Другом две значительные личности Вольтер и Екатерина Великая

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 28

матушкой-государыней за рулем, HE опрокинется!" Спрятавшись за намертво

принайтованными к палубе ящиками аварийного запаса, он продержался на мостике,

пока корабль не выпрямился, убрав часть своих парусов и вздув оставшиеся. Только

после этого барон стал спускаться в свою каюту. На трапе опустил руку в карман

кафтана, надеясь найти там фляжку с ромом, но вместо оной пальцы нащупали

намокший плотный конверт. Послание было запечатано сургучом прусской

государственной канцелярии. Он сломал сургуч и вытащил лист, покрытый знакомым

нервическим почерком вкупе с пятнами расплывшихся там и сям чернил. Письмо

начиналось без обращения:

"В сиих чертовых (пятно) обстоятельствах я не знаю, как к Вам (пятно) ...ращаться,

а посему выбираю почти забытое дурац... (пятно) ...днако ...льстительное ...ечко.

Фигхен!

Что за детские избрали Вы игры, дабы встретиться со старым...(пятно)

...ахаль...олтуно... в самом центре серьезного европейского конфликта? (Далее пошло

почище.)

Вряд ли кто-либо в мире знает сего Нарцисса лучше меня. Пусть он гений, но кто

давал гению право думать, что вся Европа у него в долгу? Думал ли он когда-

нибудь о последствиях своих парадоксов? А известно ли Вам, что на континенте

есть множество облеченных властью остолопов, готовых начать войну за право

отужинать с "электрическим лебедем мира"? У нас в Священной Римской империи

множество придурковатых маркграфов и фюрстов в мыслях своих уже ведут

многолетние подобные войны, ввергая в нищету своих граждан и разрушая идею

объединения. В метафизическом плане эти войны уже кипят, творя невосполнимые

прорехи в человеческом сознании.

Неужели Вам не приходило в голову, что ваше квазисекретное Остзейское

кумпанейство приведет не к величию и процветанию, а к разрушению просвещенной

монархической утопии? Козни вашего эмиссара, известного нам под именем Ксенофонт

Василиск, даже в течение одной прошедшей недели произвели разрушительную работу

в области наших многолетних концепций, поставили под вопрос гипотезу дружбы двух

наших держав. Не далее как в прошлый вторник два ваших агента учинили полный

хаос в нашей исторической крепости Шюрстин, столь дорогой сердцу каждого

пруссака.

Фигхен!

Напомните, прошу Вас, Вашей молодой и не особенно сведущей в европейских делах

Государыне - ведь она была девочкой увезена из сего хлопотливого муравейника на

волчьи просторы России, что в одном близлежащем государстве у нее есть

родственник, известный, с легкой руки все того же гениального болтуна, как

Фридрих Великий. Только в союзе с ним она сможет добиться своих, как мне

передавали оттецкие жуки и чайки, весьма величественных целей.

Позвольте мне и Вам напомнить, барон, что Ваш старый дядюшка Фрицци все еще

помнит неотразимость Ваших морковных ланит.

Все люди - братья, кроме тех, кто сестры,

Однако есть, увы, особый нежный вкус

В двоюродной толпе, сем машкераде пестром,

Где всякий шут готовит свой фокУс.

Ваш..." (Пятно, пятно и еще одно большое пятно, как будто кто-то высморкался

чернилами в бумагу).

* * *

Лишь после того, как "Не тронь меня!" встал на якорь в виду готического силуэта

Риги, коммодор Вертиго почувствовал непреодолимую свинцовую усталость. Отдав

последние распоряжения вахте, он, еле волоча насквозь промокшие ботфорты,

спустился в свою каюту, осушил чару голландского джину и рухнул на кожаный

диван. Во сне он не чувствовал ничего, кроме бесконечной прошедшей качки с

провалами и взлетами да налетающего временами родового имени VERTIGO, то есть

головокружения, которое уже не представляло опасности, а, напротив, как бы

умиротворяло: дескать, нынче уж можно и покружиться в блаженном бессилии.

