Молдова: молдаване или румыны

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Целью данного исследования является освещение отдельных аспектов проблемы ксенофобии,, 465.74kb.
• Приказ об утверждении Регламента по таможенному оформлению имущества, перемещаемого, 426.88kb.
• Закон республики молдова уголовный кодекс Республики Молдова n 985-xv от 18. 04. 2002, 1622.88kb.
• Республика Молдова, 207.18kb.
• Содержани е, 997.7kb.
• Постановление об утверждении Плана действий Республики Молдова по внедрению рекомендаций, 481.93kb.
• Персональные данные, 17.92kb.
• Владимир шигаев 40 Хаджамурат гельдымурадов 42 Вопросы, 508.3kb.
• Республики Молдова «Проект компьютеризации Системы Статистики Республики Молдова», 2225.77kb.
• Конституция Республики Молдова, Европейская конвенция о борьбе с терроризмом, общепризнанные, 195.54kb.

ЭВОЛЮЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ

_____________________________________________________________________


Дмитрий ФУРМАН,

Кристина БАТОГ


МолдОВА: молдаване иЛИ румыны?

(Влияние особенностей национального сознания молдаван

на политическое развитие Республики Молдова)


Из всех титульных народов бывших советских, а затем постсоветских республик молдаване обладают самым неопределённым и противоречивым самосознанием. Это связано с историческими особенностями их развития.

Молдова (или Молдавия) и Валахия – княжества, находившиеся под властью Турции. В 1859 году они объединились в единое государство, получившее затем независимость и название Румыния; румынские молдаване стали частью единой румынской нации. Но ещё в 1812 году по итогам русско-турецкой войны часть территории Молдавии между Днестром и Прутом, получившая позже название Бессарабия, была оторвана от остальной Молдовы и вошла в состав Российской империи. Национальное развитие бессарабских молдаван (в подавляющем большинстве – неграмотных крестьян¹; крупные землевладельцы, оставшиеся в Бесарабии, в основном влились в русскую элиту²), отличалось от развития их “запрутских” братьев. Власти империи, естественно, опасались влияния на них процессов создания современной румынской нации и национального государства и возникновения в Бессарабии ирредентизма, и старались максимально ограничить их контакты с Румынией. Становление в Бессарабии молдавской интеллигенции и буржуазии (слоёв, которые везде являются носителями нового национального самосознания) шло очень медленно¹, и к 1918 году российские молдаване в основном сохраняли “донациональное” сознание. Тем не менее, поскольку новые интеллигентные слои всё же возникали и новое национальное сознание появлялось, оно становилось скорее общерумынским, чем молдавско-бессарабским.

В марте 1918 года Совет страны (Сфатул Цэрий), “импровизированный” парламент, провозгласивший себя в условиях революционного хаоса органом власти в Бессарабии, принимает решение о вхождении её в Румынию. Начинается период “румынизации” – политики румынских властей, направленной на интеграцию бессарабских молдаван в единую румынскую нацию. Но для такой интеграции у относительно отсталой Румынии не было ни достаточных сил, ни, главное, достаточного времени.

В 1940 году в результате раздела “сфер влияния” между СССР и Германией и затем по итогам Второй мировой войны Бессарабия входит в состав СССР, основная её часть, без ряда районов, переданных Украине, но вместе с рядом районов по Левобережью Днестра, никогда не принадлежавших к исторической Молдавии и в межвоенный период входивших в Молдавскую АССР в составе Украины, образует Молдавскую ССР. Национальное развитие приобретает в этой новой советской республике своеобразные формы.


Особенности советской национальной политики

и молдавского национального движения

Советская национальная политика сначала в Молдавской АССР на левом берегу Днестра, а затем в Молдавской ССР была направлена, как и во всех республиках СССР, на конструирование из титульного этноса “социалистической нации”, входящей в “семью” народов СССР. Но эта общая задача в Молдавии представала в модифицированном виде – молдаване должны были стать нацией, как можно более отличной от румынской и как можно менее ощущающей свою близость к румынам.

Продолжая политику Российской империи, советская власть запретила использование принятой в Румынии латинской графики, молдавская письменность была переведена на кириллицу, что должно было сблизить молдаван с русскими. Утверждалось, что молдавский язык отличается от румынского,² и были попытки конструировать этот язык на основе фиксирования всех особенностей крестьянского бессарабско-молдавского разговорного языка и усиленного заимствования русской лексики. Все великие фигуры старой Молдовы в Молдавской ССР вводились в особый молдавский пантеон, хотя практически он был тождествен молдавской части общерумынского пантеона.

