Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы

Содержание


В свою благотворительницу нежную
Часть вторая
Сибирь! Леса и горы
Часть третья
«алеха на крыше»
Трудно жить на этом свете
Я ль на свете всех милее
— Не пойму тебя, какие ко мне претензии? Ввел в круг знаменитых, интересных людей, обеспечил заметное положение в демократическо
Начальству возражать сложней.
Такая вот философия
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   29



Степан КАРНАУХОВ


БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ


роман


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1

ПРОЛОГ



По набережной Москвы-реки неспешно и весело шли офицеры. Они были молоды, красивы и очень уверены в себе. Заразительная молодость, не растраченная энергия и бьющая из них невероятная жажда жизни, вызывали у торопящихся встречных и обгоняющих москвичей доброе, а у некоторых завистливое любопытство. Девушки притормаживали ход, их фигуры становились стройнее, походка грациознее, на лицах вспыхивали кокетливые, зовущие улыбки. Однако, игривые взгляды и соблазнительные улыбки расточались не по адресу. Возвращавшиеся с войны парни были нарасхват, их явно недоставало на всех жаждущих семейного счастья или хотя бы временного утоления с трудом сдерживаемой страсти. Все четверо прибыли в военную Академию со своими самоварами или чемоданами, то есть с молодыми счастливыми или надеявшимся стать таковыми женами. Совсем недавно, каких-то лет семь-восемь назад, они жили одним единственным стремлением: как бы быстрее одолеть сильного, жестокого врага, и, наперекор всему, остаться живыми.

День был редкостный для весенней Москвы. Яркое солнце, наконец-то, вырвавшееся на безоблачное сине-голубое небо, оповещало, что приход весны неизбежен. Скоро растает слежавшийся почерневший снег и обнажит знаменитые московские бульвары и скверы, заиграют солнечные зайчики на стеклах окон, очищенных от зимнего налета пыли и копоти, отражая омытые первыми дождями дома, мокрый асфальт и пробивающиеся на волю из почек молодые сочные листочки тополей и лип. Сияющий, просветленный день со слабым ласковым ветром удерживал офицеров на улыбающейся улице, не хотелось оставаться в тесных и душных комнатушках без этой солнечной радости.

После веселых шуток, свежих анекдотов и не обидных подковырок разговор меж ними незаметно, но настойчиво переходил на серьезный лад, на темы, волновавшие не только их.

— У меня такое ощущение, что передышка, выпавшая после Победы, завершается…

Это говорил молодой полковник Воронов Павел Дмитриевич, прибывший в Академию из оккупированной Германии, где оставался артиллерийский полк, которым он командовал. Плотно сбитый, с массивной головой, с умными и волевыми глазами, он, казалось, вглядывался куда-то далеко вперед, возможно, в неведомое, но влекущее будущее.

— Тут и раздумывать нет смысла, все и без того очевидно. Для чего сколотили НАТО? Это же не ансамбль песни и пляски.

Капитан Виктор Беседин выше всех ростом, но спокойнее других. Он больше своих приятелей напоминал офицера старой русской армии. Тщательно разделенные пробором волосы, подтянутая, строго выпрямленная фигура, красивые голубые глаза — все придавало этому молодому офицеру, выходцу из курской деревни, благородство и некую аристократичность.

— Пусть что угодно сколачивают,— пробасил майор Дмитрий Никитович Ващенко, самый внушительный в этой компании. Типично русский мужик с крупным носом, мощными скулами, широко грудью, с русской удалью, размашистой душой,— они же не слепые, видели, как мы с Гитлером разделались. Пусть попробует, кто сунуться! Нас же обучают не в бабки играть…

— Шапками закидаем?!— с едкой иронией продолжил сказанное Ващенко ироничный подполковник Гринский. Он прибыл в Академию из какого-то высокого штаба, в войну выезжал на фронт лишь для выполнения разовых поручений. После нескольких удачных командировок в штаб того или иного фронта возвращался в свой штаб, чтобы получить очередную награду и внеочередное повышение в звании.— Обстановка куда сложнее, нежели нам представляется.

Все примолкли, ожидая, что еще скажет Борис Исаакович, в удивлявшей их, его осведомленности они убеждались неоднократно.

— Наша Победа,— Борис Исаакович сделал упор на слове наша,— бывших союзников не столько удивила, но еще больше насторожила. Особенно их беспокоит, что мы не сделали никаких выводов и продолжаем действовать, как и до войны.

— А что у нас до войны было неугодного хитроумным бывшим союзникам?— с вызовом спросил Воронов.

— Как что? Сохраняем везде колхозы, ни в городе, ни в деревне не допускаем, хотя бы в малых размерах, частное предпринимательство…

— Ишь, чего захотели!— резко перебил Ващенко,— их капиталистов еще у нас не хватало…

— Они надеялись,— не обращал внимание на слова Ващенко подполковник Гринский,— что будет разрешено участие их капитала в восстановлении разрушенного народного хозяйства, и, вообще, теснее станем сотрудничать в экономической области.

— А мы, к из неудовольствию, без «плана Маршалла» и другой капиталистической кабалы неплохо обходимся,— заметил Воронов,— устояли против атомного шантажа, а производство уже превзошло довоенный уровень.

— Их, безусловно, беспокоит возобновление репрессий,— понизив голос, с некоторым высокомерием, поучающим тоном продолжал говорить Гринский.

— О каких репрессиях ты толкуешь?— спросил Беседин.

— Весь еврейский антифашистский комитет забрали,— грустно отвечал Гринский,— теперь вот «дело врачей»…

— О комитете ничего не слышал, а по врачам было опубликовано,— задумчиво говорил Беседин,— за такие дела нигде и никого не милуют.

— Чего еще добиваются бывшие союзнички?— снова со злостью спрашивал Ващенко…

— Они настаивают на свободном обмене информацией, на прекращении глушения радиопередач «Голоса Америки», радио «Свободная Европа» …

— А ключ от квартиры, где деньги лежат, им не нужен?— задал знаменитый вопрос Воронов.

Гринский ответить не успел.

— Паша! Твоя благоверная уже на крыльях к тебе летит!— воскликнул Ващенко.

Навстречу быстрой, почти летящей походкой приближалась Женя, жена Воронова. Она действительно напоминала чудесную птицу, летящую к ним в легком, просвечивающем платье с широким развевающимся подолом, с веселой и доброй улыбкой, со светящимися под красиво изогнутыми бровями глазами,

Павел, как неукротимый изюбрь, ринулся к ней.

— Мы договаривались в «Ленинку» зайти,— напоминала Евгения мужу, здороваясь с его приятелями,— сделать выписки из старинных фолиантов...

— Слушаюсь, товарищ командующий,— весело и лихо откозырял Воронов.— Ну, пока, до завтра!— Он протянул руку приятелям.

Каждый пошел своей дорогой в пока неведомое, но предназначенное для них будущее. Какими путями-дорогами они к нему двигались, и, как, в конце концов, все обернулось и пойдет рассказ.

1


Предвесенние в этом году оказалось затяжным, промозглым. Дни стояли пасмурные, солнце над городом уже неделю пряталось за сплошной облачностью, а город жил как бы под натянутой плотной темно-серой материей. Ни дождя, ни снега, лишь постоянная хмурость. Порыв свежего ветра изредка разгонял на какое-то время нависавшую полумглу, открывалась сияющая голубизна бескрайнего неба, и тогда в природе и в людях возникало ощущение неотвратимо надвигающихся перемен.

Александр Муратов на дрожках ехал на работу. В его должности — главного механика — полагался такой вид транспорта, начальнику же шахты установлено было ездить на паре лошадей, запряженных в коляску. Начальственные блага расписаны точно. Старикам-шахтерам помнилось, что шахтовладельцы Шелгунов, Рассушин тоже поощряли рвение дореволюционного горного надзора. Предоставляли казенные квартиры, обставленные набором мебели, соответствующей чину, достигнутому тяжким трудом или полезными связями. Некоторым шахтным начальникам полагался даже выезд, кому одномастная пара, а кому лишь лошаденка, запряженная в бричку. Некоторые завистливые подземные начальники, механики, маркшейдера брюзжали:

— Раньше инженеру на шахте выделяли отдельную большую квартиру с мебелью, а нынче начальникам участков приходится, как и простым шахтерам, ютиться в крохотных комнатушках в бараке с общим коридором. Мебель установлена, словно гробы допотопные, какой-нибудь шкаф, который вот-вот развалится, или обшарпанный диван и на этом забота о материальных преимуществах итээров кончаются. И выезд в старые времена был не чета теперешнему, в каретах с солидным кучером, а не с сопливым пацаном.

Итээры, инженерно-технические работники, ворчали, но все же надувались от причитающихся благ, не слишком заметно отличавших их от прочего люда. Реально они мало облегчали им жизнь. Правда, настоящих, дипломированных инженеров среди них раз, два и обчелся, большинство выдвиженцы из рабочих. Но все же ревностно требовали, чтобы полагающееся по их служебному положению предоставлялось в полном объеме. Вышестоящее руководство часто тыкает в глаза этими тощими привилегиями, особенно, когда с планом и другими шахтерскими обязанностями не гладко получалось.

