные сравнительного языкознания и т.д. Таким образом, междисциплинарность стала отличительным знаком когнитивной науки. Важную роль играют точные экспериментальные методы. Большое значение в становлении когнитивной науки сыграли успехи кибернетики в части открытия разнообразных возможностей моделирования и автоматизации ментальных процессов. Так называемая «компьютерная метафора», т.е. аналогия психики с вычислительным устройством, стала основной моделью понимания психики. Компьютер стал очень удобной формой моделирования психики, поскольку все ментальные процессы легко могут пониматься как процессы переработки информации, поступившей через устройство ввода и далее отправляемой на устройство вывода. Последние десять лет компьютерная метафора уступила место т.н. «сетевой метафоре»: аналогом психики становится не автономный компьютер, а несколько компьютеров, соединенных друг с другом (сеть); изучаются стохастические, волновые процессы и т.д. Таким образом, основной предмет изучения когнитивной науки — это процесс переработки информации и связанные с ним процессы приобретения новых когнитивных структур, т.е. когнитивное развитие.

В настоящее время термин «схема» прочно вошел в лексикон представителей когнитивной науки, и стал там одним из основных. Терминологический аппарат для описания схем достаточно дифференцирован: говорят о схемах событий, о рамках («фреймах»), схемах историй, сценариях («скриптах»). Различие схематической и категориальной организации знания примерно соответствует различению парадигматических и синтагматических связей в лингвистике. Схема понимается как структура, которая перерабатывает и упорядочивает поступающую информацию. Появление новых когнитивных структур означает появление новых схем. Схемы упорядочивают среду, а среда меняет схемы, — возникает своеобразный перцептивный цикл. Это и есть когнитивное развитие.

Теории когнитивного развития формировались в полемике с концепцией генетической эпистемологии Пиаже. Главной точкой роста новых теорий когнитивного развития явилась критика положения Пиаже о том, что развитие ведет за собой обучение. Крупный американский психолог Джером Брунер, разрабатывая свою концепцию когнитивного развития, пересмотрел теорию Пиаже. Познавательное развитие, с его точки зрения, складывается не просто из ряда стадий. Например, при овладении языком оно включает овладение ребенком сферами представлений действий, образов и символов, которые являются способами познания мира. В отличие от Пиаже, у Брунера нет жесткой периодизации когнитивного развития, когда одна ступень выше другой и обесценивает предыдущую, — все три сферы представлений одинаково важны и не теряют своего значения у взрослого ребенка. Высота развития интеллекта определяется степенью развития всех трех сфер представлений. Появление более высоких стадий означает кардинальную перестройку всех предыдущих. Так, например, появление речи перестраивает все когнитивное развитие, являясь его важнейшим орудием.

Специально не выделен и поэтому специально не исследован момент «овнешнения», т.е. рефлексии используемых схем. Мы помним, что это стало точкой роста в теории рефлексивной абстракции у Пиаже. Что же касается когнитивной школы, то здесь рефлексивные процессы, мягко говоря, не пользуются особой популярностью. Когнитивисты, что для них характерно, пошли по пути натурализации схем в биологическом материале человека — в нейронах головного мозга; ряд представителей когнитивной науки придают схемам врожденный генетический характер.

Когнитивным направлением предпринята попытка связать схемы с анализом освоения индивидом микроструктуры познавательных действий. Схемы для когнитивистов принимают на себя часть «агентивно-субъектных функций»: они направляют исследования, ищут информацию, предвосхищают результат. Когнитивное развитие не поставлено в отношение ни к культурно-историческим детерминациям, ни к перспективным образцам и формам мыследействия. В этом отношении показательно, что т.н. категориальная организация знания соответствует синтагматическим связям. Для нас категории являются парадигматическим (категории как парадигматические формы мышления), а здесь, наоборот, они суть синтагматические связи (это связано с тем, что исследуется т.н. «обыденное сознание»).