Проведение жёсткой этнической границы между советскими молдаванами и румынами предполагало не только культивирование молдавской специфики, но и создание из румын и Румынии (несмотря на её включение в соцлагерь) образа “чужого” и даже врага. Период пребывания Бессарабии в Румынии объявлялся периодом “оккупации”, “колонизации” и “национального гнёта”, культивировались образы румынского жандарма, румынских помещиков и румынских фашистов¹. Контакты с Румынией были практически невозможны, литература из Румынии недоступна.

Английский исследователь Д. Делетант называет молдаван “самой искусственной национальностью СССР”². И, наверное, с этим можно согласиться, но с некоторыми оговорками. Элемент “искусственности” есть в любом национальном конструировании. В истории – громадное множество примеров, когда совершенно “искусственные” и случайно возникшие границы в конце концов приводили к возникновению у живущих в них людей чувства национальной особости и общности. Молдаване-бессарабцы жили в отрыве от запрутских румын в составе России в 1812–1918 и в составе СССР в 1940-41 и 1944–91 годах. Это очень большой период времени, за который не могло не сложиться некоторого чувства своей общности и отличия от румын, живших в другой стране и в других условиях. И, как показало дальнейшее развитие, “молдавская идентичность, в отличие от молдавского языка, оказалась менее химерической, чем это кто-либо мог вообразить” ³.

Но возникшая в СССР новая молдавская интеллигенция (старая в большинстве своём или была уничтожена, или перебралась в Румынию), особенно гуманитарная и творческая, уже в конце советской эпохи всё более становилась реально (но скрыто) или потенциально “румынской”.

По мере эрозии официальной идеологии во всём СССР шёл процесс обращения интеллигенции к старой, досоветской культуре. Но если обращение русских, украинцев или армян к своему прошлому усиливало их национальные чувства, то погружение молдаванина в мир высокой культуры, созданной на румынском языке, наоборот, ослабляло прививаемое советской властью молдавское самосознание и порождало румынское самосознание. В годы “перестройки” (а затем в независимой Молдове) румынская направленность молдавского интеллигентского национализма стремительно выходит на поверхность. По словам молдавского поэта В. Барды, сказанным в 1989 году, “ещё два года некоторые верили, что они – просто молдаване. Сегодня они сознают, что они – румыны. Возможно, мы в большей степени националисты, чем румыны, потому что мы были оккупированы”.

Вообще антикоммунистическое и антисоюзное движение в годы перестройки принимает во всех республиках бывшего СССР форму “национального возрождения” и самоутверждения. Во главе национально-демократических движений практически везде встают интеллигенты – гуманитарии и представители творческих профессий, сама работа которых предполагает усиленные национальное чувство и интерес к национальным вопросам¹. Как правило, это люди молодые и не имеющие прочного положения в советской иерархии, которым перестройка позволила не только высказать накопившиеся мысли и чувства, но и открыла возможность социальной мобильности. Лидеры созданного в мае 1989 года молдавского Народного Фронта – писатель М. Гимпу, музейный работник Ю. Рошка, филолог С. Мокану и др. – естественно, были страстными “румынистами”.

Эволюция Народного фронта Молдавии проходит через те же этапы, что и эволюция всех подобных движений в СССР – от “поддержки курса КПСС на перестройку” к яростному антикоммунизму и требованиям выхода из СССР. В Молдавии этот переход происходит очень быстро. И опять-таки, как везде, фронтистское движение, основной движущей силой которого является молодая интеллигенция, вступает в союз с национальной номенклатурой. Номенклатура (в которой в силу сельскохозяйственной специализации республики преобладают председатели колхозов и директора совхозов, а в крупной промышленности, которая сосредоточена на Левобережье, доминируют русские) более осторожна (ей есть что терять) и более прагматична, чем “оторванная от жизни” и живущая “в мире идей” гуманитарная интеллигенция. Но она не может не стремиться освободиться от московского контроля и потеснить русских “пришельцев”. Законы о языке, переводящие молдавский с кириллицы на латиницу, объявляющие молдавский язык государственным и требующие знания этого языка для занятия должностей на государственной службе, принимаются ещё старым, “доперестроечным” Верховным советом. В партийном руководстве “настоящие молдаване” вытесняют русских и “русифицированных” молдаван. В ноябре 1989 года плохо говорящего по-молдавски (румынски) первого секретаря ЦК С. Гроссу сменяет прекрасно говорящий по-молдавски “либеральный” П. Лучинский.

В Верховном Совете Молдавии, избранном в 1990 году, депутатов, прошедших по списку НФ, – 27%. Но они ведут за собой пассивное большинство депутатского корпуса. Пришедший к власти союз интеллигенции и номенклатуры олицетворялся фигурами ставшего в 1990 году премьером бывшего сотрудника московского института Латинской Америки “психолога, переводчика и экономиста” М. Друка и председателя Верховного Совета, а затем первого молдавского президента агронома и партработника М. Снегура.

