Реферат: Образ автора в романе А.С. Пушкина Евгений Онегин
Реферат по литературе
Ученицы 10 лВ класса
Школы № 962
Трубицыной Полины
1999 г.
План.
1. Евнгенний Оненгин - вынранзинтель осонбенннонстей сондернжанния жизнни
руснсконго обнщенстнва 20-х гондов XIX венка.
2. Утнвернжденние мыснли о влияннии ума, уровння обнранзонванннонсти на
ханракнтер главннонго генроя.
3. Уменние разнлинчать иснтиннные и мнинмые ценннонсти как понканзантель
глунбинны личннонсти и спонсобннонсти ее к дальннейншенму разнвинтию.
4. Проблема личности и среды в романе. Масштаб личности, определяемый как
способность подняться над средой, противостоять обыденности, косности.
5. Художественная функция элементов сюжета, направленных на решение
проблемы личности героя.
Все влонженно в эту кнингу: ум, серднце, монлондость, муднрая зренлость,
миннунты рандонсти и горьнкие чансы без сна - вся жизнь пренкрасннонго,
геннинальннонго и венсенлонго ченлонвенка.
Кто главнный генрой ронманна "Евнгенний Оненгин"? Отнвет на этот вонпрос
канжетнся вполнне яснным: коннечнно, тот, чьим именнем нанзвал Пушнкин свою
кнингу; коннечнно, Евнгенний - кто же еще? Данже Татьнянна, данже Леннский
игнранют в ронманне меннее важнную роль, а уж тем бонлее Ольнга, станринки
Ланринны, сонсенди-понменщинки, светнские деннди, кренстьнянне... Главнный
генрой ронманна - Евнгенний Оненгин, тинпичнный монлондой двонряннин нанчанла
XIX венка. Без Оненгинна и ронманна бы не бынло.
Вся пернвая гланва, канзанлось бы, раснсканзынванет об Оненгинне: его
детнстнве, юнонсти, принвычнках, разнвленченнинях, друзьнях.
Эпинграф к этой гланве: "И жить тонронпитнся и чувнстнвонвать спеншит" (Князь
Вянземнский)- тонже про Оненгинна, это он "жить
тонронпитнся"...
Но, еснли прончесть гланву повннинмантельнней, мы увиндим, что
в ней не один, а два генроя: Оненгин и Пушнкин. Им не тольнко
уденленно почнти равнное конлинченстнво строф, мы узннанем о канжндом из них
очень мнонго - об авнтонре почнти стольнко же, скольнко о генрое. Они во
мнонгом понхонжи. Ненданром Пушнкин сранзу сканжет об Оненгинне: "донбнрый
мой принятель". Но мнонго у них и разннонго. Труднно, коннечнно, сравннинвать
ренальнно живншенго венлинконго ченлонвенка с друнгим, сознданнным его
фаннтанзиней, но все же нанскольнко Пушнкин ярнче, умннее, знанчинтельнней
ченлонвенка, контонронго мы нанзынванем "тинпичнным преднстанвинтенлем" его
эпонхи!
В то вренмя, конгда он нанчал пинсать "Оненгинна", понланганлось
нанчиннать больншое понэтинченское пронизнвенденние торнженстнвеннным
встунпнленнинем, обнранщанясь к бонгам. Так, как нанчал Гонмер свою " Илианду
":
Гнев, бонгиння, воснпой Ахилнленса, Пенлеенва сынна...
Или так, как нанчал Пушнкин свою оду "Вольнность":
Бенги, сонкройнся от очей,
Цинтенры сланбая цанринца!
Где ты, где ты, гронза цанрей,
Свонбонды горндая пенвинца?..
Так понланганлось. А Пушнкин нанчиннанет свой ронман
в стинхах сонвсем инанче. Он бенрет строчнку из знанконмой канжндонму его
сонвренменннинку баснни Крынлонва "Осел и мунжик":
Осел был санмых ченстнных пранвил... Ц
и пенренденлынванет эту строчнку по-свонему. Сранзу, с пернвой же
стронки, он сменло, венсенло, монлондо бронсанетнся в бой пронтив тонго, что
уснтанренло, что меншанет разнвинтию линтенрантунры, что ему неннанвинстнно:
пронтив сконвынваюнщих пинсантенля пранвил и занконнов - за свонбонду мыснли,
свонбонду творнченстнва. Нинконго он не бонитнся: ни кринтинков, ни ученных
знантонков, ни данже друнзей-пинсантенлей, контонрые, коннечнно,
раснсерндятнся на ненго за пондобнное нанчанло.
Итак, ронман нанчиннанетнся без всянконго встунпнленния - мыснлянми генроя,
едунщенго к больннонму дянде, контонронго он не знанет и не люнбит, чтонбы
Ему пондушнки понправнлять.
Пенчальнно подннонсить ленкарнстнво,
Вздынхать и дунмать про сенбя:
Конгда же черт возьнмет тенбя!
Одобнрянет Пушнкин танкое понвенденние Оненгинна? Понка мы еще не монжем
отнвентить на этот вонпрос. Но дальнше, чинтая ронман, мы все узннанем: и что
дунманет Пушнкин об Оненгинне, и как он смотнрит на приннянтые в свенте
роднстнвеннные отнноншенния, и канкие люнди ему по дунше, конго он
неннанвиндит и за что, над чем сменетнся, что люнбит, с кем бонретнся...
Понэт нанхондит санмые точнные, санмые убендинтельнные слонва,
чтонбы обънясннить, как ненсчанстнлинво воснпинтанли Евнгенния:
чувнстнвонвать, страндать, рандонватьнся он не уменет. Занто уменет
"линценменрить, канзатьнся, явнлятьнся"; занто, как мнонгие светнские люнди,
уменет скунчать, тонмитьнся...
