Сценарий театрализованного поэтического вечера «На берегах Невы»

Вид материала

Сценарий

Содержание Этапы подготовки внеклассного мероприятия Звучит музыка из кинофильма «Огни большого города». Свет – в зал. На площадке перед сценой танцевальной группой исполняется композиция бальных танцев под музыку к кинофильмам Ч. Ча В зале зажигают свет.

Подобный материал:

• Сценарий театрализованного вернисажа «Времена года», 148.22kb.
• Образ невы в произведениях и. А. Бродского, 34.07kb.
• Сценарий вечера конкурса. План вечера-конкурса. Тема: Обобщение и систематизация, 77.85kb.
• Сценарий конкурсной программы для ветеранов Великой Отечественной войны. «Запомни этот, 675.06kb.
• Н. В. Крылова "молчанье любви", или Владимир Набоков как зеркало русской революции, 304.07kb.
• Сценарий вечера, 176.87kb.
• Сценарий театрализованного представления детей младшего школьного возраста Действующие, 138.58kb.
• Каникулы на берегах Невы сборные туры для школьников можно выбирать любое количество, 96.44kb.
• Сценарий праздничного вечера в 6 классе «Новогодние забавы», 46.9kb.
• Сценарий театрализованного спектакля по сказке Х андерсена «Снежная королева», 87.09kb.

«На берегах Невы»

Сценарий

театрализованного поэтического вечера

для учащихся 11 класса


Содержание внеклассного мероприятия: вечер посвящен эпохе Серебряного века, воссозданной в книге И. Одоевцевой «На берегах Невы», – это встреча с героями воспоминаний поэтессы, с поэтами, чьи творения являлись предметом разговора на предшествующих вечеру уроках литературы.

Цель внеклассного мероприятия:

образовательная – формировать представления об особенностях эпохи Серебряного века через знакомство с книгой И. Одоевцевой «На берегах Невы»;

воспитательная – обогащать духовно-нравственный опыт учащихся через приобщение к духовно-нравственным ценностям эпохи Серебряного века и совместную деятельность по подготовке и проведению театрализованного поэтического вечера;

развивающая – развивать эстетические и творческие способности учащихся в процессе подготовки и проведения мероприятия, расширять эстетический кругозор учащихся за счет привлечения материала, выходящего за рамки школьной программы.

Этапы подготовки внеклассного мероприятия:

• чтение ребятами из творческой инициативной группы книги Одоевцевой;
  
• знакомство со сценарием, распределение ролей, осуществление его постановки;
  
• отбор исполнителей и репетиции концертных (2 вокальных, 1 танцевальный) номеров;
  
• чтение, отбор и заучивание наизусть стихотворений поэтов Серебряного века всеми участниками поэтического вечера;
  
• продумывание и осуществление соответствующего оформления помещения, в котором будет проводиться вечер;
  
• подготовка презентационного материала;
  
• подготовка фонограммы к вечеру.
  

Учитель: На этом вечере прозвучат воспоминания Ирины Одоевцевой о Мандельштаме, Маяковском, Ахматовой, Гумилеве, прозвучат их стихи, а также стихи Сологуба, Кузмина , музыкальная новелла Вертинского, романс из репертуара Изабеллы Юрьевой, музыка к кинофильмам Чарли Чаплина. Словом, все то, что даст почувствовать очарование эпохи Серебряного века. Это не просто дань модному ныне ретро-стилю, не только попытка приблизить к нам давно ушедшую в историю эпоху. Воспоминания, стихи, музыка, пронизанные болью и тоской, одухотворенные подлинными чувствами… Как современно звучат они сегодня!.


Пролог

Шум города постепенно переходит в шум дождя. Дверь открывается, на пороге «маленькая женщина» с бантом (это «Ирина Одоевцева»). Входит, стряхивает зонтик, ставит его у двери, медленно проходит в «комнату», снимает перчатки, кладет их на пианино, расправляет бант, оглядывается. Шум дождя стихает. «Одоевцева» зажигает лампу, стоящую на столе. В зале гаснет свет.