Национальное движение естественным образом становится движением в сторону Румынии (за “возвращение в лоно Родины-матери”)¹. Принимается общерумынская национально-государственная символика (с незначительными модификациями). В национально-государственный пантеон возвращаются имена молдаван-бессарабцев, осуществивших в 1918 году присоединение к Румынии. На митингах антикоммунистические лозунги дополняются лозунгами: “Долой границу, разделяющую румынский народ!” и “Пробуждайся, румын!”².

Провозглашённая в августе 1991 года (после провала московского путча) независимость ставшими во главе национального движения людьми мыслится чем-то временным, переходным, как временной и переходной была объявленная в январе 1918 года независимость Молдавской республики, уже в марте вошедшей в состав Румынии. Ю. Рошка говорит: “ Распад Советской империи неизбежен и, когда она исчезнет, мы объединимся с Румынией”³, “ Молдавская республика – искусственно созданное государство”⁴. И даже М. Снегур в августе 1991 года отмечает в интервью “Фигаро”: “Независимость – это, конечно, временный период. На первых порах будут существовать два румынских государства, но это будет длиться недолго. Я повторяю ещё раз, что независимость является этапом, а не целью”⁵.

Бурный характер молдавского движения и его направленность на объединение с Румынией порождают резкую реакцию русского и “русскоязычного” населения. Угроза, вырисовывающаяся перед ним, даже бóльшая, чем в Прибалтике. В Молдове речь идёт не только о перспективе превратиться из представителей “главного” народа СССР в не слишком любимое меньшинство, но и о перспективе стать крохотным меньшинством в большом, совсем чужом государстве – Румынии. Русские и “русскоязычные” сепаратистские и ирредентистские движения под “интернационалистически”-советскими, легко переходящими в русско-националистические лозунгами в процессе распада СССР возникают во многих республиках (Казахстане, Украине, Эстонии, Латвии). Но лишь в Молдове они приводят к созданию сепаратистской Приднестровской республики на землях Левобережья Днестра, вошедших в состав Молдавской ССР при советской власти. В 1992 году между молдаванами и “приднестровцами” вспыхивают даже военные действия, конец которым положила российская армия, чьё присутствие в Приднестровье закрепило существование сепаратистского государства. Другой очаг напряжения – также боящиеся Румынии и провозгласившие свою республику гагаузы, живущие на юге Молдовы. Сепаратистские тенденции возникают и у небольшого болгарского меньшинства.

Новое независимое молдавское государство – самое слабое из всех новых независимых государств. В нём не только два сепаратистских анклава, в одном из которых – российская армия, но и само оно мыслится значительной частью своих граждан (включая, как мы видели, президента) как нечто временное и переходное – до объединения. Но, как очень многие “переходные периоды”, этот “переход” затянулся на долгие годы, и новое государство приобрело относительные жизнеспособность и устойчивость.

“Ловушка независимости”

На пике подъёма национального движения и в обстановке всеобщего хаоса, наступившего после августовского 1991 года московского путча, объединение, может быть, и могло совершиться. Но чем дальше, тем шансов на него становилось всё меньше.

Очень скоро к принявшей сепаратистскую форму “русско-советской” реакции на молдавско-румынский национализм добавляется другая – молдавская и “молдовенистская”, противопоставляющая унионизму не идеи восстановления СССР и русского сепаратизма и ирредентизма, а идею молдавской государственности. Поскольку молдавская идентичность неразрывно связана с СССР, эту реакцию можно рассматривать как более умеренную форму той же реакции, крайним выражением которой являлась идеология приднестровского сепаратизма.

И хотя буйные толпы кишинёвской молодёжи с румынскими флагами создавали у наблюдателей “оптическую иллюзию” готовности молдаван к объединению с Румынией, как писал французский журналист, “за исключением интеллигенции и отдельных политиков, большинство молдаван не знает, что предпочесть – воссоединение с Румынией или собственную республику”¹. Для простых молдаван Румыния оставалась чужой страной, на образы которой, созданные советской пропагандой, накладывались образы румынской антикоммунистической революции (наименее “бархатной” из всех) и впечатления от румынской бедности, которые привозили молдаване, посещавшие после открытия границ Румынию. И если, например, экономические мотивы усиливали идейно-национальную мотивацию немцев ГДР к объединению с ФРГ, в случае Молдовы и Румынии они не действовали (или даже действовали в противоположном направлении). Было ясно, что присоединение к Румынии лишь усугубит материальные трудности молдаван. Да и сама Румыния Илиеску не горела желанием ко всем своим многочисленным проблемам взваливать на себя ещё и молдавские.


Естественные трудности перехода к новым формам жизни принимают в Молдове в силу специфически ирредентистского характера молдавского движения особую остроту, существует прямая угроза гражданской войны. В этой ситуации молдавское “молчаливое большинство”, ранее ведомое активным народнофронтовским меньшинством, очень рано, уже в 1991–92 годах, поднимает голову.