Вот как по-разннонму воснприннинманют Пушнкин и Оненгин, нанпринмер, тенатр.
Для Пушнкинна пентернбургнский тенатр - "волншебнный край", о контонром он
мечнтанет в ссылнке:
Уснлыншу ль вновь я ванши хонры?
Узнрю ли руснской Тернпсинхонры
Дуншой иснполнненнный понлет?
А Оненгин "вхондит, идет меж кренсел по нонгам, двойнной
лорннет, сконсясь, нанвондит на лонжи нензнанконмых дам...", еднва
взгляннув на сценну "в больншом раснсеняннье", уже "отнвонронтилнся - и
зевннул".
Понченму так? Отнченго Пушнкин уменет рандонватьнся тонму, что
нанскунчинло, опонстынленло Оненгинну? Мы еще приндем к отнвенту на этот
вонпрос. Сейнчас мы вменсте с Евнгеннинем верннунлись из тенатнра и воншли в
его канбиннет.
Бенлиннский нанзвал ронман Пушнкинна "эннцикнлонпендиней руснской жизнни и в
высншей стенпенни нанроднным пронизнвенденнинем".
Что танкое эннцикнлонпендия? Мы принвыкнли преднставнлять сенбе при этом
слонве мнонгонтомнное спранвочнное изнданние - и вдруг: тонненьнкая книжнка в
стинхах! А все-танки Бенлиннский прав: денло в том, что в пушнкиннском
ронманне сканзанно так мнонго, так всенобънемнлюнще о жизнни Роснсии в
нанчанле ХIХ венка, что еснли бы нинченго мы не знанли об этой эпонхе и
тольнко чинтанли "Евнгенния Оненгинна" - мы бы все-танки званли мнонгое.
На санмом денле, прончтя тольнко двандцать строф, мы уже
узннанли, как воснпинтынванли монлондых двонрян, где они гунлянли
в детнстнве, кунда езндинли разнвленкатьнся, став взроснлынми, что ели и что
пинли; канкие пьенсы шли в тенатнре, кто бынла санмая знанменнинтая
банленринна и кто санмый знанменнинтый банлетнмейнстер. Тенперь нам хончетнся
знать, что понкунпанла за граннинцей и что вынвонзинла за граннинцу Роснсия
ХIХ венка. Понжанлуйнста: "за лес и санло" ввонзинлись преднменты роснконши:
"яннтарь на трубнках Цанренгранда, фарнфор и броннза... дунхи в гранненном
хрунстанле" и мнонгое друнгое, ненобнхондинмое "для занбав, ... для ненги
моднной". Хонтим узннать, как оденванлись монлондые люнди, как шунтинли, о
чем дунманли и бенсендонванли - сконро мы все это узннанем. Пушнкин
поднробнно и точнно раснсканжет обо всем.
Еще один вонпрос: понченму так мнонго инонстраннных слов
в пернвой гланве? Ненконтонрые данже и нанпинсанны лантиннским шрифнтом:
Madame, Monsieur I'Abbe, dandy, vale, roast-beef, entrechat... И слонва-то
из разнных язынков: франнцузнские, ангнлийнские, лантиннские, опять
ангнлийнские, франнцузнские... Монжет быть, Пушнкинну труднно обойнтись без
этих слов, он слишнком принвык к ним, всенгда употнребнлял их? Вот в стронфе
XXVI он и сам пиншет:
А винжу я, виннюсь пред ванми,
Что уж и так мой беднный слог
Пенстнреть гонразндо б меньнше мог
Инонпленменннынми слонванми...
Конгда мы начннем чинтать втонрую, трентью и друнгие гланвы,
то убендимнся: Пушнкинну вонвсе не нужнны "инонпленменнные слонва", он
пренвоснходнно без них обнхондитнся. А вот Оненгинну - нужнны. Пушнкин уменет
гонвонрить по-руснски бленстянще, остнронумнно, бонганто - а генрой его
гонвонрит светнским меншанным язынком, где пенренплентанетнся ангнлийнский с
франнцузнским и где не пойнмешь роднной язык твоенго сонбенседннинка. Бонлее
тонго, Пушнкин созннантельнно, нанрочнно изнвиннянетнся пенред чинтантенлем -
а вдруг чинтантель не занментит "инонпленменннонго" слонвесннонго
окнрунженния Оненгинна! Нужнно обнрантить его внинманние на эти слонва.
Евнгенний Оненгин - опнренденленнный этап в разнвинтии руснсконго
обнщенстнвенннонго созннанния.
Оненгин - вонплонщенние евнронпейнсконго созннанния: евнронпейнской
кульнтунры, обнранзонванннонсти, приноринтет ранционнанлинстинченсконго
созннанния. Поднчернкинванетнся его отнчунжнденнность от
нанционнальнной жизнни: он без сенмьи, воснпинтан инонстраннным
гунвернненром.
Пушнкин не данет одннонзначнных оценнок, но виндит и сильнные
стонронны, пренжнде всенго, понтребнность оснмыснлить сенбя как
личнность.
Ранбонтая в Одеснсе над втонрой гланвой, Пушнкин еще не знал, что сконро - не
пройндет и гонда - он выннунжнден бундет понсенлитьнся в этом "пренленстнном
уголнке", сонсланнный, подннаднзорнный. Но он уже давнно знал, что руснская
денревння данленко не так пренкраснна, как канжетнся ненпонсвянщенннонму
взонру. Еще в 1819 гонду, приенхав в Минхайнловнское во втонрой раз в жизнни,
двандцантинлетнний Пушнкин увиндел не тольнко пренлесть руснской принронды:
... Но мысль ужаснная здесь дуншу омнранчанет:
Сренди цвентунщих нив и гор
Друг ченлонвенченстнва пенчальнно занменчанет
Везнде ненвенженстнва гунбинтельнный понзор.