Одоевцева: Это не моя автобиография, не рассказ о том, «какой я была, когда здесь на земле жила». Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать «на берегах Невы»…Я пишу о них и для них. Я только глаза, видевшие их, только уши, слышавшие их. Я только живая память о них.

Ирина Одоевцева, год 1967.


На экране появляется слайд – портрет Ирины Одоевцевой с краткой аннотацией к нему. (или фотография книги «На берегах Невы») Участница вечера, исполняющая роль Одоевцевой, отходит в угол авансцены, садится на стул и наблюдает за происходящим на сцене как бы со стороны.

Эпизод 1

«Мандельштам»

Звучит музыка из кинофильма «Огни большого города».

В «дом» к «Одоевцевой» - на сцену – собираются гости: входят «Блок», «Кузмин», «Сологуб», с ними дамы – поклонницы таланта, позднее – «Гумилев» и «Мандельштам». Все знакомы и непринужденны: видно, что пришли сюда не в первый раз.


Кузмин: На улице холодно и темно, а здесь, как всегда, тепло и светло.


Греет руки над лампой.


Сологуб: Слыхали, говорят, Мандельштам приехал. Будто даже видели его на улице. Но я не верю. Ведь не сумасшедший же он, чтобы с сытого юга, с Крыма, приехать сюда голодать и мёрзнуть.

Кузмин: А Вы согласились бы сейчас променять холодный Петербург на сытый Крым?

Сологуб: Пожалуй, нет. И всё-таки не верю. Не сумасшедший же он.

Одоевцева: (в зрительный зал) Я тоже не верю. Боюсь поверить, чтобы потом не разочароваться.


Дверь «прихожей» отворяется, на сцене появляется Гумилёв. Он запыхался. Должно быть, пришёл издалека. (Музыка затихает). И во всеуслышание, как глашатай на городской площади, объявляет:


Гумилёв: Мандельштам приехал!

Сологуб: Приехал? Значит, действительно спятил.

Гумилёв: Свалился, как снег на голову! Но разве он может иначе? Прямо с вокзала в 7 часов утра явился к Георгию Иванову. Стук в дверь. Георгий Иванов в ужасе вскакивает с кровати – обыск! Мечется по комнатам, рвет письма из Парижа. А стук всё громче, всё нетерпеливей. Вот сейчас начнут ломать. «Кто там?» – спрашивает Георгий, стараясь, чтобы голос не дрожал от страха. В ответ хриплый крик: «Я! Я! Открывай! Осип! Осип Мандельштам. Впусти! Не могу больше! Не могу!» А дальше из-за двери несётся какой-то нечленораздельный вой.


В «комнату» тихо входит «Мандельштам», растерянно улыбаясь и раскланиваясь с присутствующими. Он говорит как-то грустно, будто извиняясь.


Мандельштам: Я уже думал, крышка, конец, замёрзну на лестнице. Больше сил не было. Умереть на чёрной лестнице перед запертой дверью. Очень подошло бы для моей биографии. А? Достойный конец поэта.


На экране появляется слайд – портрет О. Мандельштама с краткой аннотацией к нему. Вновь звучит музыка к кинофильмам Ч. Чаплина. Все «гости Одоевцевой» уходят в глубь сцены, оставляя впереди за столом только «Одоевцеву» и «Мандельштама», общение остальных между собой теперь беззвучно и служит фоном для следующей истории.


Одоевцева: Мандельштам был чрезвычайно добр. Он был готов не только поделиться последним, но и отдать это последнее вовсе. Но он был по-детски эгоистичен и по-детски же не делал разницы между твоим и моим…

Это была очень холодная зима. Так я ещё не голодала никогда. А голодала я до головокружения, «вдохновенно»…

Как-то в доме литераторов, где мы получали через день положенную порцию каши, у меня была масса дел. И, боясь опоздать за этой кашей, я попросила Мандельштама взять мне мою порцию, так как свою он уже съел. Освободившись, я обнаружила, что Осип уже сидел в столовой, но перед ним вместо моей каши стояла пустая тарелка.