Антиунионистская позиция молдавского большинства усиливается интересами молдавской элиты. Национальные номенлатурные элиты везде поддерживают независимость (хотя везде осторожны и боятся разгула революционной стихии). Но унионистская перспектива угрожает лишить молдавскую элиту возможности воспользоваться плодами провозглашённой независимости. Ведь объединение с Румынией означало бы превращение её в провинциальную элиту большого государства, потерю только что обретённых статусов и власти и всех перспектив, связанных с приватизацией. Позднее унионистские публицисты будут говорить о “ловушке независимости”¹. “Очень скоро стало ясно, что в планах бессарабского руководства поспешно провозглашённая независимость была направлена не только против бывшего СССР, но и против… Румынии”².

“Молдовенизм”, казалось отступивший и маргинализированный, уже в 1992 году воспрянул с новой силой. Если в августе 1991-го независимость для М. Снегура – это короткий переходный период, то в июне 1992 года он же говорит: “История распорядилась, чтобы сейчас на земле было два румынских государства. Сейчас очень сложно определить, какие есть перспективы объединения с Румынией”³, а в речи в парламенте в декабре 1992 года вообще предлагает поставить вопрос об объединении на референдум (понимая, что большинство будет против объединения). Тональность его высказываний относительно объединения меняется с каждым годом и даже месяцем. В 1994 году он уже говорит: “Даже братья-близнецы живут в разных домах”¹.

Вокруг М. Снегура начинает группироваться парламентское большинство аграриев – председателей колхозов, директоров совхозов и т. д., которые устали от господства филологов и поэтов, “приведших страну к катастрофе”. Премьера М. Друка сменяет более умеренный В. Муравский, а затем – аграрий и бывший партработник А. Сангели. Народнофронтовского спикера А. Мошану – бывший первый секретарь ЦК КПМ П. Лучинский.

На первых многопартийных выборах в феврале 1994 года унионистские организации, наследницы Народного Фронта – Блок крестьян и интеллигенции и христианские демократы, ставшие затем наиболее активной и сильной унионистской партией, получают только 16% голосов. В новом парламенте доминируют Аграрно-демократическая партия колхозно-совхозной верхушки, в которую вступает и М. Снегур (затем весной 1995 г. он вышел из неё и создал свою Партию возрождения и согласия, главный пункт программы которой – усиление президентской власти), а также блок социалистов и движения “Единство”, поддержанный голосами нацменьшинств, с фактически “приднестровской” идеологией (компартия после августа 1991 г. была запрещена).

Стремление к объединению с Румынией сменяется курсом на государственную самостоятельность и возвращение Приднестровья. В июле 1994 года принимается Конституция, в преамбуле которой говорится о “вековом стремлении народа жить в суверенной стране”², государственным языком объявляется “молдавский, функционирующий на основе румынской графики”, а в статье 111 указывается на возможности предоставления Приднестровью и “некоторым населённым пунктам на юге республики” (гагаузам) “особых форм и условий автономии”³. “Временное” государство приобретает всё более устойчивые формы, а институциональная структура Молдовы становится всё менее совместимой с румынской (например, при объединении нужно было бы или уничтожить созданную в конце 1994 г. гагаузскую автономию, или допустить создание в самой Румынии множества подобных автономий для её меньшинств).

Между молдавско-румынскими и приднестровско–молдавскими отношениями существует “параллелизм” и тесная взаимосвязь. Возвращение Приднестровья в состав Молдавии с каждым годом становится всё менее реальным, точно так же, как и возвращение Молдовы с состав Румынии, и в основном по тем же причинам. Как молдавская верхушка не хочет объединения с Румынией и превращения в элиту одной из румынских провинций, так и приднестровская верхушка не хочет утраты самопровозглашённой независимости и превращения (в лучшем случае) в провинциальную элиту Молдовы¹. Приднестровье, как и Молдова, приобретает устойчивость, у его населения формируется привычка к своему государству.

Для унионистов Приднестровье не играет большой роли. Оно никогда не было частью исторической Молдовы и в 1918–1940 годах не находилось в составе Румынии. Возвращение Приднестровья противоречит унионистской идее незаконности пакта Молотова–Риббентропа и его последствий. (С этой точки зрения естественны скорее распространённые в перестроечный период в унионистских кругах претензии на земли Бессарабии, перешедшие в СССР к Украине). Присоединение Приднестровья означало бы также резкое усиление позиций русских и “русскоязычных” и размывание молдавского (румынского) характера Молдовы.