Из всех благ Александр признавал удобным отдельную комнатушку в столовой, именуемую «итээровский зал». В нем поменьше народу, не приходится выстаивать в очередях и несколько чище. Пища же из одного котла, хотя, порции, соответствовали карточкам, выдаваемым согласно должности. Вскоре после войны карточки отменили, но в столовой часть итээровских преимуществ, видимо, по инерции сохранялась. Прикрепление главному механику лошади с кучером не считал привилегией. Это больше необходимо не ему, а начальнику шахты. Пешим образом участковые начальники и механики часами добирались бы до места аварии или другой беды. Этим шахтная жизнь богата, лошаденка же быстрее и надежнее домчит.

На углу улицы возле универмага увидел толпу, заполнившую тротуар и перекрывавшую дорогу. Люди стояли, задрав головы к репродуктору, прикрепленному к верхнему карнизу здания. О Сталине передают очередную сводку о состоянии здоровья, подумал Александр. Уже который день с печальных сообщений начинаются передачи радио. Соскочив с дрожек, подошел поближе к радиорупору.

— «… обращаясь в эти скорбные дни к партии и народу,— услышал он торжественно-строгий голос Юрия Левитана,— выражают твердую уверенность в том, что партия и все трудящиеся нашей Родины еще теснее сплотятся вокруг Центрального Комитета и Советского правительства, мобилизуют все свои силы и творческую энергию на великое дело построения коммунизма в нашей стране.

Бессмертное имя СТАЛИНА всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества»,— провозглашал знаменитый диктор.

Женщины, не стесняясь, рыдали громко, с надрывом, гораздо печальнее, чем обычно рыдают и плачут русские бабы при кончине близкого человека. Мужчины не прятали своей скорби, усиленно швыркали носами, рукавами или подвернувшимися под руку скомканными платками утирали обильные слезы. Рыдающая и плачущая толпа вдруг резко всколыхнулась, раздались тревожные возгласы:

— Человеку плохо!..

— Скорую надо, скорую!..

— Чья это лошадь? Скорую пока дождешься…

Александр, оглянувшись вокруг, сообразил, что говорили о его лошади.

— Давайте, несите сюда! — закричал он,— отвезем его в больницу…

Приступ настиг крупного мужчину лет около пятидесяти. Не без усилий его подняли и уложили на рессорный ходок.

— Жми, Витя, быстрее в больницу!.. — скомандовал Муратов кучеру.

Мужчина сдавленно стонал, прижимая слабую, безвольную руку к груди, широкое его лицо, с выпирающими скулами, было пугающе бледным. К больнице пришлось возвращаться, примерно на километр назад, в сторону дома, где жил Муратов. Поддерживая на коленях тяжелую голову больного, Александр, то торопил кучера, то ворчал на него:

— Осторожнее! Больного же везешь…

В больнице народ расторопный. Переложили притихшего страдальца на носилки и поспешили с ним в приемный покой.

Муратов торопился на шахту, из-за задержки опаздывал на утренний наряд. Отъезжая от больницы, заметил вдалеке знакомую женскую фигурку, он ее выделил бы из тысячи. Куда же спешит его жена Фая в этакую рань? Подниматься с постели столь рано — событие для нее исключительное. Задерживаться, выяснять нет времени, шахтные дела не забросишь.

Едва вошел в кабинет, как к нему потянулись механики участков, только что вылезшие из шахты электрослесари, мехцеховские станочники, такелажники. Молча рассаживались на стульях с пятнами, оставленными их промасленной одеждой, на такой же продавленный диван, на подоконники. Никто не обращался с обычными в этот час требованиями по работе, не просили заправить перки, заменить насос, спустить на участок мотор для врубмашины. На лицах неподдельная искренняя скорбь, почти у всех глаза покрасневшие.

— Как же теперь будет?.. — тяжело вздохнув, произнес пожилой токарь Кулагин, протирая тряпкой с масляными пятнами слезившиеся глаза.

Кулагин не требовал ответа, но все обратили печальные и напряженные взоры на Муратова. Не потому, что он был для всех прямым начальником. За два года общения с ним привыкли, что он не отмахнется от вопроса, не отфутболит к кому-либо другому, а ответит по делу или вместе с ними раскинет мозгами, как лучше и быстрее решить возникавшую задачу. Как-то незаметно и без его усилий уверовали в безграничные, им казалось, знания, в стремление молодого инженера разобраться в самых сложных событиях, которыми в эти годы обильно насыщена их жизнь. Шахтовые дела это само собой, от него же ждали разъяснения чуть ли не обо всем происходящем в городе и даже в стране, через него пытались уяснить, что творится в мире. Только-только покончили со страшнейшей войной, а газеты и радио полны сообщениями о новых угрозах, особенно из далекой, неведомой им Америки, недавно считавшейся другом и союзником. Ни то, чтобы Муратов давал четкие и точные ответы, но он так вел разговор, что собеседник уходил, если и не нашедшим полного удовлетворения, то все же несколько просвещенным, в какой-то мере понимающим происходящее. При общении с главным механиком эти люди как-то не замечали, что он моложе многих из них, кроме фронта за ним ничего особенного не числилось, а просто верили в него и ему. Убедились, такой человек не способен обмануть, обещанное всегда исполнит, у окружающих даже мысли не возникало, что может их в чем-либо подвести.

Александр понимал, какого ответа все ожидают. Этот вопрос и сам задает себе и, не зная точного ответа, словно советуясь с ними, начинает рассуждать.

— Конечно, тяжело, трудно нам сейчас. Товарища Сталина другого нет... Так же переживали, наверное, когда потеряли Ленина. Но появился же Сталин... Он не один был у нас, вокруг него, сами знаете, какие люди... Да и партия,.. она сейчас намного мощнее, чем при Ленине... А мы с вами — зачем?.. Переживем, выпрямимся и дальше пойдем,— и закончил сохранившейся с фронта присказкой:— отступать некуда, только вперед!

Ничего конкретного, ничего точного, а вроде легче, яснее стало, выпрямлялись спины, обсыхали глаза.

— Передали, комиссию по похоронам образовали,— сообщил вошедший в кабинет начальник мехцеха долговязый Михайлов,— председателем назначен Хрущев, похороны девятого.

Муратов, будто ждал этого сообщения, приподнял голову:

— Давайте по местам, шахта ведь работает...

Не торопясь, расходились, словно надеялись, кто-нибудь остановит и сообщит что-либо новое, успокаивающее, произошла, мол, нелепая ошибка. Пусть уж болел, лишь оставался бы живым, при них, при державе. Привыкли к жесткому, иногда не легкому порядку, но верному и надежному. С ним вместе такие напасти пережили, что и не приведи Господь. Кто знает, чего теперь ждать, ведь каждая метла по-своему метет? Что метла будет новой и гадать не стоит, свято место пустым долго не бывает. Только крепкой была бы, не раздергали бы ее по прутику.

Муратов остался один, начальник мехцеха хотел задержаться, дело есть до главного механика, но видел момент не тот, начальнику не до его мелочевки.

Что-то надо узнать, напрягал мозги Александр, выяснить, да вот отвлекли его. Он тоже, как и все, в раздумье. Знал из истории, как отражается на людских судьбах смена правителей. Что же все-таки он хотел выяснить?.. Хороший способ вернуться к забытому — это проиграть в голове минувшие события. Итак: репродуктор,.. толпа,.. плач,.. один упал,.. повез в больницу… Вот, вот… — увидел Фаю! Куда же она спешила в эту рань?!..

Потянулся к телефону, сейчас переговорит с нею, все объяснится. Поднять трубку не успел, вошел заместитель главного инженера шахты Шадрин. Не будешь же при нем раскрывать семейные обстоятельства.

— Значит, все-таки случилось,..— вяло пожав руку Александра, с дрожью в голосе произнес Шадрин,— думал медицина выцарапает его, там же такие светила! Не чета нашим клистирникам,.. не уберегли,.. не спасли… Конечно, не молод, но и не так стар. Отцу моей Нютки уже за девяносто, а такой шустрый, во всякую дыру нос сует.

— Что поделаешь?.. – тихо и обречено отозвался Муратов,— чему быть, того не миновать…

— Брось эти бабьи присказки! Слабая у нас медицина. Не дядя Гриша с Вшивой горки умер. Вождь! Мирового масштаба! Что там мирового! Всемирно-исторического! Деятеля такого уровня теперь, считай, как минимум, столетие не будет! А что он из нашей страны сотворил! Из лапотной, нищей в мировую державу превратил! Такую силищу одолел! В Берлине Советский флаг водрузил! Ты, только пойми это! Теперь все это уберечь бы, не бросить псу под хвост!

Такого Шадрина до этого дня Александр не наблюдал, напротив, часто возмущался его спокойствием, он казался безразличным ко всему происходящему вокруг. На нарядах в раскомандировочной, с редкостным равнодушием выслушивал горных мастеров, их продолжали называть по-прежнему десятниками. Не выходил из себя, если даже сообщали о несчастных случаях, обвалах, подтоплениях. Потому еще с довоенных времен и держится в одной роли, помощником главного инженера,. На большее, похоже, и не претендовал. А тут, видите ли, разошелся, будто отца родного потерял!.. Хотя разобраться, еще вопрос, какая беда страшнее — отца потерять или Сталина. Слишком уж многое в их жизни от него зависело, куда больше, чем от родного отца, даже самого распрекрасного.

— Не шуми, самому тошно. Собственными глазами видел, как люди падали от вести о несчастье,— Александр пытался успокоить Шадрина.