Проснулся он не на диване, а в собственной чистой и теплой постели. Штормового

мокрого одеяния не было больше на нем, душу и тело грели ночная рубаха и вязаный

колпак. Сквозь шторы пробивались лучи мирного утреннего солнца. Дневальный

принес чашку горячего чаю с молоком, после чего сна не оказалось ни в одном

глазу. Блаженствуя и предвкушая несколько дней стоянки, потребных для починки

такелажа, коммодор принялся облачаться в загодя приготовленное сухое платье.

Малость беспокоило только одно обстоятельство: лучи проникали в каюту не с той

стороны, с коей им надлежало проникать, то есть не с востока, а с запада.

Лишь поднявшись на мостик и увидев сверкающие на солнце шпили и кресты рижского

града и крепости Динаминде, коммодор сообразил, что светило скорее склоняется к

горизонту, чем поднимается над оным, и что в Курляндии нынче царит скорее закат,

чем восход. В подтвержение тому на мостик в роли вахтенного начальника взлетел

скорее лейтенант фон Кокк, чем лейтенант фон Бокк, уже отстоявший, стало быть,

ночную вахту.

"Первым делом, Григорий Иванович, доложите мне состояние посланника, - предложил

коммодор. - Где пребывает в сей момент, каковы запросы и чаяния?"

"Его светлость три часа назад отбыли на берег с визитом генерал-губернатору", -

бойко отрапортовал Факс. Вертиго мимолетно угрызнулся: надо же, проспал толь

значительное событие. Факс тут же вырвал из-за обшлага походного мундира

изящный, будто бы дамский конвертик. "Вам приказано передать, господин коммодор!

- и, заметив, что капитан чуть приспустил недовольное веко, тут же поправился: -

Фома Андреевич!" Все офицеры знали, что на борту капитан предпочитает всяким

чинам человеческое обращение.

Записка вельможи была до чрезвычайности лаконичной:

"Дорогой Фома Андреевич, общение с Вами было для меня истинной школой

мужественности. Мысленно обнимаю Вас.

Ваш Федор Фон-Фигин".

Уот зи хелл, подумал Вертиго, что это значит? Похоже на прощальный привет.

Спрятав записку за обшлаг рукава, он осведомился у вахтенного офицера, вернулся

ли с берега вельбот господина посланника. Оказалось, что лодка с дюжиной гребцов

вот уже три часа пребывает возле пирса на восточном берегу Двины. Факс протянул

ему подзорную трубу: "Извольте сами удостовериться, Фома Андреевич!"

В окуляре хорошо был виден вельбот. Вся дюжина гребцов сидела в полной

готовности. Командир экипажа стоял у руля по стойке "смирно". К пирсу в этот

момент приближались кортеж карет и кавалькада всадников. Закатное солнце

вспыхивало то в окошках экипажей, то на шлемах кавалергардов. Ветер колыхал

плюмажи сановников, вышедших из первой кареты. Из второй кареты спустились одна

за другой три женских фигуры в длинных темных плащах. Вскоре они скрылись за

спинами столпившихся мужчин и вновь появились в окуляре уже при посадке в

покачивающийся вельбот. Через несколько минут мерные взмахи двенадцати весел

направили суденышко в сторону линкора.

Солнце село. На короткое время возникла почти графическая четкость, привнесшая в

происходящее какой-то особый, не совсем реальный смысл. Капитан старался держать

в фокусе женские фигуры, рассевшиеся на корме вельбота, словно в саду. Несколько

раз он приказывал сигнальщику запросить, кто направляется на корабль. Сначала

вельбот молчал, потом ответствовал загадочной фразой: "Мне приказано молчать".

Что это значит? Кто может приказывать флотскому офицеру через голову капитана

корабля?

Не прошло и четверти часа, как вельбот подошел к борту "Не тронь меня!". Со

второго пушечного дека был спущен трап. Дамы вновь закутались в плащи, перед тем

как подняться на палубу. Коммодор, поправляя болтающийся на боку палаш и

натягивая на ходу перчатки, поспешил им навстречу. Он чувствовал, что происходит

некое событие исключительной важности. Чувство сие, по очевидности, передавалось

и всему экипажу: недаром пушкари вытягивались в струнку, пока дамы, откинув

капюшоны, двигались вдоль линии орудий.