Но для молдавской “молдовенистской” верхушки идея возращения Приднестровья приобретает особое значение как важнейшее орудие в борьбе с унионизмом. Поскольку главным мотивом приднестровского сепаратизма был страх объединения Молдовы с Румынией, курс на возвращение Приднестровья ведёт к стремлению развеять эти приднестровские страхи, всё жестче отмежёвываясь от унионизма, сближаясь с Россией и проводя максимально либеральную политику в отношении национальных меньшинств. Унионисты обвиняются в том, что они спровоцировали раскол страны. И если для них возвращение Приднестровья – это отодвигание в бесконечность перспективы объединения с “матерью-Родиной” и их окончательная политическая маргинализация, то для “молдовенистов”, напротив, оно означало бы усиление их позиций, ибо для антиунионисткого русскоязычного приднестровского электората они всегда были бы “меньшим злом”.

Меньшинства – естественные союзники “молдовенистов”, и парадоксальным образом приднестровские и гагаузские сепаратисты становятся чуть ли не гарантами независимости Молдовы (гарантами от объединения с Румынией)².

В целом весь период 1992–2000 годов – это период нарастания молдовенистской реакции на бурный унионистский порыв перестроечной эпохи.

М. Снегур – “строитель нового государства” – заключает договор с Россией, легитимирующий её военное присутствие в Приднестровье, и вводит Молдову в СНГ. Однако он был слишком связан с унионистской и антисоветской эпохой рубежа 1980-х и 90-х годов, на него возлагается ответственность за кровавый приднестровский конфликт, он выступал за то, чтобы государственный язык официально назывался румынским. Поэтому на президентских выборах 1996 года он терпит поражение и к власти приходит П. Лучинский, поддержанный (как “меньшее зло”) нацменьшинствами и коммунистами¹. (Партия коммунистов Молдовы, наследница запрещённой в августе 1991 г. КПМ, была зарегистрирована в апреле 1994-го, после чего стремительно набирает силу, отбирая голоса и у “Единства”, и у аграриев).

Лучинский – “демократ” и “либерал”, но “пророссийский” и совсем не унионист. Московский политолог (выходец из Молдовы) В. Брутер так характеризует силы, поддержавшие П. Лучинского: “Эти люди объединились, чтобы противостоять жёстко националистическому курсу, а то и перспективе превратиться в румынскую провинцию”². Но это – ещё не пик советско-молдовенистской реакции.

Пик наступает в 2000 году, когда большинство в парламенте (71 место из 101) завоёвывают коммунисты, получившие на выборах 49,9% голосов, и президентом (избранным парламентом в соответствии с изменениями в Конституции, принятыми в 1999 г.) становится их лидер В. Воронин.

Совершенно неверно думать, что в идеологии В.Воронина от коммунизма было только название. Он – настоящий постсоветский коммунист, ностальгирующий по советскому прошлому. Открыто сожалеет о гибели СССР и говорит, что “Молдова обречена” войти в союз России и Белоруссии³. Он – интернационалист и выступает за расширение роли русского языка, заявляет, что “сегодня мы переживаем период временного поражения социализма”⁴ и что классовую борьбу никто не отменял, “она только приняла новые формы”⁵.

Молдовенизм – неотъемлемая часть этого идеологического комплекса и в первый срок воронинского правления происходит фронтальное молдовенистское наступление на культуру, принимающее гротескные формы. В это время возникают практически советские и антирумынские курсы истории Молдовы и издаётся “молдавско-румынский словарь”, вызывающие не только отторжение, но глубокое возмущение у прорумынской интеллигенции.

Квазинациональный раскол

и слабость президентского авторитаризма

Молдова – постсоветская и посткоммунистическая страна, в которой реакция на события 1991 года приняла самую необычную форму. С одной стороны, она проявилась не в усилении авторитарных “советских” элементов в официальной идеологии и в политической практике, как в России, и не как победа сменившей название партии либеральной части старой коммунистической номенклатуры, как в Польше или Литве, а как колоссальная электоральная победа коммунистической партии, не изменившей своё название и видящей в себе преемницу КПМ.

С другой стороны, Молдова – единственная страна в СНГ, где произошли уже две нормальные конституционные демократические ротации власти, и единственная страна, которая пошла не по пути укрепления президентской власти, а по пути её ослабления, перейдя в 2000 году от президентской к парламентской республике. Идеологически Молдова чуть ли не вернулась к советскому прошлому, но по своей политической системе отошла от него дальше, чем все остальные республики СНГ, и почти так же далеко, как республики Прибалтики. По рейтингам политической свободы, составляемым фондом “Фридом хауз”, на протяжении всего постсоветского периода Молдова получает самую высокую оценку среди стран СНГ и значительно ближе к странам Прибалтики, чем, например, к России. Самая демократическая страна СНГ и единственная, в которой у власти стоят коммунисты, – это очень своеобразное сочетание. Чем его можно объяснить?