Шадрин благоволил Александру. После назначения на вновь вводимую шахту первым, кого встретил Муратов, был помощник главного инженера. Как-то необычайно тепло Шадрин отнесся к тому, что Александр из фронтовиков.

— А я не попал, хотя подавал заявления в военкомат,— он произнес эти слова с таким сожалением, словно ему нанесли незаслуженную обиду,— за бронь упрятали, хотя без меня шахта вполне обошлась бы.

Фактически, с этой первой встречи их приятельство и началось. Шадрин почти на десять лет старше, однако, при их общении это обстоятельство не ощущалось, напротив, при обсуждении политики или истории чувствовалось превосходство Муратова.

Никакого неотложного дела у Шадрина к главному механику не было, ему требовалось излить чувства, обуревавшие от казавшейся ему роковой утраты, обрести вновь уверенность, что это все-таки не конец света. Увидел, что настроение Муратова, его душевное состояние не лучше.

— Бригады спустились в шахту,— говорил Шадрин,— а уголь не идет, на десять часов все участки минусуют, хотя аварий нет, и порожняк везде к лавам подан. Не могут люди отойти от шока, понимают, что он значил для каждого.

Непривычно наблюдать, насколько тяжело этот флегматик, сонливого равнодушия которого, казалось, не поколеблет и ружейный выстрел над ухом, переживает кончину человека, которого никогда не видел в глаза и не мог бы никогда увидеть.

— Знаешь что,— решительно обратился Шадрин,— пойдем ко мне, помянем… Никому сейчас до нас дела нет. Предупредим телефонистку, в случае чего через пять минут будем на месте…


2


Рядом с недавно построенной шахтой вырос довольно приличный поселок. Словно кровососущие пиявки, множество домиков облепили новостройку. Некоторые из них еще не достроены. Горожане, затеявшие сооружение собственного владения, печалились, что шахту, наконец, все-таки ввели в строй. Они лишились дармовых стройматериалов, которыми пользовались почти на равных с шахтостроителями. Из утащенного ими, присвоенного можно бы соорудить еще одну шахту. Ввод же шахты затянулся на годы и не в последнюю очередь из-за нехватки то леса, то пиломатериалов, то гвоздей или электропровода.

Дом Шадрина выделялся и внушительными размерами, и добротностью исполнения, и выразительной внешней отделкой, и, вообще, хозяйской основательностью.

— Ничего себе домину отгрохал,— с восхищением и недоумением оглядывал Шадринскую крепость Муратов,— это же дворец! Кто же его тебе воздвиг?

— Как кто? – в свою очередь удивился Шадрин,— сам. Нютка, конечно, помогала и тесть, пока здоров был. Люблю с топором и с рубанком повозиться…

— Никогда не подумал бы, Георгий Тимофеевич, что у тебя такие наклонности,— не поймешь с завистью или с осуждением говорил Александр. — Как ты эти финтифлюшки выделывал, это же художником надо быть?!

— У меня целая библиотека есть по деревянной архитектуре. Ты, посмотри, в старинных сибирских городах – в Иркутске, Томске, Красноярске, Братске, Минусинске – целые улицы в деревянных кружевах. Я многое позаимствовал, а кое-что и сам придумал.

— На это же время, да и деньги нужны?

— Конечно, не за спасибо! Денег вложено немало. Шахтерам, слава Богу, платят прилично, а теперь еще и за выслугу! Время – умей им пользоваться, меньше трать на всякую пустяковину, на бесшабашину, на пьянки, на никчемные рыбалки,— Шадрин с некоторым упреком взглянул на Александра,— на книжечки развлекательные. Все выходные, отпуска на это ухлопал, вечера прихватывал…

В доме тоже все выглядело добротно, обстоятельно, все говорило об обеспеченности и довольстве. На полу и на стенах персидские и туркменские ковры, в объемистых буфетах сквозь стекло виднелись хрусталь и фарфор, на окнах и дверях богатые шторы и тяжелые гардины. Александр в этой тяжеловесной солидности не сразу освоился. Он пришел в сапогах из яловой кожи и боялся ступить, нарушить аккуратный порядок, выжидал, не заставят ли переобуться.

В просторной прихожей радушно и в тоже время со скорбным видом гостя встречала хозяйка. Она, прежде всего, расстелила мокрую тряпку у порога, чтобы гость мог протереть подошвы.

— Проходи, проходи, Саша. Беда-то, какая! Что теперь будет?! Такую войну выиграл, а пожил после Победы совсем ничего. Обидно!

Она любезно приглашала гостя в большую комнату, которую хозяин именовал горницей, а хозяйка гостиной.

Нютка, или Анна Петровна, как навеличивали начальника планового отдела на шахте, или Аня, как обращался к однокурснице Александр, в облегающем почти девичью фигуру темном костюме, надетом на крепжержетовую блузку, органично вписывалась в обустроенную квартиру. Она заметно моложе мужа, но по ее властному взгляду, решительным жестам и по твердому голосу сразу понятно, кто в доме ведущий, а кто ведомый.

— Гоша, достань из подполья огурчиков, помидорчиков, груздей, отрежь сала, только с прожилками,— скомандовала она,— я мигом сгоношу, надо же помянуть его, честь по чести. А ты,— обратилась она также решительно и безапелляционно к Александру,— присаживайся на диван, полистай журналы и чувствуй себя, как дома, мы люди простые, у нас без церемоний…

Александр, обычно скованный в чужом доме, через несколько минут освоился и ощущал себя свободно. Уют и чистота в доме, обеспеченность, до которой ему еще так далеко, не давили на него. Вот откуда Фаины упреки, сообразил, наконец, он. Она у Шадриных бывает частенько, познакомилась с Аней еще в институтские времена.

Хозяйственность и достаток выказывал и быстро накрытый стол. Закуски, а затем и горячие блюда – все плод домашних трудов.

— Пробуй, Саша, наше сальце, к октябрьской забили поросеночка, пудов на шесть вытянул, сам засаливал,— приглашал хозяин.

— Отведай, Саша, груздочков, рыжиков,— пододвигала Аня тарелочки с грибами,— крупнее трехкопеечных не собирала. А как усолели!

Под необыкновенно вкусную закуску, насыщенную ароматами леса, степных просторов и изобретательностью хозяев, добрым словом помянули усопшего, незаметно пропуская рюмку за рюмку за вечную память ему.

— Привыкли к нему, какой был, таким и привечали,— говорил Георгий Тимофеевич, похрустывая соленым рыжиком,— как без него все устроится? Не затеяли бы возню за власть, не допустили бы, в который раз, русской свары.

— Не допустят, не те времена, партия не даст драку устроить. После Ленина спокойно было, только потом Троцкий за ускользавшую власть пытался ухватиться,— рассуждал Муратов.

— По старому, думаю, не останется,— мотнул головой Шадрин,— во-первых, каждая новая метла по-своему метет, а во-вторых,— Георгий Тимофеевич перешел на полушепот,— хватит, чуть чего и в каталажку. За двадцать минут опоздания, в один миг в тюрьму закатают…

У Александра мелькнуло в мыслях, возможно, теперь с отцом прояснится. Сколько лет прошло, война прогремела, а о нем ни звука. Мать уж совсем извелась.

Но вслух ничего не сказал, скрытность стала его натурой, особенно при таких разговорах. Как ни близка ему чета Шадриных, все равно распространяться по поводу репрессий не станет.

Хозяйка в разговор мужчин почти не вмешивалась. У сибиряков к женам, и вообще к женщинам, отношение почтительное, но во многих семьях воспитание приучало мужчин к сдержанности, хотя к женскому мнению они относились довольно бережно. Анна Петровна молчаливо кивала головой при словах мужа, как бы поддерживая его, со вниманием выслушивала гостя. Решив, что достаточно и по справедливости отдали должное почившему вождю, постаралась перевести разговор в другое русло, где и она могла на равных высказываться.

— Ему теперь время отдыхать от трудов земных, у живых же, у нас с вами, остается наша жизнь. Вон, на шахте поговаривают, что Рупасов собирается на пенсию. Кого же вместо него в начальники шахты двинут?

— Это не наше дело,— пробурчал Шадрин, он изрядно выпил и, как все малопьющие люди, быстро захмелел,— кого назначат с тем и будем… Будь моя власть, Сашку бы назначил, молодой, не старпер заезженный, грамоты, дай Бог любому, с народом ладит…

— Тебя только не спросили,— Анна снисходительно махнула ручкой, унизанной колечками, не терпела, когда ее кто-либо перебивает, особенно не позволяла это мужу,— вообще-то про тебя, Саша, он прав. Но не осмелятся, рано еще, считают, тебе.

— Ты, Сашка, парень неплохой,— не обращая внимания на слова жены, продолжал Шадрин, водка придавала ему смелости,— но по работе уж больно строгий. Конечно, шахта есть шахта, требует твердости, но не перегни. Самая гибкая ветка ломается, если ее без меры перегибаешь. Ты ее не слушай, молодость не помеха…

— А я и не напрашиваюсь. Мне в начальники заказано… — с грустью произнес Муратов.

— Почему же? – удивилась Анна Петровна.

— Меченый, сын репрессированного…

— Теперь, может, по-другому станет…— неуверенно предположила хозяйка.

— Поживем, увидим…

Александр произнес это нарочито равнодушно, но мысль о возможных переменах у него возникла почти сразу после услышанного сообщения о кончине Сталина.