– Отчего же Вы не взяли каши, ведь Вы обещали?

Мандельштам: Обещал и взял.

Одоевцева: Так, где же она?

Мандельштам: (по-кошачьи жмурится, поглаживает себя по животу) Тут. И превкусная кашка была. С моржевятинкой.

Одоевцева: Где моя каша? Где?

Мандельштам: Я же Вам объясняю, что съел её. Понимаете, умял, слопал.

Одоевцева: Как? Съел мою кашу?!…

Должно быть, в моём голосе прозвучало отчаяние. Он покраснел, вскочил со стула и растерянно уставился на меня.

Мандельштам: Вы? Вы, правда, хотели её съесть? Вы, правда, голодны? Вы не так, только для порядка, чтобы не пропадало, хотели её взять?

Одоевцева: Я чувствую, что у меня начинает щекотать в носу. О, Господи, какой скандал: я – Одоевцева, и плачу оттого, что съели мою кашу!..

Мандельштам: Скажите, Вы, правда, голодны? Но ведь это было бы преступлением!

Одоевцева: Я уже кое-как успела справиться с собой. Нет, я не заплакала.

– Успокойтесь. Я шучу. Я хотела Вас попугать. Я только что дома ела щи с мясом и жареную на сале картошку. И селёдку! И варенье!

Мандельштам: Правда? Не сочиняете? Я ведь знаю, Вы буржуазно живёте и не можете быть голодны. А всё-таки я готов пойти и сознаться, что я утянул Вашу кашу. Пусть меня хоть из членов Дома Литераторов исключат. Пусть!

Одоевцева: Но я уже смеюсь.


Снова возникает шум дождя, все «гости салона Одоевцевой» прислушиваются к нему.


Сологуб: Дождь…

Кузмин: Дождь, господа.

Мандельштам: Выходит на авансцену. Читает стихотворение «Только детские книги читать…». Шум дождя стихает вместе с последними строчками стихотворения.

Одоевцева: Мандельштам резко и широко размахивает руками, будто дирижирует невидимым оркестром. Голос его крепнет и ширится. Он уже не говорит, а поёт. Последняя строфа падает камнем. Все молча смотрят на Мандельштама; и я уверена, что в этой потрясающей тиши все сейчас видят не его, а далёкий сад, деревянные качели, высокие тёмные ели.

На сцене гаснет свет, остается горящей только настольная лампа. В зале, наоборот, свет зажигается. И здесь, перед сценой, одним из «зрителей», наблюдающих за тем, что происходит на сцене, или одной из пришедших с поэтами дам исполняется песня на стихи О. Мандельштама, музыку «Ленинград».

Эпизод 2

«Гумилев»


В зале гаснет свет. Внимание опять на сцену. Здесь немного изменилась обстановка – появилась афишная тумба с объявлением о праздновании годовщины со дня смерти А.С. Пушкина.


Одоевцева: В Доме литераторов собирались отмечать 84-ю годовщину со дня смерти Пушкина.

Гумилёв: Я надену фрак, чтобы достойно отметить Пушкинское торжество.


На экране появляется слайд – портрет Н. Гумилева с краткой аннотацией к нему.


Одоевцева: Я удивилась: «Фрак на литературный вечер?» Гумилёв презрительно пожал плечами.

Гумилёв: Сейчас видно, что Вы в Париже не бывали. Там на литературных конференциях все более или менее во фраках и смокингах.

Одоевцева: Ведь мы не в Париже, а в Петербурге. Да ещё в какое время. У многих даже приличного пиджака нет. В театр и то в валенках ходят…

Гумилёв: Что же из этого? А у меня вот имеется лондонский фрак и белый атласный жилет. Я и Вам советую надеть вечернее, декольтированное платье. Ведь у Вас их после покойной матушки много осталось.