На наш взгляд, особенности молдавского самосознания были важнейшим фактором, сделавшим возможным уникальное молдавское сочетание победы коммунистов и упрочения демократии.

Воспрянувший молдовенизм не смог полностью вытеснить “румынизм” и унионизм. Отказаться от многих завоеваний перестроечного периода – возвращения к славянской графике, символики или связей с Румынией стало уже невозможно. И хотя маятник молдавского общественного мнения отшатнулся от унионизма, подобно тому как в перестроечную эпоху унионистского доминирования не исчез советский “молдовенизм”, так и последующая молдовенистская волна не смогла полностью смыть унионизм.

Лица с прочным румынским самосознанием¹ составляют меньшинство, но это – большое меньшинство. Электорат унионистских партий никогда не опускался ниже 10%. Однако дело не только в количестве, но и в “качестве” этого меньшинства. Это прежде всего интеллигенция и особенно – интеллигентная и учащаяся молодёжь, активная и доминирующая на унионистских митингах.

Наличие сильного и влиятельного “румынского” унионистского меньшинства и раскола общества на “молдаван” и “румын” придаёт особый характер молдавской политической жизни. Этот “квазинациональный” раскол, когда политические предпочтения приводят к разным национальным самоидентификациям, глубже, чем обычный раскол на “левых” и “правых”. Так как речь идёт об очень глубоком – о национальной принадлежности, о самом существовании твоего государства, отношения разных групп элиты друг с другом приобретают болезненный характер¹. Для молдовенистов унионисты – это “унионистская клика”, служащая “соседнему государству”², для унионистов молдовенисты – советские “манкурты”. Установившееся в других республиках бывшего СССР “разделение труда”, когда проблемами национального культурного строительства занимаются одни, а проблемами государственного управления и экономикой – другие, в Молдове становится невозможным, ибо полем борьбы становится сама культура. И на наш взгляд, этот глубокий раскол элиты и общества в целом способствовал своеобразной демократичности молдавского общества, ибо исключал возможность сплочения элиты вокруг фигуры устанавливающего свою авторитарную власть президента.

Тенденция к установлению типичной для стран СНГ системы безальтернативной президентской власти в Молдавии была. И М. Снегур, а затем П. Лучинский жаловались, что у них связаны руки и им недостаёт полномочий, чтобы “выполнить народный мандат и привести страну к благосостоянию”, и вступали в “нормальные” для всех стран СНГ 1990-х годов конфликты с парламентами. Но М. Снегур проигрывает П. Лучинскому, а стремление последнего к установлению сильной президентской власти приводит к противоположному результату. В 1999 году парламент принимает поправки к Конституции, не расширяющие полномочия президента, а, напротив, определяющие его избрание парламентом и превращающие Молдову в парламентскую республику.

Если до 1999–2000 годов развитие Молдовы можно было представить как более замедленное и осложнённое движение по тому же пути, по которому шли в это время все страны СНГ, то теперь Молдова переходит на совершенно иной путь.

Громадную роль в этом повороте сыграли раскол молдавской элиты, исключавший её сплочение перед лицом “коммунистической угрозы”, и позиция прорумынского унионистского меньшинства и выражающих его взгляды партий. Для этого меньшинства самым страшным было – “попасть в ловушку молдавской государственности”¹. Сильная и “безальтернативная” президентская власть не только закрепила бы эту государственность, которая могла быть основана лишь на “молдовенизме”, и отодвинула бы в бесконечность перспективу объединения, но практически исключала бы само существование унионистких партий.

И этот раскол открыл дорогу к власти коммунистам, также боящимся (несмотря на свои пророссийские внешнеполитические стремления) перспективы президентской власти эсэнгэшного типа, при которой, как это чётко понял Воронин, им нет места также, как и унионистам².


Эволюция коммунистов

Приход к власти Партии коммунистов Молдовы – это пик советской и “молдовенистской” идеологической реакции. Но очень скоро стали видны её пределы. В идеологии Воронина с самого начала присутствовали своеобразные “демократические” элементы, которые нельзя рассматривать как только тактические. Его предпочтение парламентской республики и отвержение “режимов культа личности”, несомненно, не только тактика. Став президентом, Воронин отлично понимал, что положение президента-коммуниста будет очень трудным³ и, естественно, особенно старался подчеркнуть свои демократичность и реализм⁴. Он создаёт “технократическое” правительство, где из 15 министров – только 2 коммуниста.

Тем не менее приход к власти Воронина породил и у его избирателей, и у него самого множество наивных и несбыточных ожиданий, которым не суждено было исполниться.

Некоторые обещания Воронина носили скорее специфически предвыборный характер, и он предал их забвению относительно легко. Так, сразу же были отправлены в долгий ящик обещания сделать русский вторым государственным языком и ввести Молдову в Союз Белоруссии и России.