Шадрин, видя, что его компаньоны увлеклись разговором, тяжело выкарабкался из-за стола и поковылял в спальню.

— Пусть полежит,— успокоила Аня удивленного уходом хозяина гостя,— не привычен к выпивке, немного полежит и отойдет. А ты, не спеши из-за стола. Давай, выпьем за тебя, чтобы все хорошо в твоей судьбе складывалось. И на работе, и дома…

Она протянула чокнуться свою рюмку, Александр не отказался. В Анниной добавке «и дома» почувствовал намек на его семейные дела. Залазить к себе в душу, в отношения с женой никому не позволял. И с женой объясняться, выяснять отношения не стремился. Она могла лишь догадываться, что таилось за внешним спокойствием или за плотно сжатыми губами мужа. Но выпитое в память вождя расслабило его и, если говорить в духе почившего, резко уменьшило его бдительность. Не только добрая, но и умная, Аня сумела так расположить его к себе, что счел ее чуть ли не самым близким человеком и, нечаянно для себя позволил приоткрыть створки, закрывавшие душевные тревоги, не прервал ее двусмысленный тост. Она же, подбирая менее острые выражения, продолжала:

— Фая очень красивая на лицо. Девчонки на шахте удивляются, как тебе удалось такую кралю отхватить? Хотя и на тебя некоторые засматриваются,— с хитроватой улыбкой заметила Аня,— особенно Маша Шишкина из учебно-курсового комбината, чистая, невинная девушка. К Фаиной красоте немножечко бы добавить сообразительности.

Александр не знал, обижаться ему на такое замечание в адрес жены или стерпеть. Анна Петровна не дала времени додумать, продолжала без остановки свои комментарии.

— Красота великая сила, если ею с умом распорядиться. Ради красивой женщины мужики готовы и в пекло лезть, а то и на любую пакость пойдут. Если же у бабы ума дефицит, то женская красота может в свисток уйти, по-пустому расплескаться.

— Это ты о Фае говоришь? – не без досады прервал Александр.

— Я рассуждаю вообще, а ты, прикидывай, что к чему. Тут и от мужика кое-что зависит. Больше женою занимайся, а то уперся в свою работу и ничего вокруг не замечаешь. Проморгаешь, бабу.

— Если она с умом, никто ее не проморгает, — напрасно не остановил эту любительницу ковыряться в чужих делах, суется, куда ее не просят…

— Ты, Саша не обижайся, я тебе и Фае только добра желаю,— трудно понять, чего больше в елейном ворковании Ани, искреннего сочувствия или бабьей хитрости,— она у тебе настоящей жизни не вкусила. Войну за спиной папочки, начальника комбината, укрывалась, ничего того, что народ перенес, не ощутила. Как у Христа за пазухой жила. Похоже, мечтала о чистой, светлой и беспорочной любви. Не смышленые девчонки чаще всего и нарываются на кого-нибудь подонка, обжигаются на нем. После этого таят обиду на весь белый свет. Если же мужем обзаведутся, то он у таких «несчастненьких» в ответе за их девчоночьи промашки. В войну недоспелые соплячки с ума сходили, боялись в вековухах засохнуть, на первого попавшегося кидались. Фае, понятно, при ее прелестях это не грозило. Но в шестнадцать лет, какая девка дуростью не мается!

С тревожным любопытством Александр выслушал двусмысленные «философствования» былой сокурсницы, пытаясь сообразить, куда она гнет, на какие Фаины прегрешения намекает.

— У нее потребительский подход к мужчинам. Ты этого не видишь, она тебя в институте так околдовала, что и до сих пор от ее чар избавиться не можешь. Со стороны же лучше видно. Она как бы вечно высматривает, какого бы лопуха проглотить! Я в своем Гоге на сто процентов уверена, но оставить его наедине с ней не решусь…

Вот так «подруженька»! При встречах с его женой, не один раз наблюдал Александр, Аня горячо обнимала и расцеловывала Фаю, умильно напевала, как прекрасно та выглядит, с каким тонким вкусом одета, какая она самая-самая… Поистине, нет предела женскому коварству! Он едва сдерживался, чтобы резко не осадить «гостеприимную» хозяюшку, вот-вот скажет ей такое…

Нарастающее озлобление Александра не успело прорваться. Хлопнула входная дверь, появилась Маша Шишкина из учебно-курсового комбината при шахте.

-- Он здесь?— шепотом спросила, снимая в прихожей пальто, вышедшую ее встречать Аню

Анне Петровне не требовалось уточнять, о ком спрашивала смазливая девица. Маша не скрывала увлечения главным механиком. После окончания год назад института, ее пристроили в учебно-курсовой комбинат. Вновь поступающих на шахту знакомила с первичными понятиями о поведении под землей, вдалбливая им правила техники безопасности. Что-то в Муратове было для нее весьма привлекательным, и она перед таким притяжением не могла устоять, хотя отлично знала, что человек он не свободный и даже была знакома с его красавицей женой. Возможно, броская привлекательность Фаи и побудила ее вступить в своеобразное состязание с чрезмерно высокомерной, по ее мнению, уверенной в себе красоткой, доказать, что и она не хуже заносчивой женщины.

— Позвонила в мехцех, сказали ушел с Георгием Тимофеевичем, и сразу рванула к вам. Ты, уж извини, пойми меня,— нашептывала в прихожей нетерпеливо возбужденная Маша.

— Да ладно уж,— миролюбиво проговорила хозяйка, приглашая проходить в гостиную.

— Ох, у вас гость,— изобразила удивление Маша,— у меня перерыв перед очередным занятием с взрывниками. Решила зайти к Ане за выкройкой.

Александр невнятно отвечал на вопросы, что-то говорил по главной теме дня — кончине Сталина, но мысли его продолжали прокручивать сказанное Анной Петровной. Видите ль, «лицо красивое»! Намекает, ничем, мол, иным Фая не наделена… Завистливая Лиса Патрикеевна! Куда же все-таки спешила Фая? — возвращался он к мелькнувшей ранним утром фигурке жены.

Зазвонил телефон.

— Это тебя,— протянула Аня поднятую трубку.

Звонила дежурная из преобразовательной подстанции и сообщала, что выбило БАОД – быстродействующий автомат — и подземный транспорт, работавший на постоянном токе, остановился.

— Где Вершинин? — спросил Муратов о главном энергетике.

— Не могу найти, сегодня все разбрелись, никого не найдешь,— ворчливо отвечала дежурная.

— Через пять минут прибегу.

Александр рванулся в прихожую, схватил телогрейку и, на ходу надевая ее, выбежал от Шадриных, не поблагодарив хозяйку за гостеприимство. Следом выбежала и Маша, но Муратов этого не заметил.


3


Скоро второй наряд. Начальник шахты Рупасов наверняка попытается свалить на механиков провал плана добычи угля в первую смену. В этот день и без аварий уголь на-гора не шел. Под землей у рабочих настроение далеко не трудовое, не могут заставить себя привычно орудовать лопатами. Смерть Сталина, как обухом по голове. У каждого с ним что-нибудь связано. Одни почитали его величие, как вождя, повернувшего их к теперешнему бытию, заставившего поверить в самих себя. Они безоговорочно отдавали ему все лавры и славу за Победу, трудную, бесконечно тяжкую и потому для них столь дорогую. Искренне, почти суеверно считали, что враг повержен только потому, что в это страшное время у них, у руля страны оказался именно он.

Другие робко, таясь даже перед самими собой, припоминали все жизненные волнения, мытарства и беды, случившиеся у многих за годы его жесткого, порой беспощадного правления. И те, и другие, кто с тревогой, кто с надеждой задумывались, какие радости или напасти ожидают их, страну после него. Какой при таких мыслях уголь! Никуда он из этого забоя не денется, рано или поздно свой пай они откачают. Главное — что же им светит дальше?

Шахтное начальство в этот день тоже в подобных, может, и больших раздумьях. Но приучено: план должен быть во чтобы-то ни стало, хоть весь мир при этом перевернись! Спросят за провал на полную катушку. Рупасову, начальнику шахты, авария на тяговой подстанции вроде подарка, ею можно прикрыться, переключить на нерасторопных механиков начальственный спрос. Муратову же выступать козлом отпущения совершенно не улыбается. Оттого так дотошно допытывается у своего заместителя, шахтного энергетика Вершинина, почему почти целый час держали электровозы без тока.

Когда Александр прибежал на подстанцию, Вершинин уже подпирал доской контакты БАОДа, он опередил своего начальника на считанные секунды.

— Как же так получилось, Илья Титович?— наступал Муратов,— шахта почти час простояла из-за пустяка?

— Александр Иванович, я в это время был в шахте, прокладывали кабель к новой лаве…

Вершинин заметно старше своего начальника, но всегда обращался к нему по имени отчеству и на «вы». Этим как бы признавал инженерное превосходство главного механика, сам он из практиков, окончил лишь шестимесячные курсы «техников узкой специальности». Александр возмущался несуразным определением «узкой специальности», хотя его отец, Иван Михайлович, такие же курсы прошел и вышел в начальники шахты и с этим званием бесследно пропал в тридцать седьмом.

