Geum.ru

«Слова о Полку Игореве»

Вид материалаКнига

Содержание


7. Свистъ звђринъ въ стазби; дивъ кличет връху древа…
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   37

7. Свистъ звђринъ въ стазби; дивъ кличет връху древа…



Загадочные слова «стазба», «дивъ» сделали фрагмент «Свистъ звђринъ въ стазби; дивъ кличет връху древа…» традиционно трудным для понимания. В трактовке первых издателей «Слова…» «свистъ зверинъ въ стазби» означает «ревут звери стадами». Не менее произвольную трактовку дал этому фрагменту Я. О. Пожарский, который перевёл это место как «звери воют по дорогам» [Пожарский, 1819, с. 9].

Н. Ф. Грамматин предложил вернуться к толкованию слова «стазба» как стадо, производя его от глагола «стязать» [Грамматин,1823, с. 123]. Серьёзных оснований для такой трактовки у Н. Ф. Грамматина не было.

И. М. Снегирёв предполагал, что «если это не греч. Στασις, место стоянки, становище, то не сербское ли стаза или карниол. stesda, стезя» [Снегирёв, 1838, с. 116]. Так же полагал и Д. Н. Дубенский. Найти нечто подобное в памятниках древнерусской словесности авторам и сторонникам данной гипотезы не удалось.

Согласно В. В. Макушеву, «въ стазби» следует трактовать как «в стязи», где стяг «означает местность, обитаемую зверями» [Макушев, 1867, с. 461—462]. Данная гипотеза также не была воспринята трактователями «Слова…».

Известны многочисленные попытки исправить этот фрагмент. Так, например, М. А. Максимович читал это место так: «свист зверин вста, зви дивъ». При этом он возводил форму «зви» к глаголу «звыти, взвыть» [Максимович, 1837, с. 104]. Развивая эту идею, А. А. Потебня предложил следующую коррекцию текста: «нощь стонущи ему грозою птичь убуди свистъ; зверина въста, узбися Дивъ» [Потебня, 1914, с. 27—28]. Е. В. Барсов критически оценил такую конъектуру и предложил свою: «свистъ зверинъ въ стаи зби» (с переводом: «вой звериный в стаи согнал») [Барсов, 1889, с. 158—163]. Данную конъектуру сложно обосновать палеографически.

А. Ф. Вельтман предложил такую конъектуру: «вста, абы дивъ кличетъ» [Вельтман, 1866, с. 42], а П. П. Вяземский изменил «въ стазби» на «в пастьби» [Вяземский, 1875, с. 147—148]. Произвольность таких трактовок достаточно очевидна

В. Яковлев читал данный фрагмент так: «свист зверинъ въста, збися дивъ» [Яковлев, 1891, с. 3]. Это прочтение получило широкое распространение у исследователей и переводчиков «Слова…». Его придерживались Д. С. Лихачёв, Н. К. Гудзий, О. В. Творогов и др., однако устроило такое прочтение далеко не всех.

Р. О. Якобсон предложил читать «свист зверинъ в съта сби» с переводом: «а свист звериный всех сотнями согнал». Л. А. Булаховский поправил Р. О. Якобсона и предложил читать «съта» как «стае» со значением «логовище». В его переводе этот фрагмент значит «согнал (загнал) в логовище» [Булаховский, 1952, с. 440]. Следует заметить, что наибольшее волнение должны были выказывать звери и птицы, которые лишились своих логовищ.

В. И. Стеллецкий, с учётом ритмических и стилистических соображений, не допускал, чтобы предложение оканчивалось глаголом «вста». Он придерживался конъектуры: «свистъ зверинъ в стада зби» [Стеллецкий, 1965, с. 129—130]. Поверить, что заканчивать предложение словом «зби» в стилистическом плане лучше, чем словом «вста» достаточно сложно.

Н. С. Тихонравов, по воспоминаниям А. С. Орлова, высказал предположение, что «зби» — это маргинальное «зри», которое было ошибочно внесено в текст «Слова…» при переписке [Орлов, 1938, с. 96]. Это предположение получило поддержку Н. А. Мещерского, однако, большинство исследователей не воспользовались этим весьма сомнительным предположением.

В. Ф. Ржига предположил «въ стазби» читать как «въста близъ» — «свист звериный поднялся вблизи» [Ржига, 1950, с. 129—130]. Палеографически обосновать такую конъектуру весьма проблематично.

Оригинально попытался решить данную проблему Г. Ильинский. Он усмотрел в «зби» слово «збик», которое в польском языке значит «дикая кошка», так что у него получилось: «дикая кошка кличет с вершины дерева» [Ильинский, 1929, s. 653]. Следует заметить, что слово «збик» в русских говорах не обнаружено.