Но в ряде вопросов Воронину пришлось признать своё поражение и отказаться от дорогих ему планов. Он всерьёз рассчитывал, что в обмен на “интернационализм”, возвращение позиций русского языка, твёрдый молдовенизм и пророссийскую внешнюю политику ему удастся заполучить поддержку России и в первый же год решить проблему Приднестровья. (В. Воронин – уроженец Левобережья и проблема Приднестровья имеет для него и личное значение). Но этого по понятным причинам не получилось. Воронин натолкнулся сначала на категорическое нежелание приднестровской верхушки расставаться с самопровозглашённой независимостью, которая давно уже утратила для неё идеологическую основу и стала средством выживания. Затем он столкнулся с тем, что Россия предпочитает иметь в руках приднестровскую “синицу”, чем “журавля в небе” – туманную и сомнительную перспективу пророссийской Молдовы, и поэтому выдвинула такой проект объединения, при котором российская армия оставалась бы в Приднестровье ещё на двадцать лет, а Приднестровье могло бы в любой момент выйти из новой федеральной Молдовы, приобретя статус независимого государства. Кроме того, он, естественно, натолкнулся на сильное унионистское сопротивление российскому “плану Козака”, от которого ему пришлось отказаться в последний момент.

После провала “плана Козака” интеграция в ЕС и европеизация страны становятся главной стратегической целью правительства. Этот курс проводится “коммунистической” Молдовой, может быть, более последовательно, чем любой другой страной СНГ, и пользуется поддержкой громадного большинства населения, практически – всего общества¹. Но это означает, что все свои действия, в частности в области культуры и образования, правительство вынуждено предпринимать с учётом европейского мнения, следовать правовым европейским нормам. На практике это потребовалось, например, в 2002 году, в период проведения шумных и грозящих перерасти в столкновения митингов унионистского протеста против введения преподавания русского со второго класса и замены в школах истории румын на историю Молдовы. Под давлением и митингов, и европейского сообщества Воронин был вынужден отступить. Ему даже пришлось зарегистрировать, несмотря на протесты подчинённой Москве Кишинёвской митрополии и самой Московской патриархии, подчинённую Бухаресту Бессарабскую митрополию.

По сути, 2000–2002 годы – пик советско-молдовенистской волны, дошедшей до своего возможного предела, как в 1991 году достигла своего предела унионистская волна. Дальше начинается откат, который проявился как в трансформации курса воронинской власти, так и в некотором ослаблении позиции коммунистов, которые на выборах 2005 года уже не смогли получить прежнее большинство, позволявшее им выбрать своего президента только голосами фракции. Эти выборы были большим испытанием и для Воронина, и для всего молдавского общества. Они проходили на фоне волны “цветных революций”, и Воронин боялся, что антикоммунистическая оппозиция, неунионистскую часть которой поддерживала Россия, может поднять шум из-за каких-либо нарушений, вывести людей на улицу по киевскому образцу и попытаться свергнуть власть. Поэтому власть стремилась избежать каких-либо нарушений при голосовании и постаралась пригласить как можно больше западных наблюдателей. Всё обошлось, в том числе и потому, что унионистская ХДНП не поддержала митинги протеста. Запад признал выборы честными, а дальнейшие события развивались так, как ещё совсем недавно нельзя было и представить. Для избрания президента нужен 61 голос. У коммунистов в парламенте – только 56. Но за Воронина проголосовали 75 человек – он избирается президентом голосами коммунистов и унионистов.


Коммунисты и унионисты: стремление в Европу сближает позиции

Предел, которого достигла молдовенистская волна, стал началом нового унионистского подъёма. Очередному его росту способствует резкое усиление привлекательности Румынии, вступившей в 2007 году в Евросоюз. Молдавия признаёт двойное гражданство, а Румыния предоставляет гражданство всем, родившимся на её территории в границах 1940 года. Уже упомянутый опрос 2006 года показал, что румынский паспорт есть у 10,4% семей. Но это – только начало, ибо лица, подавшие документы на румынское гражданство, есть ещё в 17,9% семей. Возникает гротескная перспектива, когда большинство граждан Молдовы могут оказаться гражданами “соседнего государства”.

Румынский президент Т. Бэсэску прямо призывал молдаван войти в ЕС кратчайшим путём – через Румынию, а во время его приезда в Кишинёв его встречали толпы с лозунгами: “Бэсэску – наш президент!” и “Долой границу по Пруту”.

Унионистская публицистика приобрела новый тон. “Журнал де Кишинэу” пишет в связи с решением открыть новые румынские консульства: “Потребность в Европе заставит открыться не два, а десять румынских консульств в Бессарабии. Скоро бессарабцы будут нуждаться в них больше, чем в местном парламенте, правительстве и Высшей судебной палате, вместе взятых. Магнетизм Европы непременно скажет своё слово. Привлечёт рабочую силу. Вдохнёт надежду. Призовёт жителей Бессарабии дерзать. Быть гордыми, что они являются румынами”¹.