Г.П. Щедровицкий. Итак, я очертил две главные позиции, рефлексивно разрабатывавшие проблематику схем в XX-м столетии. Переходя к творчеству Г.П. Щедровицкого, я буду параллельно обсуждать содержание его представлений о схемах и то, как я вижу перспективы данного содержания. Лейтмотив этого размышления заключается в том, что перспективы схем и схематизации связаны с проблематикой развития. Предварительно хочу сказать, как я понимаю открытие, которое сделал Щедровицкий. Он сумел найти форму, адекватную для связи мышления и действия, а именно — схему. Казалось бы, данное открытие было совершено достаточно давно. Схемы появляются в «Критике чистого разума», Канту они были нужны для того, чтобы преодолеть оппозицию эмпиризма и рационализма и объяснить, каким образом категории рассудка наполняются материалом чувственности, как материал превращается в содержание. Но у Щедровицкого указанное открытие находилось в окружении очень важных идей, недоступных для Канта. Именно эта своеобразная филиация идей превращает схему в возможную точку опоры для нового «коперниканского переворота». Это — коллективность субъекта, позиционный язык, поликатегория системы (которая, кроме всего прочего, позволяет мыслить процессуально), категория «искусственное/естественное», проектно-программный подход, схема мыследеятельности и вообще онтология деятельности, и, наконец, идея развития.

Схемы у Г.П. Щедровицкого суть средства совместного проектирования и развития мыследеятельности, они конституируют определенный тип практики и выступают в качестве рефлексивного нормативно-проектного видения будущего шага развития деятельности. Данный тезис может для кого-то показаться сомнительным в отношении целого класса парадигматических схем. К примеру, возьмем известную схему знания, ставшую основой содержательно-генетической логики. Какой здесь, в самом деле, проект? Тем не менее, эта схема является схематизацией конфликта между формальными и диалектическими логиками, который разворачивался на философском факультете МГУ в 50-е годы, и стала проектом новой серии исследований в области мышления и знания.

Слово «видение» в выражении «рефлексивное нормативно-проектное видение» направляет понимание в область зрительного восприятия, — однако, как было показано в работе В.М. Розина «Культура и визуальное восприятие», теоретически это неточно. Схемы могут быть объективированы не только в материале зрительного восприятия, но и в других материалах, например, ритмически-звуковом. В этом отношении интересен макрокультурологический иероглиф «Афины видят, а Иерусалим слышит». Это отображается и в языках. Система диакритики и различительности в семитских языках находится в плоскости звукового материала, а не в плоскости зрительного материала, как в древнегреческом и еще в большей степени в китайском языке. Другое дело, что модальность зрительного восприятия стала доминантной для европейской мыслительной культуры, возникшей во многом из рецепции античного умозрения. Именно зрительное восприятие стало доминантным для понимания схем в ММК.

Итак, схема — это организованность; по-простому говоря, вещь, которая содержит в себе рефлексивное понимание того, как и что мыследействовать дальше. Под схематизацией же мы понимаем тип практики. В философском лексиконе, пожалуй, сложно найти более замусоренное и приевшееся слово, чем «практика», но именно оно наиболее адекватно передает смысл и содержание нашей интуиции. Практика — это форма деятельности, следовательно, любая деятельность может стать предметом мыследействия, да и вообще предметом любого рефлексивного отношения, только в том случае, если она оформлена, т.е. существует как практика. Главная характеристика схематизации как типа практики заключается в том, что в этой практике периодически происходит построение, понимание и употребление схем, изображающих границы того, что уже схематизировано, а потому является видимым, т.е. понятным для участников практики. Схематизация в этом смысле является «механизмом». В кавычках, поскольку хочется уйти от всякой машинарности; и то, что обсуждалось на первом коллоквиуме — схемы как порождение телесности — очень важно, поскольку здесь в большей степени нужны и желательны организмические интуиции и язык.

Следует иметь в виду, что схематизация в таком понимании — это не техника. Если схема — это новый тип логики, в которой можно мыслить мыследеятельность, то если посмотреть на образцы того, как возникали новые типы логики, очень интересной окажется интерпретация французским логиком Шарлем Серрюсом логики Аристотеля (силлогистики). Она, по мнению Серрюса, не может быть названа формальной в чистом виде, поскольку погружена в онтологию как присущую ей среду. Логика в этом смысле питается — питается от онтологии. Если же мы посмотрим на схематизационную логику, логику для мышления про мыследеятельность, которую создал Щедровицкий, то здесь более сложная картина: эта логика не только питается от онтологии, но и порождает свою онтологию. В этом смысле оказываются очень важны циклы схематизации и пересхематизации.