— Мы к электровозу прицепили вагонетку с кабелем, внезапно постоянный ток исчез. Звоню на умформерную, коммутатор не отвечает,— Вершинин пользовался старинным названием преобразовательной подстанции,— дежурила новенькая Коростылева, растерялась, ничего сообразить не может. Пока добежал, нажимал на кнопки БАОДа, не включается, контакты подгорели, пришлось доской прижимать, тут и вы появились. В общем, на наряде, чую, шуму будет много…

— Разгона, конечно, не миновать. Вы, разобрались, почему коммутатор не отвечал? – не без строгости в голосе спросил Муратов.

— Когда постоянный ток включили, побежал с подстанции на коммутатор. Едва достучался, подумал, не беда ли стряслась в нем, собирался вышибать дверь. Тут, наконец, вываливается телефонистка Дина Дец. Ошалело выпучила глазищи подведенные, а в углу, вижу, зажался начальник третьего участка Зыков. Все понятно, им не до связи, похоже, было. Матюгнул их со зла и сюда к вам,..— плюнул с досадой Вершинин.

Не наивный мальчик Муратов, нравы некоторых связисток ему еще по фронту известны. Но не мог припомнить случая, чтобы там из-за фривольных шашней страдало боевое дело.

— Илья Титович, напишите коротенькую объяснительную. Боюсь, нам с вами сегодня не один раз придется оправдываться … — Александр поморщился, словно хватил ложку уксуса.

Вершинин вскочил со стула, хотел что-то сказать явно не приятного свойства, несколько раз метнулся от стенки к стенке небольшого кабинета.

— Только мне этого занятия не хватало! Отчитывайся за каждую б…! Им забава, а бедному Илье расправа…

Быстрым шагом, кипевший от зла, удалился из кабинета.

Забот у главного механика всегда выше головы. Не успел выйти энергетик, а Муратов по телефону уже справляется у начальника первого участка:

— Ефим Платонович, говорит Муратов, Голуб у Вас? Слишком долго ваш механик возится с насосом на первом промежуточном? Вытащили из воды? Из забоя воду уже откачали? Плохо нынче наше с вами дело,— вздохнул главный механик,— за подтопление штреков Рупасов душу вымотает. Передайте Голубу, как выйдет из шахты, пусть зайдет в мехцех, надо разобраться с оборудованием новой лавы.

Возвратился Вершинин. Не глядя на Александра, бросил на стол листок бумаги. Муратов бегло пробежал по нескольким строчкам, второпях накарябанных энергетиком.

— Все правильно… — растягивая слова, произнес он.

Со злом скомкал листок и брезгливо бросил его в урну, стоявшую под столом. Вершинин ни то с удивлением, ни то с возмущением уставился на своего начальника.

— Мелко это, Илья Титович! Никаких объяснительных, доносов писать не будем. Справимся с этой шалавой сами!

Вершинин довольно улыбался, будто освободили от чрезмерной тяжести.

— Пришлите ее ко мне. Проведу «политбеседу»,..— иронически улыбнулся Муратов.

— Вы ее, Александр Иванович, пожестче! Чтобы впредь неповадно было,.. — сжатым кулаком Вершинин подкрепил свои слова.

По его мнению, шахтерской жесткости Муратову недоставало. Правда, иногда мягко, но мог пробрать до печенки.

Согнувшись, виновато, будто искал защиту, в кабинете возник начальник мехцеха Михайлов. Он подождал, пока удалился Вершинин, и неподходящим по его длинной фигуре настороженным тоном обратился:

— Александр Иванович, вам Черныш не звонил?

Черныш – это начальник строительного участка, устранявшего недоделки на недавно введенной в строй шахте. Между строителями и осваивавшими новое предприятие людьми по различным причинам постоянно возникали недоразумения. Какая же кошка на этот раз пробежала между Чернышем и Михайловым?

— Он мне сейчас позвонил и раскричался. Говорит, мы у них электроды,— начальник мехцеха замялся, подбирая подходящее слово,— …взяли, то есть самовольно…

— Точнее, украли,… — без всякого снисхождения уточнил Александр.

— Я ему говорю, не крали, то есть не брали. Он же орет, грозит прекратить работы, жаловаться, мол, будет.

Главному механику все понятно. Михайлов на шахте сравнительно недавно. Однажды к нему обратился Шадрин:

— Александр Иванович,— на работе ни Шадрин, ни Муратов не позволяли обращаться друг к другу панибратски, употребляли полную форму русского межличностного общения,— я на днях познакомился с одним человеком. У парня золотые руки, из ничего конфетку сообразит, настоящий Левша. Не пристроишь ли его у себя?

— Хорошему мастеру всегда место найдется,— отвечал Муратов,— пусть подходит.

Шадрин замялся.

— Понимаешь, тут такое дело,.. он недавно освободился, по амнистии…

— Ну и что, у нас полшахты амнистированных…

Действительно, удивить, а тем более напугать тюремным прошлым Александра, да и других руководителей в эти годы невозможно. Попасть в заключение мог любой, за пол-литра молока или за двадцатиминутное опоздание на работу. Коллектив новой шахты формировался, как говорится, с бору по сосенки. Город располагался рядом с территорией, объявленной пограничной зоной. Областной центр и пространство восточнее его строго охраняли от ненадежного люда. У освободившихся с Колымы, из других печально известных мест, как правило, при освобождении почти никогда не хватало средств, чтобы добраться до родных краев или, по крайней мере, до Урала. В пограничной зоне они задерживаться не имели права. Зато шахтерский город был открыт для всех. Освобожденные надеялись подзаработать здесь деньжат и продолжить путь дальше. Удавалось это редким, большинство оседали навсегда, если вновь не попадали туда, откуда недавно прибыли.

Михайлов быстро вписался в мехцеховскую жизнь, снискал доброжелательность людей. Александр поручал ему особо тонкую, высококвалифицированную работу: изготавливать точные инструменты, штампы, ремонтировать некоторые станки. Новый слесарь быстро освоился в цехе, а в поселке, нашел подружку и они ждали потомства. Когда бывшего до этого начальником мехцеха Вершинина выдвинули в энергетики, Муратов назначил исполнять его обязанности Михайлова. Вскоре он, как и прочие, настолько привык видеть долговязого слесаря в новой роли, что совершенно не думал о его временном статуте. Хотя со временем заметил за ним один грешок. У прекрасного мастера нередко выступало наружу его прошлое. Не в столь уж далекие времена он был опытнейшим домушником, а, может, и медвежатником. Никаких запоров и замков для него не существовало, в любое помещение проникал без каких-либо затруднений. В должности начальника цеха прибегать к этому мастерству его вынуждала невозможность во многих случаях законным путем через отдел снабжения треста приобрести нужные материалы, инструменты, запчасти. При видимом изобилии там часто не было как раз того, что до зарезу требовалось в данный момент. Похоже, на этой почве и возник очередной конфликт у начальника цеха со строителями.

— Откуда же у тебя появились электроды? – вглядываясь в физиономию Михайлова, спросил Муратов.

— Известно откуда,— отвечал бывший домушник, состроив обиженное выражение лица,— из отдела снабжения…

— Я не помню, чтобы подписывал требование, сам же говорил, что там их давно нет, а у тебя срывается ремонт рештаков… Ты, кончай эти штучки, не позорь ни меня, ни себя. Положи обратно на место. А Чернышу посоветуй, навести порядок в своей кладовой, там черт ногу сломает. Ясно?

— Ясно-то ясно, а как без электродов латать рештаки, лаву-то скоро запускать…

— Налаживай изготовление электродов, рецепт обмазки я тебе дал…

— Пока наладишь, сколько воды утечет… Все-таки немного электродов я у этого Черныша позаимствую…

Муратов этой фразы не слышал. Его внимания отвлекла столкнувшаяся в дверях с Михайловым телефонистка Дина Дец.

Она, окинув равнодушным взглядом выходящего начальника мехцеха, решительной походкой прошла к дивану, впитавшего специфические последствия восседания на нем слесарей и механиков. Уселась, закинула ногу на ногу и уставилась взглядом на Муратова. Ее развязная фигура, презрительный, выжидающий взгляд как бы вопрошали: я здесь, чего же, тебе, от меня требуется? Именно «тебе». Не будет же она, женщина, которой перевалило за тридцать, обращаться к этому сосунку на «вы».

Дина досталась шахте от строителей. Коммутатор обслуживал стройку, а при вводе предприятия в эксплуатацию к нему постепенно подключались телефоны новых хозяев. Как положено, соответствующим актом передали все хозяйство связи. Без акта, разумеется, шахте были переподчинены и телефонистки, которые этим остались довольными, на шахте зарплата приличнее, чем у строителей.

Дина когда-то уехала на Колыму по собственной воле. Рассчитывала там подкатиться к удачливому приискателю и с ним, или без него, создать финансовую базу для будущей жизни. Но перестаралась и очутилась в лагере. В этих заведениях на Колыме недостатка не ощущалось. Когда освободилась, решила убраться подальше от неласковой земли. Так и оказалась на шахте, продолжать путь дальше было не на что. Неразборчивые и замотанные шахтерские начальники легко получали «разрядку» при общении с разбитной и безотказной гетерой.

На Муратова в этот миг Дина взирала как на потенциального клиента. Его внешнюю неприветливость сочла напускной. Пусть, мол, мальчик пускает пыль в глаза, все равно рано или поздно она его к себе затянет.

— Хотелось бы узнать,— Муратов старался не сорваться на чрезмерную резкость из-за наглого взгляда Дины,— точнее понять, как из-за вас случился длительный простой шахты?

Дина удивленно встрепенулась, вопрос явно озадачил ее.