Одна из этих трех женщин шествовала чуть-чуть впереди. Она не просто улыбалась,

но как бы даровала улыбку. Это ощущение дарования, величественного благодеяния

распространялось повсеместно и на всех от ее статной фигуры и гордой шеи.

Недаром корабельный пес Ньюф, едва увидев ее, тут же поскакал вслед. Коммодора

Вертиго вдруг осенило, громогласно он провозгласил: "Всем стоять по местам!

Приветствовать Ея Императорское Величество матушку-государыню Екатерину Вторую!"

Неведомо, донеслись ли раскаты "ура" до берегов Двины, но чаек, кружащих над

мачтами пушечного корабля, они распугали, что дало возможность почтарю-

сарымхадуру беспрепятственно спуститься из лиловых закатных вершин прямо на

плечо Государыне.

Флотские, как всегда, слегка перебрали, особенно коммодор, который приложился к

ручке, опустившись на одно колено. "Поднимитесь, Фома Андреевич, - весьма

грудным, едва ли не задушевным голосом проговорила Екатерина. - Нам нужно как

можно скорее выйти в море и двигаться к Петербургу. Ну вот, отлично. До нас

дошло, что вас называют идеалом мужественности, и мы с графиней Протасовой и

княжной Ташковой надеемся сегодня ночью сие проверить. Прикажите пока что вашим

поварам соорудить для нас ужин, только укажите, чтобы они как следует прожарили

цыплят. Да, бургундское будет в самый раз. Можете пригласить к ужину лейтенантов

фон Кокка и фон Бокка. Ха-ха-ха, ну что вы, коммодор! Посланника Фон-Фигина к

ужину не ждите: в связи с чрезвычайными событиями он получил другое назначение.

Нет-нет, ни о какой задержке для починки такелажа не может быть и речи. Нас ждут

в Петербурге. Там, а вернее, поблизости совершено злодеяние. Но об этом

поговорим завтра. Сейчас ведите нас к столу!"

* * *

Так завершилось хорошо известное по историческим хроникам путешествие молодой

императрицы в Курляндию. Рижские власти наконец узрели ея воочию и были

свидетелями посадки высочайшей персоны и двух ея задорных конфиданток на большой

пушечный корабль Ея Величества "Не тронь меня!". Через два часа корабль,

влекомый двумя галерами, медленно вышел в устье Двины. Там были поставлены все

паруса, кроме тех, что запросили пардону на двух сломанных реях. Вздувшись под

попутным ветром, корабль поспешил убежать от берега в ночную мглу.

Возвращающиеся на лайбах со свежей рыбой рыбаки клялись, что с военного судна

слышны были женские голоса, распевавшие поморские песни:

Ой, как двинул Ломонос свою шняву проворную,

Всеми молодцами его просмоленную,

На восток, к лону матерь-земли!

Ой, да как грянул песню вздорную-зазорную,

Так и завистью надулись иноземцев все корабли...

Ой, тюрли-тюрли-тюрли!

К лону матерь-земли!

Ой, тюрлян, тюрлян, тюрлян!

Через море-окиян!

Генерал-аншеф Никита Иванович Панин уж три дни сидел на тайной квартире,

выходящей окнами на Аглицкую набережную и якорную стоянку Невы. Надобно было

опередить всех и первым донести до сведения Государыни не толь факты, коль суть

происшедших тому уж две недели назад событий. Располагался в кресле, имея пред

собою пюпитр с раскрытым томом "Энциклопедии" и малый столик с альбомом, куда

заносил обнаруженные в творении торопливых филозофов ошибки и опечатки.

За окнами струился обычный петербургский моросняк, проходящий мимо служилый люд

в нахлобученных шляпах спотыкался и оскальзывался на торцах мостовой. Отрывая

взгляд от великолепного амстердамского издания, думал с кислятинкой за щекою:

что занесло нас, итальянских Панини, в сей гнилой уголок? Ведь и Европою-то не

назовешь вечное сие поросячье ненастье, а вот как, однако, мы тут укоренились,

что и не помышляем о родной Тоскане и толико сии унылые хляби полагаем родиной.