Почему важно это различение схематизации как техники и схематизации как практики? У нас сегодня нет ответа на очень простой и очень важный вопрос: чем методологическая схема отличается от не-схемы? Я в этом смысле хочу немного подискутировать с тем, что говорилось в предыдущем докладе. Данный вопрос задается из теоретико-методологической (то же самое — с философской) позиции: чем в принципе схемы отличаются от не-схем? Есть ли у нас сегодня возможность очертить границу понятного, то есть схематизируемого, в отношении самих схем? Я полагаю, что такой возможности нет. Мне представляется, что данный вопрос лежит в области исследования процессов развития. Отметим, что тот же самый вопрос, но обращенный к понятию, а не к схеме, — вопрос о том, чем понятие отличается от не-понятия, например, от термина, привел к критике теории абстракции. В конце концов, появилось противопоставление психологизма и логицизма, возник спор, который в существенных чертах определил философско-методологический контекст XX века.

С моей точки зрения, у нас нет сегодня удовлетворительного ответа на этот вопрос. Предыдущие докладчики считают, что он у нас есть, а я утверждаю, что нет.

В самом деле, чем схема отличается от не-схемы? Апелляция к типу языка не является корректной. Как с помощью букв естественного языка, так и с помощью конструктивов схематизационного языка можно изобразить любую абракадабру. Тот, кто когда-нибудь обучал схематизации, знаком с этим. Ответ Г.П. Щедровицкого, чем методологическая схема отличается от не-схемы, изложен в статье «Понимание и интерпретация схем»:

«Схемы знания содержательно-генетической логики и теории мышления вставляют процесс понимания и интерпретации внутрь самой схемы, кардинальным образом меняя способы работы со схемами».

В этом — отличие схем содержательно-генетической логики и теории мышления от схем традиционного мышления:

«…Схемы, относимые к объектам, имели употребления, которые люди несли в других частях своего сознания, и организация этого употребления не включалась в сами эти схемы и в их знаковые формы».

Этот ответ, с нашей точки зрения, не является исчерпывающим. Не устраивает нас то, что данный ответ делается в плоскости субъективных персональных способностей. Один человек видит внутри схемы процесс ее употребления, другой — нет, потому что не понимает схемы вообще или у него нет потребности ее употреблять. Для примера приведу следующее наблюдение Выготского: ребенок, 5 лет 2 месяца, рисует трамвай. Обводя карандашом линию, которая должна изображать одно из колес, ребенок с силой нажимает на карандаш. Графит ломается. Ребенок пытается, все же, с силой нажимая на карандаш, замкнуть колеса, но на бумаге не остается ничего, кроме вогнутого следа от сломанного карандаша. Ребенок произносит тихо, как будто про себя: «Оно сломанное», — и начинает красками, отложив карандаш, рисовать поломанный вагон, после катастрофы находящийся в ремонте. Фигурирует ли в данном примере знаковая форма? Да, фигурирует. Изображен ли в этой знаковой форме способ ее понимания, интерпретации и употребления? Да, изображен. Является ли эта знаковая форма вместе с тем методологической схемой? Нет, не является, поскольку в ней не используется знакомый нам схематизационный язык. Можно возразить, что изображение сломанного трамвая не является парадигматической схемой. Это, конечно же, верно. Но, с другой стороны, согласитесь, тезис о том, что в данном примере нет того, что считается отличительным признаком схемы, а именно: мышления, действия и перевода действия и включения этого действия в знаковую форму тоже является очень сомнительным. Теперь обратим внимание на то, что если мы вводим представление о схематизации как типе практики, то все меняется. В ММК схематизация была типом практики.

Таким образом, с нашей точки зрения, возможные перспективы схем и схематизаций связаны с тем, будет ли, и если да, то где, существовать схематизация как тип практики?. А ответ на этот вопрос позволяет подойти к другому вопросу: возможно ли сегодня развитие, если да, то где и что это означает, в какой форме оно возможно?.

Мне кажется, что было бы очень важно, если бы в том, что Рэндалл Коллинз называет «пространство внимания», или «аргументативное пространство», появился текст, где было бы методологически показано, что вообще произошло с идеей развития, в каком она находится состоянии и вообще что она сегодня означает. Притом речь идет не столько о логических конструкциях, сколько о философском и методологическом анализе того, что понималось и реально происходило у нас в России с идеей развития. Это исследование должно строиться не только на материале рефлексивных философских текстов, но в основном и большей частью на материале художественных стилей, различных практик (например, педагогики и образования и т.д.) . В качестве возможного ориентира я укажу на изданную в 1983-м году (недавно переведенную на русский) книжку Петера Слотердайка «Критика цинического разума». Было бы очень хорошо, если бы что-то подобное появилось и в нашем российском аргументативном пространстве.