Одоевцева: Но я, несмотря на всё послушание Гумилёву, этому совету, как он ни убеждал меня, не последовала. А дальше всё шло отлично, пока не выяснилось…

Гумилёв: Чёрные носки – единственную пару чёрных носков, хранящуюся на парадный случай в шляпной картонке, – съели мыши!

Одоевцева: Гумилёв в полном отчаянии вынул их из погрызенной мышами картонки, и они рассыпались кружевом в его руках.

Гумилёв: Слопали, проклятые! А я-то о них заботился!

Одоевцева: О мышах Гумилёв, действительно заботился. Он не позволял Паше, своей домработнице, взять напрокат соседского кота или поставить мышеловку.

Гумилёв: Кому мышь мешает? Даже веселее, не так одиноко себя чувствую. Всё-таки живое существо! Пусть себе бегает!

Одоевцева: И он нарочно оставлял на полу прихожей крошки хлеба.

Гумилёв: Катастрофа! Не смогу надеть фрак! Ведь все мои носки белые, шерстяные. В них невозможно.

Одоевцева: Мне было смешно, но я старалась выразить сочувствие.

– Пойдёмте ко мне, Николай Степанович, поищем.

Гумилёв: Если не будет чёрных носков, я вообще не пойду. Без фрака не пойду! Ни за что не пойду!

Одоевцева: Но, к великой радости Гумилёва, носки у меня нашлись. Ничто не помешало его триумфальному появлению во фраке 13 февраля 1921 г. на «Торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина».

Мандельштам: Появление Гумилёва во фраке было действительно триумфальным.

Сологуб: Я уже сидела в зале, когда он явился, и видела ошеломляющее впечатление, произведённое им на присутствующих.

Кузмин: Должно быть, желание Гумилёва появиться во фраке в сопровождении молодой дамы в декольтированном платье было настолько сильно, что оно как бы материализовалось. Ничем иным нельзя объяснить, что Ходасевич в своих воспоминаниях об этом вечере пишет: «Гумилёв явился во фраке под руку с молодой дамой в бальном платье».

Одоевцева: Могу засвидетельствовать, что никакая «молодая дама в бальном платье» ему не сопутствовала. Он пришёл один.


Свет – в зал. На площадке перед сценой танцевальной группой исполняется композиция бальных танцев под музыку к кинофильмам Ч. Чаплина.


Эпизод 3

«Блок»


И вновь внимание на сцену. Центральное положение теперь занимает «Блок». Музыка сопровождает только слова-воспоминания о Блоке и замолкает на репликах самого «Блока».


Одоевцева: Я уверена, что этого выступления Блока и его речи никто из присутствовавших забыть не мог. В этот вечер на эстраде Дома литераторов он держался, как всегда, очень прямо. И совершенно неподвижно. Казалось, он даже не открывал рта, произнося слова.

Сологуб: Его глухой усталый голос возникал как будто сам собой. Блок был похож скорее на статую, чем на живого человека. Но от его светлых, вьющихся волос исходило сияние, как на иконе.

Кузмин: Он стоял на эстраде. Его все ясно видели. И в то же время казалось, что его здесь нет.

Одоевцева: Всё, что он говорил своим глухим, замогильным голосом, ещё и сейчас звучит в моих ушах. С первой фразы.

Блок: Наша память хранит с малолетства весёлое имя Пушкина. Это имя, этот звук наполняет собой многие дни нашей жизни. Это лёгкое имя Пушкина…

Одоевцева: Никогда до Блока никому и в голову не приходило назвать имя Пушкина весёлым и лёгким. Ничего лёгкого. Ничего весёлого. Ведь Пушкин от Пушки, а не от Пушинки. Но вот усталый, глухой, потусторонний голос произнёс эти слова, и в ответ им, как ветер, пронёсся радостный вздох слушателей. И все сразу почувствовали, как метко, как правильно это определение – «весёлое, лёгкое имя Пушкина».