Но эта тенденция к росту румынской идентичности и унионистского потенциала – не единственная. Представить себе возвращение унионистского энтузиазма перестроечной эпохи уже невозможно, как и новой волны молдовенизма, которая дошла бы до уровня воронинского первого срока. Наряду с “маятниковой” тенденцией в молдавском сознании и молдавской политической жизни всё более отчётливо видна и другая – к смягчению унионистско-молдовенистского противостояния. Колебания маятника затухают.

Молдавское государство укрепилось, и возникла своего рода “привычка” к нему, исключающая возможность повторения эмоционального унионистского порыва перестроечной эпохи. Сохраняя идеологическое стремление к объединению, унионисты вынуждены принимать это государство как данность. Тем более что унионистские лидеры стали занимать в нём устойчивые и “достойные” позиции.

Первые признаки “странного” сближения коммунистов и унионистов относятся ещё к эпохе Лучинского и их совместной борьбе с его попыткой укрепить президентскую власть. С приходом коммунистов к власти наступил период резкого обострения противостояния, громадных унионистских митингов протеста против молдовенистского наступления в сфере культуры.

Но затем наступает новое сближение. После выборов 2005 года христианские демократы (вместе с представителями других правых партий) в парламенте голосуют за избрание Воронина. “В обмен” они получают пост вице-спикера для своего лидера Ю. Рошки. Естественно, что возникли обвинения в циничном сговоре и предательстве. И элементы “сговора” здесь, несомненно, были. Но было и нечто большее. Рошка, выступая по телевидению сразу же после своего избрания, сказал: “Что же делать, если у господина Воронина и господина Рошки одно и то же желание – сделать Республику Молдова европейской страной”². А Воронин в своей инаугурационной речи заявил: “Впервые избрание президента государства оказалось уникальным поводом для единения и консолидации различных политических сил…. Былое противостояние увенчалось наконец обретением общей цели, общего смысла нашего государственного развития…”³

Молдовенистско-румынистское противостояние, естественно, не исчезло. Более того, после 2005 года оно даже несколько обострилось в связи с проблемой румынских паспортов и заявлениями Т. Бэсэску⁴. Но демократизация и стремление в ЕС сглаживают крайности и остроту противостояния. Демократические “правила игры” интернационализуются её участниками, которые начинают понимать, что поражения и победы – временные, а эти правила – постоянны и ценность их – выше, чем ценность партийной победы. В. Воронину принадлежат замечательные слова: “Сегодня коммунисты у власти. Но мы наверняка не будем у власти 74 года, как в Советском Союзе. Поэтому мы сотрудничаем с оппозицией, отдаём ей под контроль ЦИК, СНБ, Счётную палату. Пусть они помогают нам выявлять тех, кто запускает руку в государственный карман. Но они должны помнить всё это и тогда, когда придут к власти”¹.

Вступление в ЕС может рассматриваться и молдовенистами, и унионистами не только как общая цель, но и как путь к реализации их противоположных целей, ибо в ЕС молдавская государственность одновременно может и закрепиться, и утратить своё значение.

Будущее Молдовы остаётся неопределённым, как неопределённым остаётся молдавское сознание. Но эта неопределённость перестаёт быть пугающей. В ЕС можно объединяться, а можно и не объединяться, ибо между объединением и независимостью нет таких уж драматических различий. И хотя однозначного ответа на вопрос: “молдаване или румыны?” за прошедшие годы так и не появилось, выбор между молдавской и румынской идентичностью может утратить свою прежнюю “экзистенциальную” значимость.

* * *

“Случай Молдовы”, как любой пример своеобразного развития, особенно интересен с политологической точки зрения. Конечно, опыт Молдовы непереносим на другие страны, поскольку порождён уникальной ситуацией. Но он заставляет пересмотреть некоторые стереотипы политического сознания. Например, этот опыт говорит, что авторитарные и полуавторитарные режимы – не обязательный этап посткоммунистического развития даже в странах, где нет сколь-либо большой психологической готовности к демократии. Что демократия возможна при отсутствии консенсуса по самым базовым вопросам, касающимся самого существования государства и нации. Что блокирование правых и левых против общей авторитарной угрозы – возможно, даже если правые и левые считают себя не только политическими противниками, но и принадлежащими к разным нациям. Что приход коммунистов к власти – совершенно не обязательно означает конец демократии, рыночного развития и европейской интеграции.

Уникальный пример заставляет увидеть невидимые ранее возможности. Поэтому “случай Молдовы” требует изучения и размышлений над ним, которые одновременно и размышления над более обычными и типичными случаями, включая российский.


____________________________________