— Какой еще простой шахты? Причем здесь скромная телефонистка?

— Из-за того, что коммутатор не отвечал на вызовы не было возможности связаться с подстанцией, выяснить обстановку и принять срочные меры…— стилем сухого протокола выговаривал главный механик.

Дина окончательно успокоилась, так просто этому недоноску не свалить на нее собственные грехи.

— Вот оно что! У вас авария, а коммутатор виноват. Кто же по телефону налаживает механизмы? Механики-заочники появились?

Дина явно насмехалась. Видела она таких, молодых да ранних, надуваются, строят из себя больших начальников. Сейчас она с него спесь как придорожную пыль сдует.

— Высунулся в начальники, а тебя никто слушается. Мало еще каши съел. Вот и ищешь на кого свою вину свалить. Не на ту напал! Я тебя на чистую воду выведу!

Дина, что называется, брала на испуг, действовала нахрапом. Сломается мальчишка и отстанет от нее.

Муратов и в самом деле, если не испуган, то озадачен, это уж точно. Виновата стерва с ног до головы. Отвечать же не намерена, из него виноватого сотворяет. Как же ее прижать, чтобы не вывернулась?!

— Вы здесь спектакль не разыгрывайте! Не выкручивайтесь, отвечайте за содеянное. Чем занимались с начальником участка… в рабочее время?

Ну, на этом ее не прижмешь, бедный мальчик. Где-то слышала, лучший способ обороны – наступление…

— Ты, мне всякую ерундистику не шей! И намеками не швыряйся, а то схлопочешь за оскорбление личности…

— Не пугайте! Почему на коммутаторе посторонние оказались?

— Это кто же посторонний?

— Как кто? Зыков…

— Какой же он посторонний? Наш же начальник участка…— наигранно удивилась Дина.

— На коммутатор вход посторонним запрещен и исключений ни для кого нет…

— Ты же заходишь…

— Я другое дело, коммутатор в моем ведении…

— Ах, вон оно что! Ему можно, а другим… В общем, кончай эту бодягу, я со смены…

— Можете идти, только на коммутаторе больше работать не будете…

—- Это как же?! Прискребался, прискребался, ничего не вышло, так теперь убрать меня решил? Ничего у тебя не выйдет! Я на тебя управу найду! Я тебе не жена, чтобы за мной следить!

Дина сорвалась с дивана и, хлопнув дверью, выскочила из кабинета. Муратов сидел растерянный. Его поразила наглость вульгарной телефонистки. Чего она плела насчет жены? Ох, Фая, Фая! Что мне с тобой делать?..

Его бесило недовольство собой, раздражение оттого, что нормального разговора с телефонисткой не получилось. Поддался чувству неприязни, охватывавшему всякий раз при встречах с ней. Ее наглое высокомерие, вызывающие манеры, откровенное выпячивание похотливой доступности как бы автоматически порождали негативное отношение к ней. Он вызвал на беседу, чтобы спросить с нее за производственные упущения. Разговаривал же, как с женщиной определенного толка, вольно или невольно переступал грань деловых отношений. Может, это отзвуки его неустроенной личной жизни?

4


К удивлению Муратова, второй наряд прошел довольно спокойно. Его проводил отоспавшийся Шадрин. Начальник шахты на нем не появился, разбирался в своем кабинете с главным бухгалтером. Потом позвонил Александру:

— Не возражаешь вместе пообедать? Хорошо, я выхожу…

Рупасов не любил обедать в одиночестве и Муратов не в первый раз оказывался его компаньоном. На этот раз Рупасов, не увлекавшийся выпивкой, предложил помянуть скончавшегося вождя.

— Суровый был руководитель,— подбирал он поминальные слова, — но и время не для галантных отношений было. Кто кого! – это суровая реальность, не до рыцарских церемоний. Кровь решала почти все. Не стоит напоминать гражданскую. После нее наступили не менее суровые времена. Хотя фронтов не было, а битва со старым миром продолжалась. В этой битве только с сильным и считались. Не вышло оружием заставить нас повиноваться, пробовали другие методы. Тут и «ультиматум Керзона», и Ленские золотопромышленные концессии, и всякие заговорщики, шахтинское дело, Промпартия, прямые наскоки на КВЖД, на Хасане, провокации на других границах. Не хотел старый мир смириться с властью рабочих и крестьян. Не признавал. Америка до тридцать четвертого года дипломатов к нам не присылала. Вот тут и попробуй быть мягким, обходительным, вмиг проглотят. Пока в аппарате были старые работники, с дореволюционным стажем, многие при Ленине еще начинали, он осторожно, мягко действовал. С тридцать четвертого, после убийства Кирова, его жесткость усиливалась как бы по нарастающей.

Георгий Иванович знал, о чем говорил. Когда-то здесь, в городе, работал. До секретаря горкома ВКП(б) вырос. Молодого и энергичного партработника заметили, двинули в область, а оттуда в Москву. Там движение по иерархической лестнице замедлилось. Видимо, пробивной силы недоставало, не приучился локтями расчищать путь наверх. Начал подумывать о неизбежной старости, о создании для нее более достойной материальной базы. Потому и оказался вновь в городе своей молодости – шахтеры и заработком, и пенсией обеспечивались лучше других. Сейчас стаж и его возраст позволяли надеяться на лучшее. Слухи, о которых говорила Аня Шадрина, насчет предстоящего ухода начальника шахты на пенсию были не безосновательны.

Обычно осторожный в высказываниях – опыт общения в верхах не прошел бесследно – сегодня Рупасов выражал свое мнение раскованнее. И смерть вождя тому причина, и этому собеседнику доверял. Муратов, что сейф с секретным замком, что туда положишь, там нетронутым и останется. Александру льстило доброе, и даже доверительное отношение к нему Георгия Ивановича. Он знал изгибы его биографии и с большим уважением относился к его жизненному и партийному опыту.

— Георгий Иванович, управлять такой огромной и сложной страной нельзя без отлаженной системы управления и, очевидно, без четкой и строгой личной, если можно выразиться, организованности?— спросил он.

Они уже покончили с блюдами, поданными услужливыми официантками, и сейчас, не торопясь, мелкими глотками пили чай.

— Разумеется, без крепкой структуры управления не обойтись, как и без высокой личной организованности. Ты в этом прав. Можно было поражаться неиссякаемой работоспособности Сталина. Складывалось впечатление, что он никогда не прерывает работать – ни днем, ни ночью. Аппарат вышколил так, что ни одно его поручение не могло оказаться не выполненным. Дисциплина и контроль стали всеобъемлющими. Правда, иногда казалось,— Георгий Иванович приглушил голос, будто опасаясь, кто бы ни подслушал,— что он чрезмерно зажал гайки. Организованность как бы переходила в излишнюю заорганизованность. Требовательность – в угрозы, в создание атмосферы страха, а контроль – в зажим всего и всякого. Ночные бдения – в бездушие. Он сам и окружающие работали буквально на износ. Понятно, такой режим определяли обстановка, требования военного времени. После Победы надеялись на некоторое ослабление изматывающего напряжения, но не случилось, аппарат и он сам продолжали жить в режиме военного времени.

Рупасов провел рукой по лбу, вытирая выступавший пот. Досталось, видно, мужику в московское служебное сидение. Может, не только за скорой и повышенной пенсией прибежал в родные места? Доработался до изнеможения.

— Здесь тоже не лучше,— проговорил Александр.— В тресте, в горкоме, в горсовете все торчат чуть ли не круглосуточно. В шесть вечера уходят на перерыв, а в девять возвращаются на работу и торчат там иногда до первых петухов. Ждут, а вдруг позвонят из области или из Москвы. Утром же, в девять часов как штык будь на работе.

— Да, своеобразная цепочка сверху донизу,— согласился Рупасов,— прямое нарушение закона сохранения энергии, вещества.

Муратов направил на своего начальника вопросительный взор.

— Ничто в природе и в обществе не исчезает бесследно,— развивал свою мысль Рупасов,— если что-то взято, то оно должно быть чем-то восполнено. А у людей по-прежнему низкие заработки, плохое жилье, не хватает питания. Долго так продолжаться не может. Хотя и сказано русскому народу публичное спасибо за терпение, но, как говорят, одним спасибо сыт, не будешь. У терпения такое свойство, что при пережиме оно лопается. А сейчас время другое и люди с войны возвратились иными. Они солдатами и офицерами, пол-Европы прошагав, увидели там не только поверженного врага и разруху. Во многих странах-победителях, как уже бывало, перемены наступали в момент, казалось бы, национального триумфа. Декабристы, изгоняя Наполеона, тоже прошагали всю Европу и, насмотревшись там внешних проявлений разных вольностей и признаков житейского благополучия, попытались «осчастливить» русский народ европейскими порядками и «культурой».

-- Можно вас понять, что следует ожидать коренных перемен,— как бы размышлял вслух Муратов,— только, что они нам принесут?

-- Сегодня это едва ли кто представляет. Но, что перемены грядут это, на мой взгляд, несомненно. Какого рода они будут, зависит от того, кто придет на смену Иосифу Виссарионовичу.

— Неужели вопрос о приемнике или приемниках настолько сложен? – с некоторым недоумением спросил Александр.