Впрочем, и здесь бывают изредка какие-то страннейшие, то ли италийские, то ли

вообще предвечные, закаты, полные нечитаемых, но душу бередящих символов, ради

коих, кажется, и живешь свою жизнь на этой бедной земле и ни о какой иной более

не помышляешь.

Есть и еще одна сугубо российская загадка - женщины! Что за чудодейственные соки

циркулируют в этой невеселой земле и побуждают ее рождать в каждом новом

поколении все более заметное число искрометных и шаловливых молодых женщин?!

Возьмите хоть ту толпу красавиц, что собираются по каждой оказии вокруг трона и

именуются фрейлинами. Только ради возможности любезничать с ними, с какой-нибудь

графиней Марфушей Протасовой или Дарьей-Упрямицей, княжной Ташковой, стоило

родиться здесь и сделать карьеру при Дворе!

Так рассуждал сам с собой дамский угодник, статс-секретарь по иностранным делам,

а фактически глава всех секретных операций Империи граф Никита Иванович Панин,

пока однажды прямо перед окном своего секретного кабинета с видом на якорную

стоянку приходящих из-за границы судов вдруг не заснул, хотя вот именно в сей

дождливый день и сонливый час следовало ему бодрствовать.

Во сне мелькали перед ним на разных этажах сознания, а то и на мраморных

ступенях сродни церемониальной лестнице Зимнего дворца или на каких-то

болтающихся над зловонной бездной мочалах всяческие образы того ужаснейшего

происшествия, кое он не называл иначе чем "злодеяние". Плыл, например, улыбкой

вверх утопленник, который вовсе не утоп, а, напротив, подвергался следствию в

секретной экспедиции. Ну а тот, который как раз утоп, то есть поручик Ушаков, во

сне министра был живехонек и на деревянном коне сопровождал перевоз

гигантической энциклопедии.

Не желая утомлять читателя вневременным потоком сновидения, мы попытаемся сейчас

в несколько строк передать драматургию того злодеяния, кое, очевидно, и вызвало

оный поток, равно как и общее угнетенное состояние обычно весьма жовиального

вельможи.

Примерно в тот же самый день, когда корабль "Не тронь меня!" отправился из

Санкт-Петербурга в описанное уже путешествие, то есть в разгаре июля, поручик

Смоленского полка Василий Мирович привел свою полуроту по разнарядке на охрану,

а на самом-то деле на штурм Шлиссельбургской крепости, с целью похищения из-под

стражи императора Иоанна Шестого, то есть одного из самых невинных узников

человечества.

Поручику было тогда двадцать четыре года. Диким взглядом он озирал закат,

растекшийся, казалось бы, несмываемой блеклой клюквой над хладной Ладогой.

Покончить с узурпаторшей! Вознести Ивана Брауншвейгского на законный трон!

Войтить в историю спасителем отечества! Вернуть Мировичам малороссийские

поместья, отобранные еще Петром Великим-иродом за измену Мазепы! Расплатиться с

долгами! В пристойной форме пополнить гардероб!

Иоанну Шестому было о ту пору не боле двадцати шести, так что можно назвать всю

ту ночь делом оскорбленного и униженного российского уношества. Он не знал, что

он Иоанн. Всю жизнь стража звала его Григорием. Он не ведал никаких событий и к

тому дню уже полагал себя бесплотным. Понятно, что он не имел ни малейшего

понятия о том, что является первым узником российской державы и что им

занимается такая высокая персона, как Никита Панин. Впрочем, не ведал он и

никаких персон.

Ему предложили из Григория стать Гервасием и вступить в монашеский чин. Сие ему

показалось лестным, но не в бесноватом имени Гервасий, а в благостном Феодосии.

Однако и в оном дрожал он от страха пред Святым Духом.

Сего Григория-Гервасия-Феодосия сторожили два офицера, Власьев и Чекин. Оба они

изнемогали от своего долга, поскольку предписано было им не знать ничего, кроме

удержания в каземате своего несчастного безумца. От графа Панина у них было

предписание, чтимое ими выше Евангелия:

"Ежели случится, что кто пришел с командой или один, хотя б то был и комендант,

без именного повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у

вас взять, то оному никому не отдавать и почитать все за подлог или

неприятельскую руку. Буде же так оная сильна рука, что спастись не можно, то и

арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать".