Сологуб: На мгновение отсвет весёлого, лёгкого имени Пушкина лёг на тёмное лицо Блока. Казалось, он сейчас улыбнётся. Но нет, Блок не улыбнулся…

Кузмин: И всем стало ясно, что никто из современников поэтов, – никто кроме Блока, – не мог бы так просто и правдиво говорить о Пушкине. Что Блок – прямой наследник Пушкина. И что, говоря о Пушкине, Блок говорит о себе.

Блок: Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха.

Одоевцева: Слова гулко и тяжело падают на самое дно сознания. И многим в этот вечер стало ясно, что и Блока убьёт «отсутствие воздуха», что неизбежная гибель Блока близка, хотя никто тогда еще не знал, что Блок болен.

Блок: Да, я дышу ещё мучительно и трудно.

Могу дышать. Но жить уж не могу.

Одоевцева: Блок кончил. С минуту он ещё постоял молча, в задумчивости, безучастно глядя перед собой, потом – не обращая внимания на восторженный гром аплодисментов – повернулся и медленно ушёл. Ушёл с эстрады. И, не появившись больше на требовательные вызовы, – ушёл домой.

Сологуб: А зал продолжал бесноваться. Такой овации в стенах Дома литераторов ещё никогда не было.

Кузмин: Даже Гумилёв, на минуту забыв о своём «фрачном великолепии», вскочил с места и, яростно отбивая ладони, исступлённо кричал: «Блок!.. Блок!..»

Одоевцева: На эстраду выбежал смущённый, растерянный конферансье и, разведя руками, произнёс: «Александра Александровича здесь больше нет! Александр Александрович уже ушёл!»


На экране появляется слайд – портрет А. Блока с краткой аннотацией к нему.


Блок: Читает стихотворение «Сумерки, сумерки вешние…».


Уходит, гаснет свет. Идёт показ слайд-фильма. Это поэты, улицы и каналы, старого Петербурга, кадры из старых фильмов. Звучит романс Вертинского «Лиловый негр». Последний слайд – Маяковский. Свет на сцене включается – «Маяковский» у тумбы, перевернутой вперед другой стороной – теперь зрители видят что-то вроде агтитплакатов.

Эпизод 4

«Маяковский»


Маяковский: читает стихотворение «Хорошее отношение к лошадям»

Одоевцева: Осенью 1920 года Маяковский приехал «удивить Петербург» и выступил в Доме искусств.

Сологуб: Огромный, с круглой коротко остриженной головой, он скорее походил на силача, чем на поэта… Голос его – голос митингового трибуна – то гремел так, что стёкла звенели, то ворковал по-голубиному и журчал, как лесной ручеёк.

Кузмин: Протянув в театральном жесте громадные руки к оглушённым слушателям, он страстно предлагал им:

Маяковский: Хотите – буду от мяса бешеный.

- И, как небо, меняя - тона,

Хотите -,

буду невыразимо нежен, –

не мужчина, а - облако в штанах!

Одоевцева: В ответ на эти необычайные предложения зал восторженно загрохотал.


Звук аплодисментов, появившись, постепенно нарастает и переходит в овации.


Одоевцева: Казалось, всё грохотало, грохотали стулья, грохотали люстры, грохал потолок и пол под звонкими ударами рук и ног.


Звук аплодисментов стихает.


Одоевцева: Маяковский уехал на следующий день из Петербурга. Между ним и нами снова встала стена. Мы не интересовались его стихами, он же открыто презирал петербургских поэтов.

Маяковский: Мертвецы какие-то. Хлам! Все до одного, без исключения.

Одоевцева: Поздней осенью 1922 года, уже в Берлине, на вечеринке я в первый и последний раз встретилась с Маяковским.