Не виндя слез, не вненмля стонна,
На пангунбу люндей изнбраннное судьнбой,
Здесь барнстнво динкое, без чувнстнва, без занконна,
Принсвоинло сенбе нансильнстнвеннной лонзой
И труд, и собнстнвеннность, и вренмя земнлендельнца...
("Денревння". 1819 г.)
Вот эти страшнные коннтрансты руснской денревнни XIX венка сонхраннинлись в
уме и серднце понэта. Не слунчайнно уже в пернвой стронфе слышнна еле
занметнная иронния - конгда Пушнкин гонвонрит о "пренленстнном уголнке". Чем
дальнше опинсынванет он денревнню, тем слышннее иронния. Дом дяндюшнки
Оненгинна нанзван "почнтеннным замнком", хонтя обнставнлен он весьнма
скромнно: "два шканфа, стол, динван пунхонвый..." Слонво "занмок" вынзынванет
мыснли о феонданле, контонронму поднчинненны безнронпотнные васнсанлы, о
ненспранведнлинвонсти, цанрянщей там, где вланстнвунет "барнстнво динкое".
Прончтя всенго две стронфы, чинтантель нанчиннанет поннинмать гонречь
эпингранфа: "О Русь!" Тянженло мыснлянщенму, блангонродннонму ченлонвенку
жить на Рунси в пушнкиннскую эпонху.
Труднно Оненгинну в денревнне - понтонму труднно, что он умннее, ченстннее
тех люндей, контонрые окнрунжанют его. И ему эти люнди понстынлы, и он им
вранжнденбен; они злонслонвят о нем:
"Сонсед наш ненуч; сунмансбронд;
Он фарнманзон; он пьет однно
Станканном краснное винно;
Он данмам к ручнке не поднхондит;
Все да, да нет; не сканжет да-с
Иль нет-с". Танков был обнщий глас.
Эти обнвинненния нам знанконмы: "Шамнпаннское станканнанми тяннул. -
Бунтылнканми-с, и пренбольншинми. - Нет-с, бочнканми сонронконвынми". Так
раснсунжнданли о Чацнком госнти Фанмунсонва. В "Гонре от ума" глунхая
станрунха гранфиння-банбушнка не уснлыншанла ни звунка из тонго, что ей
раснсканзал Зангонрецнкий о Чацнком, но слонва наншла танкие же, как сонсенди
Оненгинна: "Что? К фарнманзоннам в хлеб ? Поншел он в бансурнманны?" Мы
хонроншо знанем еще одннонго "фарнманзонна": это Пьер Бензунхов из "Войнны и
минра". Он ведь однно вренмя увнленкалнся обнщенстнвом франк-мансоннов
(понлунгранмотнные понменщинки иснканзинли это слонво и понлунчинлось:
фарнманзонны). Сам Пушнкин во вренмя южнной ссылнки принмынкал к
киншинневнской мансоннской орнганнинзанции. Сренди мансоннов бынло ненманло
пенрендонвых люндей, бундунщих денкабнринстов, понтонму их так
неннанвинденли госнти Фанмунсонва и сонсенди Оненгинна.
Чинтая пернвую гланву, мы сравннинванли Оненгинна с Пушнкинным, Чаандаенвым,
Канвенринным - с умннейншинми, вындаюнщинминся людьнми своней эпонхи.
Евнгенний не танков, как эти люнди, ему нендоснтупнны их знанния, их
танланнты, их уменние поннинмать жизнь, дейнстнвонвать. Но он мнонго вынше
среднненго ченлонвенка свонего крунга - в этом мы убенжнданемнся, чинтая
втонрую гланву. И этонго-то не пронщанет ему его круг.
За ненденлю до тонго, как вчернне занконнчить втонрую гланву, Пушнкин пинсал
А. И. Турнгенненву: "... Я на донсунге пиншу нонвую понэму Евнгенний Оненгин,
где занхленбынванюсь желнчью". За менсяц до этонго, в разнгар ранбонты над
втонрой гланвой, Пушнкин пиншет в друнгом письнме - П. А. Вянземнсконму:
"...О пенчанти и дунмать ненченго, пиншу спуснтя рунканва. Ценнзунра нанша
так своеннравнна, что с нею ненвознможнно и разнменрить крунга свонего
дейнстнвия - лучнше об ней и не дунмать".
Конгда на сценне понявнлянетнся Ленский, мы знанконмимнся с еще однним тинпом
руснсконго монлондонго ченлонвенка пушнкиннской понры.
...С дуншою прянмо гетнтиннгеннской,
Крансанвец, в полнном цвенте лет,
Понклоннник Каннта и понэт.
Он из Гернманнии тунманнной
Принвез ученнонсти плонды:
Вольннонлюнбинвые мечнты,
Дух пылнкий и донвольнно страннный...
В Гетнтиннгеннском унинвернсинтенте в Гернманнии воснпинтынванлось ненманло
руснских юноншей - и все они бынли изнвестнны своинми "вольннонлюнбинвынми
мечнтанми".
Итак, Оненгин и Леннский поднрунжинлись. Но они ведь танкие разнные:
... Волнна и канмень,
Стинхи и пронза, лед и планмень
Не столь разнличнны меж сонбой.
Поднрунжинлись они понтонму, что все оснтальнные сонвсем уж не поднхондинли
для дружнбы, понтонму что канжндый скунчал в своней денревнне, не имея
нинканких серьнезнных заннянтий, нинканконго нанстоянщенго денла, понтонму
что жизнь обоних, в сущннонсти, нинчем не занполнненна.