За несколько дней до мятежа ближайший сподвижник Мировича офицер Ушаков утонул

при непонятных обстоятельствах, так что Василию ничего не оставалось, кроме как

выдвигаться решительно на свой собственный страх и риск. В столице ждали его

соучастники в артиллерийском лагере на Выборгской стороне. Туда он должен был

привезти Иоанна Шестого, чтобы в его присутствии с пушечного лафета зачитать

пушкарям антиекатерининский манифест. Далее план пойдет как по маслу. Будут

запечатаны все мосты через Неву. Артиллеристы поставят свои орудья на парапетах

Петропавловской крепости и начнут усердную бомбардировку Зимнего дворца.

Дальнейшее может сообразить всяк, кто горазд в изучении истории.

Итак, вперед! Мирович прикладом по голове оглушил коменданта. Полурота пошла на

штурм, однако - что за незадача! - была отбита стрельбой гарнизона из тридцати

душ. Далее последовала главная ошибка воспаленного офицера. Вместо того чтобы

продолжить штурм, невзирая ни на какие потери, он подвез к каземату заряженную

ядром пушку и потребовал выдачи Иоанна. Пришла трагическая минута. Власьев и

Чекин, видя невозможность сопротивления, решили поступить по "присяжной

должности" и умертвили бывшего императора, что, очевидно, не составило для них

большого труда. Точных подробностей об этом темном деле нет, но, по всей

вероятности, "бесплотный" в том самом каменном мешке, где он провел всю свою

жизнь, был задушен, а для верности тщательно исколот саблями. Впавший в

прострацию Мирович был арестован подошедшим отрядом войск.

* * *

Теперь он ждет, теперь тело его по волнам влечет в святой град Петра флагман

флота, так размышлял спящий над Невою государственный муж, засунувший все это

дело в глухой валенок и для воссоздания благостной тишины учредивший комиссию

трех государственных фигур, Неплюева, Голицына и Вяземского. Когда это тело

прибудет, все реки потекут в Финский залив: и Волга, и Днепр потекут, и Обь, и

Енисей, и Лена, и Лена; Лена первая на этот суд потечет. Он ждет, а тело его

плывет за кормой корабля, он ждет суда, не зная еще сам, кто он - соучастник ли

Ушаков, Мирович ли главный злодей, Власьев ли убийца, Чекин ли палач, матушка ли

государыня женского пола, а то, быть может, и сам Шестой, задушенный и

пронзенный; так может сложиться, что и "бесплотного" будем судить!

Во всей мучительной невнятице сна одна лишь пробивалась спасительная мысль:

скорее, скорее бы проснуться! Граф Панин дернулся, отбился всеми конечностями,

вынырнул из гиньольного потока видов, потер руками лицо и, уцепившись носогубной

бородавкою за перстень третьего пальца правой руки, окончательно выпростался.

* * *

Первое, что он увидел наяву, было огромное лилово-зеленое небо. Пока спал,

рассеялись тяжелые чухонские хмари и воцарился всегда столь желанный италийский

закат. На этом фоне теперь выделялся внушительный контур большого пушечного

корабля. Никита Иванович вскочил, торопливо нахлобучил парик и, не подгоняя даже

виски и лобную линию, зашагал к выходу. В дверях столкнулся с адъютантом,

молодым графом Паскевичем. Тот, тоже, верно, заснувший под непогоду или

зачитавшийся французскими "ле роман", теперь разлетелся, видите ли, с благой

вестью: "Прибыли, прибыли, Никита Иванович!"

Досада Панина разыгралась еще пуще, когда он увидел на набережной несколько

карет придворных чинов, уже ожидавших сошествия путешественницы. У этих-то более

сноровистые адъютанты! Да и сами, видать, не спят, что греха таить. Прошагав

мимо карет сих ловкачей и не удосужившись приподнять шляпы, прыгнул в шлюпку и

приказал грести прямо к кораблю; окаменел лицом, готовый к любому афронту.

Через несколько минут он уже поднимался на борт. У трапа его ждал командир-

Blog

Другом две значительные личности Вольтер и Екатерина Великая