Гостей было много. Лиля Брик, красивая, внимательноглазая, сидит рядом с Маяковским на диване. Они вдвоём образуют не то центр, не то какой-то остров в этом волнующемся людском море. И вдруг Маяковский громко спрашивает, указывая на меня пальцем:

Маяковский: Кто эта девушка, которая ничего не пьёт и ни с кем не целуется?

Одоевцева: Я действительно ничего не пью. Не научилась ещё.

Гумилёв: Это Ирина Одоевцева, моя ученица.

Маяковский: А, знаю, знаю: «Я иду с своей судьбой не в ногу / На французских тонких каблуках». Недурно. Очень недурно.

Кузмин: Нет, совсем нет. Ирина Одоевцева – это «Баллада об извозчике». Слыхали, конечно, «Лошадь поднимает ногу…»?

Одоевцева: Но Маяковский, «конечно», не слышал. Он пожимает плечами.

Маяковский: Лошадь? Лошадь следовало бы мне оставить. Всё равно лучше меня не скажешь: «Лошадь, Вам больно?» А про французские каблучки ей бы подошло. Мило про каблучки. Девически мило. Мне нравится. Даже очень.

Одоевцева: Читает стихотворение « Нет, я не буду знаменита…»

Кузмин: Браво, Ирина!

Гумилёв: А ведь Маяковский очень талантлив. Тем хуже для поэзии. То, что он делает – антипоэзия.

Одоевцева: Давайте лучше ещё – стихи. Николай Степанович, почитайте что-нибудь новое.

Гумилёв: Читает стихотворение «У камина».

Сологуб: Читает стихотворение «Рассвет»

Кузмин: Читает стихотворение «Дитя, не тянися весною за розой…».


На сцене гаснет свет, остается горящей только настольная лампа. В зале, наоборот, свет зажигается.

Учитель предлагает «зрителям» продолжить своеобразное поэтическое состязание – почитать стихи поэтов Серебряного века, приготовленные ребятами, которые сидят в зале, к сегодняшнему вечеру. Чтение стихов.

Эпизод 6

«Ахматова»


Музыка служит сигналом к продолжению действа не сцене. На экране слайд – портрет А. Ахматовой Н. Альтмана. На сцену из зала поднимается участница, исполняющая роль Ахматовой.


Одоевцева: Я увидела Ахматову впервые летом 1918 года в Петербурге на Литейном проспекте. Она шла мне навстречу. Я сразу узнала её, хотя до этого дня видела её только на портрете Натана Альтмана. Там она вся состояла из острых углов – углы колен, углы локтей, углы плеч и угол горбинки носа. Я узнала её, хотя она была мало похожа на свой портрет. Она была лучше, красивее, моложе.

Гумилёв: Анна Андреевна почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле – Господи! – как она терзала меня и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоунижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!

Одоевцева: Ведь сколько её чудных стихов…

Гумилёв: Стихи – одно, жизнь – другое. Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Мы абсолютно не подходили друг другу. Абсолютно! Наш брак был ошибкой! Впрочем, как всякий брак…

Одоевцева: Здесь он замолкает на минуту, и лицо его принимает какое-то не свойственное ему, мечтательное, умилённое выражение.

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о Ромео и Джульетте…

Гумилёв: Если не считать повести о Николае и Анне…

Ахматова: Читает стихотворение «Я научилась просто, мудро жить…»


«Гумилёв» уходит.


Одоевцева: И ещё одно воспоминание об Ахматовой. Это было вскоре после гибели Гумилёва, после одного из вечеров в Доме литераторов.

Ахматова: Я хочу проводить Вас. Ночь такая чудесная. Жаль расставаться с нею. Идёмте!

Одоевцева: Она берёт меня под руку, просто и дружески. Я чувствую сквозь рукав тепло её руки... В лунном сиянии её лицо кажется мне нереальным, будто это не живое лицо, а мечта о нём. А она говорит доверчиво, откровенно о чувстве сохранности, никогда не покидавшем её даже в самые страшные, самые грозные ночи революции.