Так люнди (пернвый канюсь я)
От денлать ненченго друнзья.
Это "пернвый канюсь я" - ханракнтернно для Пушнкинна. Да, и в его жизнни
бынли танкие друнженские отнноншенния - от денлать ненченго - в контонрых
приншлось понтом горьнко канятьнся: с Фендонром Толнстым -"Аменринканнцем",
тем санмым, о контонром Гринбоендов гонвонрит: "В Камнчатнку сонслан был,
верннулнся аленутом, и крепнко на рунку ненчист; да умнный ченлонвек не
монжет быть не плунтом". Быть монжет, Пушнкин, конгда пинсал эти стронки,
дунмал и об Алекнсаннднре Раневнском, свонем "денмонне", - мнонго гонря
приннес ему этот друг.
Круг их разнгонвонров серьнензен, это не пуснтая болнтовння:
Пленмен миннувнших донгонвонры,
Плонды нанук, добнро и зло,
И преднраснсуднки венконвые,
И гронба тайнны ронконвые,
Судьнба и жизнь в свою чренду,
Все поднвернганлось их сунду.
Это - тенмы разнгонвонров мыснлянщих люндей. Те же пронбленмы обнсунжнданлись
бундунщинми денкабнринстанми: чинталнся "Обнщенстнвеннный донгонвор"
франнцузнсконго пронсвентинтенля Жан-Жанка Руснсо; реншанлись занданчи
пракнтинченсконго принменненния нанук в сельнском хонзяйнстнве; о "донбнре и
зле" сам Пушнкин мнонго гонвонрил с Раневнским, а в линцейнские гонды - с
Кюнхельнбенкенром. В 1821 гонду Пушнкин занпинсал в свонем дневннинке:
"Утнро пронвел я с Песнтенлем; умнный ченлонвек во всем смыснле этонго
слонва... Мы с ним именли разнгонвор ментанфинзинченский, понлинтинченский,
нравнстнвеннный и проч.". Вполнне монжет быть, что и с Песнтенлем Пушнкин
бенсендонвал о донбнре и зле, что их заннинманли "преднраснсуднки венконвые и
гронба тайнны ронконвые".
В черннонвинке у Пушнкинна вменсто слов "судьнба и жизнь" бынло нанпинсанно
"цанрей судьнба" - знанчит, и понлинтинченские разнгонвонры могнли веснти
Оненгин с Леннским.
Канжндый чинтанет "Оненгинна" по-свонему, но мне думается: вот здесь
нанчиннанет скландынватьнся трангендия Оненгинна.
"Сканжи, контонрая Татьнянна?"
Ведь Евнгенний понехал знанконмитьнся с Ольнгой. Его иннтенренсонванла Ольнга
- вознлюбнленнная друнга. Понченму же спраншинванет он не о ней, а о ее
сенстнре? Понченму гонвонрит: "Я вынбрал бы друнгую..." и тут же
спонхвантынванетнся: "Конгда б я был, как ты, понэт..."
Встрентинлись два ченлонвенка, контонрые монгут дать друг друнгу счанстье.
Встрентинлись - и занментинли друг друнга, и могнли бы понлюнбить... Но
Оненгин отнталнкинванет от сенбя эту вознможнность: он не венрит в люнбовь,
не венрит в счанстье, ни во что не венрит, не уменет венрить...
Пушнкин знанет, что ченлонвек монжет и долнжен быть счанстнлив и приннонсить
счанстье друнгим. В свонем ронманне он понканзынванет, как ненсчанстнлив и
гонрек жренбий безннандежннонго эгоинста; он спонрит с Байнронном, ищет
нонвых пунтей и в жизнни и в линтенрантунре.
В нанчанле четнвернтой гланвы, Пушнкин опять вознвранщанетнся к
пентернбургнской жизнни Оненгинна. То, что пронизойндет сейнчас менжнду
Евнгеннинем и Татьнянной, не слунчайнно, а поднгонтовнленно всей
прендындунщей жизннью Оненгинна. Конгда-то в юнонсти, еднва встунпив в свет,
Евнгенний был иснкреннен, знал поднлиннные чувнстнва :
Он в пернвой юнонсти своней
Был жертнвой бурнных занблунжнденний
И ненобузнданнных странстей.
Но гонды, пронжинтые в фальншинвом минре, не проншли данром. "Ропнтаннье
вечнное дунши" сменнинлось равннондуншинем и к люндям, и к чувнстнвам:
В крансанвиц он уж не влюбнлялнся,
А вонлончилнся как-нинбудь;
Отнканжут - мингом утеншалнся;
Изнменнят - рад был отндохннуть.
Иснкреннние увнленченния сменнинлись игнрой; нанденжнды и мечнты монлондонсти
понканзанлись нанивннынми, ненсбынточннынми; приншло ненвенрие, а с ним -
безнразнлинчие к жизнни:
Так точнно равннондушнный гость
На вист венчернний принезнжанет,
Сандитнся; коннчинлась игнра:
Он уезнжанет со двонра,
Спонкойнно донма зансынпанет
И сам не знанет понутнру,
Кунда понедет ввенченру.
Жизнь - вист, карнточнная игнра; вендетнся она, чтонбы заннять вренмя - и
тольнко, чтонбы как-то пронтяннуть дни, "зенвонту пондавнляя сменхом"; и так
Оненгин пронжил лучншие гонды: с шенстннандцанти до двандцанти чентынрех лет.
Вот как убил он вонсемь лет,
Утнрантя жизнни лучнший цвет.
Убил! Это не слунчайнное слонво. У Пушнкинна не бынванет слунчайнных слов.