О. О. Сулейменов трактует «зби» как беспокойство, смятение» [Сулейменов, 1975, с. 28—31]. Против такой конъектуры с полным основанием выступили Л. А. Дмитриев и О. В. Творогов [Дмитриев, 1976, с. 249].

На наш взгляд пролить свет на данный фрагмент могут строки из «Тилемахиды» В. Тредиаковского, которые А. Н. Радищев выбрал в качестве эпиграфа к своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно…». Очевидно, что свист множества зверей можно уподобить свисту стоглавого чудища. Это позволяет дать следующую трактовку интересующего нас фрагмента: «свист звериный в сто зёв (зубов)». Данная трактовка может быть обоснована и палеографически.

Загадочным для исследователей и переводчиков «Слова…» является и «дивъ», который «кличетъ връху древа, велитъ послушать земли незнаеме…». Первые издатели «Слова…» предположили, что это филин, который слывёт у русских вещей птицей. Надо сказать, что в «Словаре русских народных говоров» это значение отсутствует. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля оно есть, однако исследователи полагают, что это значение почерпнуто В. И. Далем из переводов «Слова…» [Даль, 1880, с. 447].

По мнению Е. В. Барсова, «дивъ» — сказочная птица, у которой, по поверьям крестьян, из ушей валит дым, с носа падают искры [Барсов, 1878, с. 346].

Д. Н. Дубенский считал, что «дивъ» — это удод [Дубенский, 1844, с. 38]. При этом он ссылался на чешского филолога Л. Гая, по словам которого в ряде славянских языков удод носит название «диб», «диеб», «деб». У Дубенского нашлись последователи. Д. Д. Мальсагов обратил внимание на то, что удод, почуяв опасность, бросается на землю. Следует заметить, что в «Слове…» «дивъ» бросается на землю, почуяв не опасность, а возможность поживиться. С. В. Шервинский попытался поправить эту неувязку. Он предположил, что «дивъ» целиком и полностью на стороне русских: а своим падением на землю предупреждает Русь об опасности. На наш взгляд более странный способ оповещения трудно придумать.

А. Л. Никитин полагал, что «дивъ» следует исправить на «зивь», означающее аиста или журавля, однако некоторые исследователи предпочитают использовать менее чёткие орнитологические термины: «дивъ» — «вещая птица» [И. П. Ерёмин, 1950, с. 339], «ночная птица — вестник беды» [В. Н. Перетц, 1926, с. 173]).

«Дивъ» по мнению Ф. И. Буслаева «существо зловещее и притом мифическое» [Буслаев, 1861, с. 602]. Он напомнил средневековые поверья, согласно которым «дьявол представлялся в виде птицы, сидящей на дереве» и привёл в качестве примера польское поверье, в котором «дьявол, превратившись в сову, обыкновенно сидит на старой дуплистой вербе и оттуда вещует, кому умереть» [Там же. С. 80—81]. Ф. И. Буслаев полагал, что дивъ — «оборотень-дьявол», который мог предвещать воинам Игоря верную смерть Там же. С. 81]. В своей работе «Русский богатырский эпос» Ф. И. Буслаев отождествил «дива» уже не с дьяволом, а с былинным Соловьём-разбойником, а также с дивами южных славян [Буслаев, 1862, с. 28].

Н. Костомаров видел в «Диве» языческого Чернобога, который считался существом злобным, смертоносным и противопоставлялся животворящему, светлому Белбогу [Костомаров, 1847, с. 47—48]. Взгляд Н. Костомарова разделяли Е. Огоновский, Е. Корш и С. Пушик.

Вс. Миллер полагал, что «Дивъ» заимствован автором «Слова…» из болгарского источника, в котором отражена вера болгар в дивов [Миллер, 1892, с. 102—106, 213—214].

М. А. Максимович, соглашаясь с тем что слово «Дивъ» сходно с названием персидских и болгарских злых духов, полагал, что «Дивъ» исконно русское слово, которое значит «диво, чудо, чудище» [Максимович, 1880, с. 536].

Н. К. Гудзий, В. И. Стеллецкий, А. А. Косоруков, А. С. Петрушевич, Д. Ворт видят в «Диве» некое птицеобразное существо, которое подобно персидскому Симургу, славянскому Семарглу.

И. И. Срезневский, В. Перетц, Г. К. Вагнер трактуют в «Дива» в «Слове…» как грифона — фантастическое животное с туловищем льва, орлиными крыльями и головой орла или льва.

А. Ю. Чернов склонен отождествлять «Дива» с девой-птицей Сирин, которая якобы замещает «Дива» в славянской мифологии [Чернов, 1986, с. 276].