Ахматова: Нет, я никогда не боялась. Я знала, что Бог хранит меня и со мной ничего не случиться. Других грабят, других убивают, но меня, я верила и знала, это не касается.

Одоевцева: У меня сжимается сердце. Ведь и я тоже испытывала такие же чувства.

Ахматова: Да. Мне кажется, все поэты испытывают это чувство сохранности и присутствия Бога… И Коля, должно быть, тоже… Он Вам не говорил?

Одоевцева: Нет. Он мне никогда не говорил. Но он был уверен, что его никто не посмеет тронуть, что он слишком знаменит и ничего не боялся.

Ахматова: Ах, это совсем не то! Если бы он испытывал чувство сохранности и Божьей защиты…

Одоевцева: Она обрывает. Неужели ей кажется, что Гумилёва, если бы он верил в Божью защиту, не расстреляли…

Ахматова: Коля часто, я знаю, бывал здесь. Ведь он жил совсем близко. Я попала сюда уже после…

Одоевцева: Я понимаю – после его смерти. Если бы я посмела, я бы объяснила ей, что Гумилёв ни в чём не винил её, что он любил её до самой смерти.

Ахматова: Читает стихотворение «Двадцать первое. Ночь. Понедельник…»

Одоевцева: И вот уже серая громада моего дома. И надо прощаться.

Ахматова: Спокойной ночи. Я рада, что пошла Вас проводить. Такая прелестная ночь. И Коля ведь постоянно ходил по этой длинной улице. Она вся исхожена его ногами.

Одоевцева: Спокойной ночи, Анна Андреевна. Спасибо.

Ахматова: А Вы всё-таки напрасно уезжаете. За границей хорошо. Но без России мы все ничто. И Коля, наверно, не одобрил бы…

Одоевцева: Я вхожу в подъезд своего дома, но вместо того, чтобы подняться по лестнице, снова выбегаю на улицу. Мне хочется ещё раз увидеть прекрасное бледное лицо Ахматовой.

Я уже готова броситься за ней, но вдруг вижу, что она уже не одна, их двое. Справа от Ахматовой идёт ещё кто-то, тонкий и высокий. Кто-то не отбрасывающий тени. И я узнаю его.

Конечно, это только кажется мне, но я застываю на месте, не в силах двинуться, и я вижу, как они вдвоём удаляются в лунном сиянии.


«Гумилев» проходит через сцену в зал, «Ахматова» следует за ним, затем все «гости» и сама «Одоевцева» удаляются. Исполняется романс из репертуара Изабеллы Юрьевой «Родина». После чего «в комнату» возвращается только Ирина Одоевцева. Она забыла перчатки и зонт. Забирает их. Ещё раз оглядывает комнату.


Одоевцева: Вьётся вихрем вдохновенье

По груди моей и по рукам,

По лицу, по волосам,

По цветущим рифмами строкам

Я исчезла. Я – стихотворенье,

Посвящённое Вам.

Выключает лампу. Вновь шум дождя. Она уходит.

В зале зажигают свет.

Учитель: Встречи бывают разные: одни радуют, другие огорчают, третьи заставляют задуматься, а иные «проходят» мимо. Но есть среди них и те, на которых лежит негласная печать вечности. Наверное, к последним принадлежит встреча с книгой Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Лунное сияние, о котором писала поэтесса, растворило не только Гумилёва с Ахматовой. Лунный свет поглотил всех этих людей, всю эту удивительную эпоху, имя которой «Серебряный век». Поглотил, чтобы возвращать нам вновь и вновь стихи, имена, судьбы. Может быть потому, что в наше время они существуют в полемике со всем бессердечным, бессмысленным, конъектурным. В чем же их притягательность? Только ли в шарме и артистизме ставшей легендой эпохи? А может быть в том, что мир поэзии – это мир красоты и доброты, которых нам всем так не хватает