Коннечнно, понсле танких восьнми лет Евнгенний не поднгонтовнлен к
нанстоянщенму чувнстнву, не уменет прендатьнся ему. Этим и обънясннянетнся
его трангинченское ненпоннинманние Татьнянны. Ведь
. . . понлунчив понсланнье Танни,
Оненгин жинво троннут был...
... И в сландонстнный, безнгрешнный сон
Дуншою понгрунзилнся он.
Быть монжет, чувнстнвий пыл станриннный
Им на миннунту овнландел;
Но...
Но... Что же понменшанло Оненгинну отндатьнся чувнстнву? Понченму он
отондвинганет, стрянхинванет с сенбя "сландонстнный, безнгрешнный сон"? Да
понтонму, что сам сенбе не венрит, понтонму, что, убинвая вонсемь лет жизнни,
он и сам не занментил, как убил в сенбе вынсонкое и оснтанвил тольнко
низнменнное, а тенперь, конгда это вынсонкое гонтонво воснкресннуть, - он
иснпунгалнся. Иснпунгалнся волнненний любнви, понтрянсенний, странданний, и
данже слишнком больнших рандонстей иснпунгалнся - преднпончел хонлоднный
понкой... Ранзунменетнся, сенбе санмонму он не хончет принзнатьнся в этом и
обънясннянет свои понступнки для санмонго сенбя занбонтой о юной,
ненопытнной, иснкреннней Татьнянне.
Пронпонведь Оненгинна, на пернвый взгляд, очень блангонроднна. Будь на его
меснте обычнный светнский деннди, он не пренминнул бы именнно "обнманнуть...
донвернчинвость дунши ненвиннной" , разнвлечьнся в денренвеннской глунши с
нанивнной сельнской банрышнней - и, раснставншись с ней, еднва она ему
нандонест, обнречь ее на мунченния и бенду... Оненгин не сденлал этонго - но
ведь он не обычнный светнский деннди! Он - как-нинкак - донбнрый принятель
Пушнкинна. Он знанет ценну свенту и его "важнным занбанвам", сам Пушнкин
люнбит в нем "мечнтам ненвольнную пренданнность" - и вот эти мечнты гонтонвы
осунщенстнвитьнся: пренкраснная, горндая, дуншевнно бонгантая, вознвыншеннная
денвушнка преднланганет ему свою люнбовь, а он бенжит от нее, бенжит от
своней мечнты. Во имя ченго?
Конгда бы жизнь донмашнним крунгом
Я огнраннинчить занхонтел...
... То вернно б кронме вас однной
Ненвеснты не иснкал иной...
... Но я не созндан для бланженнстнва;
Ему чунжнда дунша моя...
Это ненправнда! Как монжет ченлонвек гонвонрить о сенбе: "я не созндан
для бланженнстнва"?! Все люнди сознданны для счанстья, но не все уменют быть
счанстнлинвынми, - вот Оненгин не уменет, бонитнся. Он пронгонванринванетнся:
Сканжу без бленсток маднрингальнных:
Наншел мой прежнний иденал,
Я вернно б вас однну изнбрал
В поднрунги дней моних пенчальнных...
Знанчит, танкая денвушнка, как Татьнянна, бынла конгда-то идеанлом Оненгинна!
Но иденал этот - "прежнний", Оненгин больнше не венрит в ненго; позднно, как
ему канжетнся, встрентил он Татьнянну... Неннанвиндя и прензинрая свет, он
тем не меннее занранжен его взглянданми, его преднраснсуднканми:
Я, скольнко ни люнбил бы вас,
Принвыкннув, разнлюбнлю тотнчас;
Начнненте планкать: ванши слензы
Не троннут серднца моенго,
А бундут лишь бенсить его. . .
Понченму Оненгин так увенрен, что инонго "сенмейннонго счанстья" быть не
монжет? Понтонму что слишнком мнонго пондобнных принменров он виндел в
свенте:
Что монжет быть на свенте хунже
Сенмьи, где беднная женна
Грунстит о нендоснтойнном мунже
И днем и венченром однна;
Где скучнный муж, ей ценну зная
(Судьнбу одннанко ж пронклинная),
Всенгда нанхмунрен, молнчанлив,
Серндит и хонлоднно-ревннив!
Конгда-то, в раннней юнонсти, Оненгин венрил, венронятнно, в вознможнность
вынсонкой любнви на всю жизнь. Но свет убил эту венру - и данже нанденжнду
на ее вознвранщенние:
Мечнтам и гондам нет вознвранта;
Не обнновнлю дунши моней...
Вот она -главнная трангендия Оненгинна: "не обнновнлю дунши моней"!
Коннечнно, с его точнки зренния, он прав, он понстунпанет блангонроднно: не
венря в вознможнность любнви, отнканзынванетнся от нее, да еще и
воснпинтынванет понпутнно нанивнную Татьнянну.
Нончью, во сне, разнвонранчинванетнся в УЕвнгеннии ОненгиннеФ эпинзод,
контонрый обыкннонвеннно с трундом поднданетнся комнменнтанрию. В санмом
денле, занчем внутнри вполнне реанлинстинченской Уэннцикнлонпендии
руснской жизнниФ (В. Бенлиннский) понтренбонвалнся танкой страннной, так
явнно и резнко вынпандаюнщей из УнорнмальннонгоФ понвенстнвонванния Усон
ТатьнянныФ?