Н. Ф. Сумцов, П. В. Владимиров, В. Ф. Ржига, В. В. Иванов и В. Н. Топоров придерживаются мнения, что «Дивь» в «Слове» — это леший. Подтверждение этого Сумцов видел в том, что «Дивъ» «кричит на дереве», и то, что крик лешего, как и крик «Дива» в «Слове…», предвещает несчастье. Н. Ф. Сумцов также считает, что в украинской поговорке-ругательстве «Щоб на тебе див прийшов» упоминается именно леший [Сумцов, 1890, с. 536]. Следует заметить, что степь весьма необычная среда обитания для леших.

Некоторые исследователи трактуют «Дива» в «Слове…» как аллегорию, иносказание, абстракцию, символ. Дивъ символ нужды, горя у А. А. Потебни [Потебня, 1914, с. 25, 26, 82, 100], символ злой судьбы у А. Н. Веселовского [Веселовский, 1877, с. 276], символ слухов о походе Игоря у Гаген-Торна [Гаген-Торн, 1974, с. 114—115], символ тёмной стихийной архаики — гордыни и похоти у А. Ю. Чернова [Чернов, 1986, с. 278].

А. Знойко полагает, что Дивъ — верховное божество славян, бог неба или само небо, т. е. Белбог.

Существует давняя исследовательская традиция, сторонники которой стремятся очистить «Слово…» от нарочитых языческих мифологем, увидеть в Диве некую реальность, которая больше соответствует поэме, отразившей исторические факты. Так, например, Бицын (Н. М. Павлов) считал, что Дивъ — дозорный, который сидел в степи на одиноком дубе [Бицын, 1874, с. 785]. Слово «Дивъ» Бицын производил от укр. дивиться — смотреть. Слово Дивъ в смысле дозорный не зафиксировано в памятниках словесности. Трактовка Бицына была поддержана только И. Новиковым.

Реалистической традиции пытался придерживаться и В. В. Капнист. Он считал, что Дивъ — это вовсе не живое существо, а маяк, который выставлялся на насыпных холмах в виде птицы чаще всего в виде чучела филина с трещётками. Посредством таких маяков можно было оперативно передавать весть о тревоге на большие расстояния. Выражение «уже връжеся дивь на землю» означает, согласно В. В. Капниста, что половцы, не боясь нападений русских войск, уже побросали на землю свои маяки [Бабкин, 1950, с. 364]. Слово «Дивъ» в смысле «маяк» также не зафиксировано в памятниках словесности, поэтому С. Бычков предложил на роль Дива естественное образование, которое может играть роль ориентира. Он напомнил, что «до сих пор на юге Воронежской области этот термин прилагается к огромным меловым столбам, которые высятся на склонах меловых гор». Эти Дивы «имеют полости и во время непогоды, когда меловые горы обдувают сильные ветры, на самом деле свистят». По мнению С. Бычкова, «таинственное "азби" — калька греческого, что означает — негашённая известь. В переводе С. Бычкова один фрагмент с Дивом кажется вполне реалистичным: «свистом звериным весть известковый Див подаёт поверх деревьев, велит прислушаться к земле неведомой…». Всякий реализм покидает С. Бычкова, когда он пытается дать трактовку второму фрагменту с Дивом:

"Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну

Нужда на волю, уже връжеса див на землю"

В трактовке С. Бычкова Див, рухнувший на землю, «скорее всего, олицетворяет осквернение храмов, убийство монахов».

С реалистических позиций пытался решить проблему и А. К. Югов. Он писал: «Четверть века тому назад я указал в печати, что с «птицей» пора кончать, что «вместо всяких гаданий, кто же этот самый дивъ, надо просто взять да и прочесть это слово в его прямом древнерусском значении. А оно означало дикий и на древнерусском, и на всех славянских языках. И особенный упор я приглашал сделать на форме "дивъ" (с ъ), ибо она в древнерусском языке прямо означает «собирательное — племенное»: весь "дикарь", половцы, "дикие"; дивъ — как половецкие орды» [Югов, 1970, с. 136]. А. К. Югов не пояснил, каким образом «собирательное — племенное», весь «дикарь» могли очутиться на верхушке одного дерева. А. К. Югов также не учёл тот факт, что далеко не всякий половец мог повелевать. Между тем Дивъ «велит послушати земли незнаеме», причём незнаемые именно русскими. Кроме того, это загадочное существо оказалось повержено на землю в ходе разгрома русских войск половцами. Всё это могло побудить С. В. Шервинского считать, что «дивъ» целиком и полностью на стороне русских. На наш взгляд, такая трактовка дива имеет серьёзные основания. В рамках тюркской лексики ДӘΥ — «большой», «крупный», «старший» и т. д. В качестве старшего логично видеть князя Игоря. Наверняка Игорь кричал не на дереве, которое не характерно для степи, а надрывно, призывая своё воинство «послушати земли незнаеме». Правомерность предлагаемой трактовки Дива станет особенно очевидной, когда мы перейдём к осмыслению образа Девы Обиды, которая предстаёт в «Слове…» в виде существа мужского пола.