— Это гораздо сложнее, чем мы с тобой предполагаем. Главное, откуда он появится, из какой среды. В первую очередь, разумеется, определенные претензии на наследование следует ожидать от его близких соратников. За широкой и властной фигурой Сталина их способности не всегда достаточно были видны. Сейчас истинное лицо некоторых из них проявится более наглядно. Могут появиться и свежие личности. Рядом с крупной фигурой действуют не одни ничтожества. Сейчас некоторые из них попробуют выползти из щелей, где до сих пор таились, и попытаются ухватиться за руководящий руль. Посредственность берет числом, этим она и опасна. Еще большая угроза в усилении влияния инородных элементов. Им в последнее время наступали на хвост. Компания против безродных космополитов и низкопоклонства заставила эту публику на какое-то время затаиться, уйти в тень. Но они живучи, словно тараканы, на время затаятся, но при малейшей возможности вновь принимаются за свое. Как свидетельствует история, в какой бы стране они не подбирались к власти, повсюду наступала беда для народа. Если уж они подло поступили с Христом, то против обыкновенных людей они идут без каких-либо моральных, этических и, тем более, политических ограничений.

У Фаи, насколько известно Александру, родной отец, не Алексей Николаевич. Эта мысль на мгновение мелькнула в его сознании и погасла, он с интересом следил за рассуждениями Рупасова. Не все ему в них ясно, с чем-то он никогда не согласится, но слушать его в этот день было любопытно. В другой раз Георгий Иванович, пожалуй, не разоткровенничался бы. Сообщение о кончине Сталина, очевидно, ослабило его рефлекс самоограничения.

Зазвонил телефон. Александр был ближе к нему и снял трубку, намереваясь передать ее начальнику шахты. Телефонистка Кузнецова, сменившая Дину Дец, оказывается, разыскивала Муратова.

— Александр Иванович, вас ищут из дома. Соединить?

Разговаривать с Фаей при начальстве не очень-то удобно, но кто знает, что случилось, Фая звонками на работу не досаждала.

— Ты, скоро приедешь?— услышал он ее голос, показавшийся ему непривычно ласковым.

— Сейчас закончим… дела,..— лгать Александр не умел, — и сразу отправлюсь домой.

Рупасов уловил, что пора заканчивать с обедом. Он доволен, что хотя бы, таким образом, выговорившись, он несколько снял тревожную напряженность, возникшую после печального правительственного сообщения.

5


Дома никто не укладывался в постель, ждали хозяина. В такой ранний час, еще не было десяти вечера, он появлялся редко. Фая пыталась возмущаться его задержками на работе, но свекровь – Екатерина Егоровна – успокаивала:

— Привыкай, голубушка. Мой Иван Александрович, когда в десятниках ходил, еще терпимо было, не так уж поздно приходил с работы. А начальником шахты стал, так совсем дорогу к дому забывал. Ненадолго ночью заявится, маленько всхрапнет, и снова на шахту на паре карих укатит. Где же он теперь страдает?— как обычно при таких воспоминаниях горестно вздыхала она. — Шахтерская жизнь для жен одна маята.

Фаю подобные разъяснения, конечно, не устраивали, но, что поделаешь. Приходится мириться и как-то приспосабливаться к графику мужа. В этот вечер она встретила его радостно, обхватила руками за шею, повисла на нем, аж ножки подогнула, нежно расцеловала. Не приученный к подобным нежностям Александр, смущался и удивленно взглядывал на наблюдавшую за этой сценой мать, как бы ожидая ответа, отчего так необычно щедра на ласки его жена. Екатерина сама недоумевала. Чаще видела Фаю чем-то недовольной, скупой на приветливое слово.

Александр прошел в материну комнату, посмотреть на спящую там дочку. Екатерина под предлогом, что малютка ночными пробуждениями не даст отцу нормально отдыхать, почти с первых дней ее появления забрала внучку к себе. Ребенок рос как обычный, беспокоил по ночам, требовалось менять пеленки, укачивать и прочее, но эти заботы не тягостны для бабушки, напротив, вносили в ее жизнь содержательность, сознание полезности и даже необходимости и потому давали успокоенность и удовлетворенность.

Отдельная комната появилась у Екатерины недавно, когда после долгих и настырных хлопот сына и при стечении удачных обстоятельств, была предоставлена эта трехкомнатная квартира с отдельным входом в большом бревенчатом бараке.

Наблюдая за спящей девочкой, Александр почти всегда вспоминал обстоятельства ее рождения. Как он переживал, когда стоял под окнами роддома, боялся за Фаю. Его не слишком волновало, кто у него родится, мальчик или девочка. Главное, чтобы с Фаей при этом ничего не случилось. Когда ему сообщили, что родилась дочка и с Фаей все в порядке, его ликованию, казалось, не будет границ. Он с веселым юмором отнесся к подначкам Щадрина:

—Эх ты, бракодел, не мог парня смастерить,— с чувством превосходства смеялся Георгий Тимофеевич, поздравляя Муратова с появлением первенца.

— А у тебя одни сыновья?— насмешливо спросил Александр.

— У меня в этом деле порядок, только парней произвожу,— с гордостью отвечал Шадрин.

— Вот ты-то и бракодел,— смеялся в ответ Александр,— много ли нужно, чтобы родился сын? Тяп-ляп, что получилось, то и сойдет. А над дочерью надо поработать. И ножки выточить, и ручки красивые приладить, и личико отшлифовать! Так, кто же из нас бракодел?

-- Ох, как ловко выкрутился!— восхищался Шадрин.

Любоваться дочкой тотчас при возвращении домой, а еще лучше подержать ее на руках, когда девочка не спала, стало для молодого отца своеобразным ритуалом, наслаждением и вносило в его душу необыкновенно теплые чувства. Мог бы часами наблюдать за ее чудесным личиком, энергичными и неуклюжими взмахами тонюсеньких ручек, дрыганьем пухленьких ножек. Но сладостные минуты выпадали редко, и чаще видел дочку спящей. Словно в белой пене, выделялись ее разрумянившееся щечки, она ровно дышала, время от времени чмокая зажатой во рту пустышкой. Стоял бы любовался ею бесконечно, но подошедшая Фая настойчиво тянула к уже накрытому столу.

Чаще возвращавшегося с работы Александра кормила мать. Фая не стремилась покидать согревшуюся постель. Сегодня же она хлопотливо хозяйничала за столом, расставляла тарелки, подкладывала в них еду, выбирая наиболее аппетитное мужу. Екатерина лишь молча наблюдала и не менее сына удивлялась непривычному поведению невестки.

За поздним ужином печальная Екатерина Егоровна напомнила о скорбном событии.

-- Не помогли бедному московские доктора, видно, за войну совсем износился. Что же теперь будет?

— А ничего не будет,— беззаботно откликнулась Фая,— как жили, так и будем жить. У них, в высших сферах, своя жизнь, у нас, то есть у остальных людей — своя…

Александр не стал вступать в дискуссию с женой, подумал, не сбить бы добрый настрой Фаи.

— Не скажи,— мягко, стараясь не обидеть невестку, говорила Екатерина,— вот мы без отца, Ивана Александровича, сколько годов живем, а почти всякий день ощущаем, что его нет с нами. Живем, конечно, без него, а куда деваться? Но при нем разве так жили бы? Может, лучше, а, может, по-другому, плохой или хороший, но без хозяина дом не дом…— с грустью завершила она, похоже, думая о чем-то другом, своем и затаенном, — не стоит город без святого, селение без праведника. Придет и ему сменщик…

После ужина молодые тотчас отправились в свою спальню, доверив уборку стола и мытье посуды старшему поколению. Постель, оказалось, Фая заранее приготовила. Она плотно прижалась к мужу и ласковыми поглаживаниями, нежными поцелуями почти мгновенно возбудила его страсть. Этим умением она владела достаточно успешно. Потом, тормоша утомленного Александра, нежно ворковала о том, о сем и, вроде бы мимолетно, произнесла:

-- Сегодня была у Не Цветаевых, Роза Григорьевна новый чешский гарнитур отхватила…

Не Цветаев Сергей Васильевич это главный инженер соседней шахты. Однажды он пригласил чету молодых Муратовых на семейное торжество. С тех пор у Фаи завязались приятельские отношения с его женой Розой Григорьевной. Это была женщина в возрасте, переходном от полнокровной женской зрелости к тому состоянию, в котором внешняя привлекательность уже заметно увядает. У некоторых мужчин это вызывает в лучшем случае жалость, а то и неприязнь, прикрываемую фальшивыми комплиментами. Роза Григорьевна не могла примириться, что ее время, когда она могла покорять и властвовать, безвозвратно уходит. Жаждущие взоры представителей противоположного пола теперь все реже обращаются в ее сторону. Былое внешнее обаяние она стремилась, если не возродить, то хотя бы замедлить его убывание яркой броскостью модного платья, изяществом обуви, красивой прической и другими ухищрениями. Немалый жизненный опыт выработал у нее, незаметно для нее самой, убеждение, что убранство и содержание квартиры все более становится обстоятельством, возмещающим хотя бы частично утрату тех ее прелестей, которые не так уж давно составляли главное средство воздействия на окружающих.

— Уютная, опрятная, хорошо обставленная квартира,— поучала она Фаю, — должна быть хорошо обустроенным гнездышком, куда стремился бы, как можно скорее, вернуться всякий мужчина и, прежде всего, муж.