Сон этот прончинтынванетнся и по язынченсконму, и по хринстинаннсконму
симнвонлинченсконму слонванрю, но - ненодиннанконво. С понзинции
язынченстнва сон, снонвинденние - это всенгда пенренменщенние в инонминрие. В
танком смыснле для язынченстнва сны не меннее ренальнны, чем понвсендневнная
явь, - сконрее бонлее, ибо они обянзантельнно венщие, пронронченские: как раз
понтонму, что они пенреннонсят генронев в понвыншеннно знанчинмое
пронстраннстнво. По всем занконнам язынченской пронстраннстнвеннной
симнвонлинки иноминрие во сне Татьнянны преднставнленно дренмунчим ленсом,
его центр (срендонтончие его сил) - леснной изнбушнкой (см. изнбу Банбы Яги),
его граннинца - ручьнем (ренка как граннинца двух минров). "Пронводнник"
Татьнянны в это инонминрие, меднведь, - тонже трандинциноннный хонзянин
лесннонго царнстнва не тольнко в сланвяннской, но и во всей
инндоневнронпейнской минфонлонгии.
Для хринстинаннстнва - в высншем, абнсонлютнном поннинманнии - нет
инонминрия зла, нет и люндей из этонго инонминрия зла по-хринстинаннски -
лишь дунховнная пуснтонта, зонна отнсутнстнвия свента и донбнра, его
всенленнская "тень". У зла нет и быть не монжет свонего, занконннонго,
понстонянннонго меснта в минронзданнии: зло конреннитнся в минре дунховнном,
в дунше ченлонвенка. При этом ни один ченлонвек не именет "злой дунши" (как
сканжет Пушнкин данже о станрунхе гранфинне из "Пинконвой данмы"). Но
ченлонвек монжет иснканзить, изнврантить принронду своней дунши, еснли
сденланет из нее "игнранлинще" странстей и эгонизнма.
Темнный лес Татьнянниннонго сна и денланетнся симнвонлинченским "пейнзанжем
дунши" Оненгинна: ее понтаненнных "мрачнных бездн", ее нравнстнвенннонго
хаонса с денмоннинченскинми чундонвинщанми-странстянми, ее эгоинстинченсконго
хонлонда. Внешнне в бынту, в жизнни Оненгин, светнский щенголь, скунчаюнщий
в денревнне стонличнный жинтель, - монжет канзатьнся "очень мил". Дунховнные
опасннонсти, поднстенренгаюнщие генроя, на бынтонвом язынке ненвынранзинмы,
бынтонвым зреннинем ненвиндинмы. И эронтинченское нанванжнденние, "тоснка
ночнная", контонрая вторнганетнся ченрез Оненгинна в жизнь Татьнянны, -
тонже есть не пронстая денвинченская влюбнленнность, но смернтельнно опаснное
иснкуншенние дунха. И этонго тонже нельнзя ни увиндеть, ни прянмо вынранзить
фанбульнно, "реанлинстинченски", жинтейнски. Лишь сон Татьнянны денланет
вознможнным "соншенстнвие во ад" оненгиннсконго дунховннонго сонстоянния;
лишь сон вынвондит вонвне внутнренннюю чундонвищнность этонго сонстоянния,
его угнронзу не тольнко для генроя, не тольнко для его друнга, но и для
генроинни. В станронруснской линтенрантунре был танкой понпунлярнный жанр:
принжизнненнные "хонжнденния по мункам" зангронбия. Сон Татьнянны именнно и
ввондит в нонвоневнронпейнский, вполнне "цинвинлинзонваннный" ронман в
стинхах станриннный понлунфолькнлорнный жанр, а тем санмым и хринстинаннскую
дунховнную трандинцию, этот жанр понрондивншую.
Тенперь поннятнно, отнченго комнпонзинциноннно инонминрие понпанданет в
линтенрантурнные текнсты чанще всенго на сильнных, осонбо отнменченнных
понзинцинях: занвязнке дейнстнвия или его кульнминнанции. Как бы зантейнлинво
ни скландынванлась фанбунла пронизнвенденния, ее нанстоянщая цель и смысл,
предннанзнанченние всех сонбынтий, суть и раснстанновнка всех оснновнных ее
учанстннинков пронявнлянютнся именнно там, в инонминрии: меснте встренчи с
судьнбой, контонрое опнренденленно венконвынми симнвонлинченскинми
трандинциянми и "изнменнить" контонрое вониснтинну "нельнзя".
В романе нет ни одной даты, но, если внимательно читать его, можно точно
установить, когда происходят события. Онегин уехал в деревню к дяде в то
самое время, когда Пушкина выслали из Петербурга.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался...
...Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постели...
Пушкин был выслан на юг весной 1820 года. Онегин уехал из Петербурга тогда
же. До этого "убил он восемь лет" в свете -следовательно, появился в обществе
примерно в конце 1812 года. Сколько лет могло быть Онегину в это время? В
пушкинских черновиках сохранилось прямое указание на этот счет: Онегин
"шестнадцати не больше лет" появился в свете. Значит, Онегин родился в 1796
году, он старше Пушкина на три года. Встреча с Татьяной, знакомство с Ленским
происходят весной и летом 1820 года - Онегину уже 24 года, он не мальчик, а
взрослый мужчина, особенно по сравнению с восемнадцати- летним Ленским.
Неудивительно поэтому, что он относится к Ленскому чуть покровительственно,
по-взрослому смотрит на его "юный жар и юный бред".
Там, где дни облачны и кратки,
Родится племя, которому умирать не
больно.
(Петрарка)
Эпиграф к шестой главе разбивает все наши надежды. Так нелепа и - внешне, во
всяком случае, - незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется
верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей
Ольге... Эпиграф исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из
друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно: погибнет
Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли.
Случайная ссора - только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели
Ленского гораздо глубже.
В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть
вспять, - сила "общественного мнения". Носитель этой силы ненавистен Пушкину
больше, чем Пустяков, Гвоздин, даже Флянов, - те только ничтожества,
угнетатели, взяточники, шуты, а теперь перед нами -- убийца, палач:
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
На таких людях, как Зарецкий, стоит мир Петушковых и Фляновых; он - опора и
законодатель этого мира, охранитель его законов и свершитель приговоров. В
каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять
ее.
Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он
Был должен показать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: "обвинял
себя", "был должен", "он мог бы", "он должен был обезоружить младое
сердце..." Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем времени? Ведь еще
можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду - еще не поздно... Нет,
поздно! Вот мысли Онегина:
"... в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов..."
Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью :
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Пушкин не любит нагромождения восклицательных знаков. Но здесь он венчает
ими подряд три строки: вся его мука, все негодование - в этих трех
восклицательных знаках подряд. Вот что руководит людьми: шепот, хохотня
глупцов - от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который
вертится на злой болтовне!
"Наедине с своей душой" Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение
остаться наедине со своей совестью, "на тайный суд себя призвав", и поступить
так, как велит совесть, - это редкое уменье. Для него нужно мужество,
которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой
моралью, выступить против которой Онегин не смеет.
Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться
от дуэли. Его мучила совесть - ведь он подчинился тем самым "строгим правилам
искусства", которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против "классика и
педанта", но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила приличия,
взяв в секунданты лакея. "Зарецкий губу закусил", услышав "представление"
Онегина, - и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение
законов света у него хватает мужества.
И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах "враг" и "друг". В
самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и
сами этого не знают.
Враг и стоят, потупя взор.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно ? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтися ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
... Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел но крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь
сформулирована коротко и точно:
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Не умение и нежелание
думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений
казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не
научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить... Так
смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще
впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье.
Татьяне кажется, что книги Байрона и французских писателей, найденные ею в
кабинете Онегина, вполне исчерпывают и растолковывают характер их владельца,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон? . .
Уж не пародия ли он?
Это очень горькие раздумья.
В первой главе мы видели петербургский бал глазами Пушкина - но мельком, в
сущности, с улицы, через окно: "По цельным окнам тени ходят..." Мы успели
увидеть, как вошел Онегин, как "летают ножки милых дам", но не видели
петербургского света близко и не слышали его суждений. Теперь, в восьмой
главе, нас приводят на "светский раут" вместе с музой и заставляют
смотреть вокруг ее любопытным и чистым взглядом. Но ведь и этот взгляд -
пушкинский! Онегину первой главы свет наскучил, опостылел, но он был там
своим. А теперь - и он чужой, и ему привычные лица кажутся "рядом докучных
привидений".
Свет старается подогнать Онегина под привычный шаблонный тип - то, что
человек может быть не таким, как все, и в то же время самим собой, непонятно
свету. Все, что не похоже на общий уровень, объявляется маской, и никому не
приходит в голову, что именно люди общего уровня - маски, а те, кто не похож
на них - живые...
И конечно, как всякая ограниченная душа, человек света считает себя
всеведущим и дает указания:
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?
Посредственность страх как не любят тех, кто выделяется. Ей обязательно
нужно, чтобы все были похожи друг на друга, чтобы все были "средними",
обычными, не "выскакивали"... Вот и советуют Онегину быть "добрым малым", как
все...
Вмешавшись в светскую беседу об Онегине, Пушкин в строфе IX горько смеется
над тем идеалом, который создали себе "важные люди". Посредственность,
самолюбивая ничтожность - вот кто счастлив, вот кто не вызывает удивления или
недовольства. "Молчалины блаженствуют на свете!"
В первой главе Пушкин и Онегин были очень разные. Какие они теперь? Оба
немало пережили за прошедшие годы, оба познали горечь утрат и
разочарований... Стали они ближе друг другу, чем раньше, или совсем
разошлись?
Окончательный текст романа - восемь глав - не дает нам ответа на вопрос, где
был Онегин целых три года. Но сохранились отрывки из путешествия Онегина:
ведь Пушкин сначала предполагал, что роман будет состоять из девяти глав:
восьмая расскажет о странствиях Онегина, а девятая - о его встрече с
Татьяной в Петербурге. Отрывки из путешествия Онегина помогают понять, что
пережил он, к чему пришел, с каким душевным грузом явился в большой свет
осенью 1824 года.
Через все его путешествие проходит горькое восклицание: "Тоска!" Страшно
делается, когда вникаешь в мысли молодого здорового человека :
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - Ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? Тоска! Тоска!
После трех лет странствий
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.
Почему - как Чацкий? Зачем понадобилось сравнивать Онегина именно с Чацким?
Очевидно, потому, что при имени Чацкого прежде всего возникает мысль о
непримиримой вражде к обществу, о глубокой внутренней жизни, которой не было
у Онегина раньше...
Восьмая глава вызывает больше всего споров и разнообразных толкований. Это
естественно; такова особенность пушкинского романа: он сообщает читателю
факты, события, поступки героев и почти не дает психологического обоснования
этих событий, поступков, фактов. Изменилась Татьяна только внешне или
внутренне тоже? Что за человек ее муж? Почему Онегин, не полюбивший Татьяну в
деревне, теперь охвачен такой всепоглощающей страстью? Да все эти вопросы
Пушкин не дает однозначного, окончательного ответа, предоставляет читателю
право додумывать самому...
Пушкин нисколько не приукрашивает своего героя. Он признает, что Евгений
думал о равнодушной княгине, а не о "девочке несмелой". И все-таки Татьяна
привлекла его не пышным положением, а той душевной силой, которую Онегин
увидел и почувствовал в вей.
Татьяна не верит Онегину. Что она знает о нем? Каким представляет его? Таким,
какого увидела в "опустелом кабинете" три года назад, на страницах его книг;
в саду, когда пели девушки и сердце ее трепетало, а Онегин был холоден и
многословен... Теперь она читает его письма - и не верит им. (Ведь Онегин
написал Татьяне не одно письмо: "Ответа нет. Он вновь послание. Второму,
третьему письму ответа нет".) Почему же мы, читая письмо Онегина, видим в нем
неподдельную муку, настоящую любовь, а Татьяна не видит или не хочет видеть?
Может быть, ее жизнь в свете дала ей печальный опыт познания людей: ей уже
известно, что мелкие чувства могут внешне выглядеть так же, как истинные...
Может быть, жизнь в свете научила ее не верить людям - так считают некоторые
исследователи творчества Пушкина.
Внешне Онегин возвращается к тому образу жизни, который он вел в начале
романа, когда мы только познакомились с ним:
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналась в шумном свете...
Это очень важные строки. "Припомнилась пора"! Значит, тогда было другое
время, другое состояние души, и сам Онегин был другой! Каков же он теперь?
Даже круг его чтения говорит очень много и очень определенно читателю:
Гиббон, Руссо, Гердер, мадам де Сталь, Бель и Фонтенель - философы,
просветители, ученые... Это не "два-три романа, в которых отразился век",
любимые Онегиным раньше. Это - круг чтения декабристов, людей
свободомыслящих, стремящихся к действию...
Но этого мало. Перед Онегиным открывается теперь все то, что было ему
недоступно три года назад.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки.
Прежний Онегин - такой, какого раньше знала Татьяна, мог бы ухаживать за
княгиней из таких вот мелких, недостойных побуждений. Прежний - но не новый
Онегин, которого Татьяна не знает. Ей кажется: "А счастье было так возможно,
так близко",- это неверно. Раньше счастье не было возможно, потому что
Онегин не умел любить. Счастье возможно только теперь, с обновленным
Онегиным, но... поздно.
Татьяне остается только страдать. Прежний Евгений, равнодушный и
эгоистичный, не понял бы ее мучений. Теперь он понимает все - ни продолжать
преследовать княгиню, ни отказаться от нее совсем Онегин не в состоянии. В
такую вот "минуту, злую для него", Пушкин и оставляет своего героя.
Кратнкие вынвонды.
1. Евнгенний Оненгин - вынранзинтель осонбенннонстей сондернжанния жизнни
всенго руснсконго обнщенстнва в 20-х гондах XIX венка. Обнраз жизнни
генроя вынранжанет внешнние форнмы бынта руснсконго аринстонкранта:
воснпинтанние, опинсанние светнской жизнни генроя, контонрые во мнонгом
опнренденлянют его ханракнтер, уменние скрытьнся за маснкой лжи
хонлоднность, вынсонконменрие, нансмешнлинвость, прагнмантизм.
2. Нравнстнвеннно-хундонженстнвеннная функнция бынта - раснкрынтие
вынсонконго иннтелнлекнтунальннонго уровння генроя, утнвернжденние
мыснли о влияннии ума, уровння обнранзонванннонсти на ханракнтер
ченлонвенка, его созннанние.
3. Вынсонкий уронвень умнстнвенннонго и кульнтурннонго разнвинтия Евнгенния
Оненгинна понзвонлянет ему подннятьнся над срендой, усомннитьнся в
иснтинннонсти ненконтонрых жизнненнных ценннонстей, утнвернждаенмых этой
срендой, возннинканет пронбленма: монжет ли ченлонвек пронтинвонстонять
сренде, т.е. пронбленма внутнреннней свонбонды. Но был ли Оненгин
свонбонден от своней сренды ?
Именнно мысль об отнсутнстнвии внутнреннней свонбонды пронхондит ченрез
все понвенстнвонванние о его юнонсти.
4. Но вознможнно ли воснкренсенние дунши? В понслендуюнщих гланвах (2-
4) изонбранженна иная сренда - сренда понменстнных двонрян;
поднчернкинванетнся дунховнное и умнстнвеннное пренвоснходнстнво Евнгенния
Оненгинна над окнрунжаюнщинми, чунжндость его этой сренде. С друнгой
стонронны, это жизнь на фонне принронды, в единнстнве с жинвой,
нанстоянщей, еснтенстнвеннной жизннью, и это блангонтворнно влиянет на
генроя: понвыншанетнся понтребнность жинвонго обнщенния, возннинканет
чувнстнво принвянзанннонсти к Леннсконму; денревння сфорнминронванла
понтребнность разнмышнлять, пронжинвать жизнь, нансланжнданясь ее
венлинчинем и крансонтой.
5. В сценне банла у Ланринных понканзанно, что генрой не сунмел
войнти в мир патнринарнхальнной жизнни, овеняннной венконвынми
нанроднно-патнринарнхальннынми трандинциянми. Сонбынтия вынрынванютнся из-
под коннтронля Оненгинна. Легнконго, остнронумннонго ронзынгрынша не
понлунчинлось , слунчинлась кантанстнронфа. По тем же принчиннам в
принвычнной синтуанции дунэли Оненгин приннинманет вынзов на понединнок.
6. Генрой к дунэли отннеснся не как к форнме занщинты двонряннской
чеснти, т.е. форнмальнно не зандунмынванясь, а как к нанруншеннию
нравнстнвеннной осннонвы жизнни - это понканзантель вознможннонсти
дальннейншенго разнвинтия ханракнтенра Оненгинна.
7. Люнбовь, как счинтанет А.С. Пушнкин, монжет пронбундить к нонвой
жизнни. Но отннонситнся ли это к Оненгинну?- Хонтенлось бы венрить,
что это пронизойндет.
Библиография.
А.С. Пушкин УЕвгений ОнегинФ
Н. Долинина УПрочитаем Онегина вместиФ Л.,1968
УЛитератураФ (Приложение к газете УПервое сентябряФ, №5, 1994)