Действительно, все в ее квартире должно было радовать глаз. Роскошные шторы и гардины, модные покрывала и скатерти, изящные статуэтки освежали и в какой-то мере облагораживали тщательно убранные комнаты. Конечно, Роза Григорьевна не могла упустить впервые поступившую в городскую торговлю импортную мебель. Увидев при очередном посещении Нецветаевых подобную роскошь, Фая была буквально зачарована. Хотя ее отец, которым она все еще признавала Алексея Николаевича Зайцева, был обеспеченным и даже в войну содержал ее весьма достойно, но довольствовался почти убогой мебелью доморощенных мастеров.

Фая никак не желала быть «хуже других», не могла примириться, чтобы эта старушка Роза Григорьевна (ей было немногим за сорок) превзошла ее. Импортная мебель должна украшать и ее новую квартиру! Значит, она должна действовать быстро и энергично! Поднявшись ранним утром, что было необычным для нее, она поспешила к своей однокласснице Люське Рыбкиной. Той самой, с которой они почти одновременно делили любовь Вадика Махновского. Люська, из-за появления на свет плода Вадькиной любви, учебу продолжить не смогла и пошла по торговой линии. Сейчас она заправляла мебельной секцией в том самом магазине, в который «забросили» импортную мебель. Фая в этот день и не вспомнила, что считала Люську своей коварной соперницей. Сегодня для нее главное – отхватить вожделенный мебельный гарнитур. Уговорить Люську большого труда не составляло. Несколько пятирублевых купюр в ее собственные руки и важная для Фаи проблема решена. Теперь дело за довольно приличной суммой, стоили зарубежные деревяшки немало.

Засыпающий Александр пробурчал что-то невнятное, понимай, как вздумается. Фая хотела получить более четкий ответ, но услышала лишь мерное похрапывание мужа.

Боже мой, он уже спит! — обиделась Фая. Никогда с ним не поговоришь. Вечно или на работе, или спит. Сделал свое, и спиной к ней. Как же так жить дальше? Жизнь-то проходит! Что же делать? Эх, мама, мама, не задумываясь, автоматически прошептала она и тут же одернула себя. При чем здесь мама и чем она ей поможет? Мама далеко, в Москве, с мужем. Вот везет же, муж за мужем! Как же все-таки с гарнитуром? Мысли ее снова перескочили на занимавшую весь день тему. Даст он денег или не даст? Дрыхнет, а определенного ничего не сказал. Будить без толку, только разозлится. Был бы папа здесь, у него попросила, он, конечно, никогда мне не в чем не откажет. Его кикимора, эта святая Елена, тоже не откажет, сама вызовется помогать, однако, так посмотрит своими яснющими и чистющими глазищами, словно всю душу просматривает, что свое последнее отдашь, а у нее взять не насмелишься. Да, что о них думать, они тоже теперь в Москве! Одна я, как сиротинушка, никто не поможет, никто не посочувствует. Но нет, я с него эти деньги вытяну!


6


Июньский день выдался жарким и душным. Евгения Алексеевна Воронова изнемогала в тесной комнатушке. Вороновой бывшая медсестра медсанбата стала после оформления брака с полковником Павлом Дмитриевичем Вороновым, тогда командиром артиллерийского полка. В Германии в составе Группы войск они пробыли недолго. Вскоре перспективного старшего офицера направили, неожиданно для Евгении и, думается, для самого Павла, в военную Академию. Не обремененным ни женой, ни детьми холостякам, слушателям Академии, предоставлялось место в общежитии. После окончания войны новые семьи образовывались в геометрической прогрессии. Прибывавшим на учебу с женой и с народившимися малышами, разрешалось снимать частные квартиры. На академическое жалование, хотя оно и выше студенческой стипендии, доброго жилья не снимешь, слава Богу, хотя бы такой уголок удалось заиметь. Так и жили – с большими перспективами и малыми житейскими благами.

Мучается в комнатушки Евгения не только из-за изнуряющей погоды. Вторые сутки Павел не появляется дома, нет никакой весточки о нем. Неужели завел кого? Не знала за собой такого явления как ревность, но, по-видимому, и в ней оно заложено. Говорят, если ревнует, значит любит. Любит ли она Павла? Когда, наконец, согласилась стать его женой, твердо знала, что нет. Уважает и не больше нового мужа. Еще не отошла от, казалось, безмерной тоски по Василию Вешнину, сложившему мощную русскую голову в битве за Берлин. А теперь? Сразу и не ответишь. Привыкла, что ли, к нему. Не богатырь, но видный, молодой, энергии хоть отбавляй. Умен?-- этого не отнимешь. Находчивый?-- из любого положения выкрутится. Любопытно, если появится, какие причины выдумает? Нашел молодую, свежую, черт увертливый! Ох, попадись она мне, косы выдергаю, глаза выцарапаю! Да это ты ли, Женька? Как же издевалась над дурехами, которые такие сцены устраивали! До чего дошла, до их убогого уровня опустилась!

Все это от безделья. Работать на первое попавшееся место Павел не позволяет идти, а на доброе ее никто не зовет и не ждет. Подвертывается, вроде бы приличное место в Обществе по культурным связям с заграницей, да что-то тянут. Павел говорит, что изучают, так принято. Она же опасается, что это «изучение» к добру не приведет, обнаружат ее лагерное прошлое и не видать ей ни культуры, ни заграницы. Она могла бы сыскать занятие и попроще, но Павел говорит, надо в языке совершенствоваться. К ее немалому удивлению, в Германии у нее вдруг проявились незаурядные способности к овладению чужим языком. Общаясь с немками, как-то, походя, не заметно для себя, и к великому изумлению мужа, заговорила по-немецки, да так, что немцы вскоре стали признавать жену русского офицера за своего человека. Тем более, что у этой русской «нордический» внешний облик — прямой нос, большие открытые глаза. Чтобы глубже вникнуть в тонкости нового языка навалилась на немецкую литературу. Разумеется, начала с Гете и Шиллера, потом подвернулись издававшиеся и при Гитлере произведения Герхарда Гауптмана, вскоре книжные прилавки наполнились Бертольдом Брехтом, Анной Зегерс, вышли романы Фейхтвангера. Павел часто подключал жену к переводу с русского документов немецкой администрации, с местными гражданскими властями ему приходилось контачить довольно плотно. В Академии он, помимо немецкого, стал осваивать английский язык. Евгения, как бы играючи, подключалась к его зубрежке, и здесь опередила мужа, раздобыв через соседей томик Байрона, начала читать его в подлиннике. Отношения Воронова к ее успехам на лингвистическом поприще было двойственным. Он радовался, что жена «при деле», но его мужское самолюбие было несколько уязвлено. Не только в языках, но в целом, учеба мужа для нее полезна. Разговоры с Павлом, его подготовка к занятиям, в которую она невольно втягивалась, мимолетные, будто бы случайные, заглядывания в его учебники и конспекты насыщали ее цепкий мозг самой разнообразной информацией. А сколько новых и умных знакомых она обрела в Москве, вместе с ними посещая музеи, выставки, театры, развлекательные мероприятия в клубе Академии! Такого насыщенного и увлекательного приобщения к духовным ценностям она даже в своих безбрежных мечтаниях не представляла.

Куда же все-таки он забурился? Дольше ждать и гадать — терпения никакого. Позвонила в канцелярию Академии, для экстренных случаев номер этого телефон Павел ей дал. Ответили крайне не вразумительно, еще более насторожив. Былая фронтовичка с таким неведением смириться не могла. Конечно, прорываться в саму Академию она не станет. Не хватало, чтобы подумали, будто обманутая баба гоняется за своим мужиком.

Было около четырех часов, когда она подъехала к Академии. Как раз время окончания занятий. Многих сокурсников мужа знала, они у нее не выкрутятся, выложат все на чистоту. Ожидание «нечаянной» встречи было недолгим. Перехватила майора Толю Кизюна, с которым познакомилась на одном из концертов в клубе. На ее взволнованный вопрос отвечал как-то таинственно:

-- Понимаете, Евгения Алексеевна, мы сами в недоумении. Его вызвали прямо с занятий: то ли в Министерство, то ли в Генштаб. Больше ничего не знаем. Видно, какое-то особое задание.

Какая она глупая! Он же на военной службе! Коли она жена военного, то обязана терпеливо ждать. Верной и надежной жене служивого надлежит встречать его у домашнего порога! Так она и должна исполнить. Немедля домой! Вдруг он уже вернулся?

Резко прервав разговор с Кизюном, остановила такси. По дороге всячески ругала себя за бабью дурь. Так опуститься! А, может, это любовь?! Как бы не было, а он ей уже дорог, он ее и она его! Ехала и не обращала внимания, как на Содово-Кудринской показался танк, навстречу попадались автомашины с военными. Нет, она не жена по неволе, а настоящая и уже, пожалуй, любящая жена! Ох, какой он настырный!— радостно думала она, не мытьем так катаньем добился своего! Не распинался, не изливался в любовных изъяснениях, серенад не распевал. Тихо, без нажима любил ее и так постепенно, не заметно заразил и ее любовью.

Настолько вбила себе в голову, Павел, мол, уже дома, что чуть не расплакалась, не обнаружив мужа в комнатушке. Отчего же расстраиваться, сдерживала себя, сказано же, он на спецзадании, выполнит и вернется. Искала какого-либо занятия, лишь бы отвлечься от туманивших голову дум. Под руку попал томик Байрона. Переводила на русский, сверяясь с только что купленной книжкой: